Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

Жена Цзинцзи, надобно сказать, находилась в тот вечер в дальних покоях, куда ее пригласила Юэнян послушать проповедь монахини Ван. Поэтому Цзинцзи поднес горничной Юаньсяо платок и попросил постеречь дом.

– А я к матушке Пятой пойду, – объяснил он. – Меня играть в шашки пригласили. Как придет хозяйка, дай знать, ладно?

Юаньсяо согласилась, и Цзинцзи отправился в сад. Освещаемые луною цветы отбрасывали тени. Приближаясь к шатру чайных роз, он издали увидел, как Цзиньлянь сняла головные украшения и распустила волосы-тучи. На ней были светло-коричневая шелковая кофта и бирюзовая узорная юбка. Ножки ее обтягивали прозрачные шелковые чулки. Когда она вышла из обвитого розами шатра, к ней бросился Цзинцзи и обнял ее.

– Фу, негодный! Как напугал! – вскликнула она. – Хорошо, это я. Со мной можно. Я прощу. А еще кто? Тоже так бы стал? Небось смелости не хватило бы.

Цзинцзи был навеселе.

– А я знал, что это ты, – засмеялся он. – Ну а если по ошибке и обнял бы Хуннян, ничего страшного не случилось бы.

И они снова заключили друг дружку в объятия, а потом, взявшись за руки, направились к дому.

Свечи и лампы ярко освещали спальню. На столе были расставлены вино и закуски. Они заперли садовую калитку, уселись рядышком и принялись пировать.

– А жена знает, где ты? – спросила Цзиньлянь.

– Она в дальних покоях проповедь слушает, – отвечал Цзинцзи. – Я предупредил Юаньсяо, чтобы крикнула. Сказал, что приглашен в шашки играть.

Они долго пировали, шутили и смеялись. Меж ними царило полное согласие.

Как говорят, за чаем сговариваются, а за вином сходятся. Сами того не заметили, как живительный напиток растекся по жилам и на щеках зардели персика алые цветы. Они льнули друг к дружке и сливались в поцелуях. Потом, прикрыв светильник, легли, чтобы отдаться утехам. Она обняла его, а он шептал: «дорогая!».

Цзиньлянь запела на мотив «Шестая госпожа»:

Ты сорвал одеяла парчовый лоскут.
Как ты ловок в игре, озорник-потаскун!
Белу ножку поднял мне на полном скаку…
Вся измята прическа, пучок на боку.

Цзинцзи, улучив момент, ответил ей романсом на тот же мотив:

Мы сойдемся с тобой не на четверть часа.
Сам я молод, а юность творит чудеса.
И твоя расцветет пышным цветом краса.
И нас любовь необъятная, как небеса.

Едва завершили игру тучки и дождя, как услыхали голос Юаньсяо у калитки.

– Матушка вернулась, – предупредила горничная.

Цзинцзи торопливо оделся и вышел.

Да,

Шмель и мотылек вспорхнут на свет
И скроются в цветах, запутав след.

Пань Цзиньлянь, надобно сказать, располагала тремя комнатами наверху. В средней приносились жертвы изображению Будды, а в боковых грудами лежали лекарственные травы и благовония.

После того свидания Цзиньлянь и Цзинцзи стали настолько близки, будто их склеили. Не проходило дня, чтобы они не улучали случая побыть вместе. И надо же было тому приключиться! Как-то после утреннего туалета Цзиньлянь поднялась наверх воскурить благовония перед бодхисаттвой Гуаньинь. В это время туда же с ключами пожаловал Цзинцзи, чтобы взять лекарственных трав и благовоний. Они встретились лицом к лицу. Цзиньлянь забыла о бодхисаттве. Рядом никого не было, и они, обнявшись, слились в страстном поцелуе.

– Милая моя, дорогая, – шептал он.

– Душа моя, жизнь моя, – отвечала она. – Давай тут совершим, пока никого нет.

И они, сняв одежды, устроились прямо на скамейке. Точно дикие уточки, порхали и резвились, наслаждаясь близостью. Волшебный корень не стремился вглубь, не нарушая нежного союза.

Тому свидетельством романс на мотив «Цветок нарцисса», в котором упоминаются целебные растения и минералы:

– Дудник,[1549] и пинеллия[1550]
нашатырь лиловый…[1551]
Зернышком я пальмовым[1552]
завлеку к алькову.
– Корнем безудержной страсти[1553] пробьюсь,
Веником перечным[1554] в глубь устремлюсь,
С семенем пряной гвоздики[1555] сольюсь!..
Конопляный цветок,[1556]
будто в пьяном смятеньи.
Серебристая ртуть[1557]
бьет фонтаном весенним…
Красной девицы сердце трепещет в томленьи…
Там сплелись среди прочей цветной мишуры,
Между жизнью и смертью в слепом вожделеньи
Два кусочка от цитрусовой кожуры.[1558]

Не будь случайности, и рассказа не получится.

В то время как они предавались усладам, наверх за чаем поднялась с коробкой в руках Чуньмэй. Застигнув любовников врасплох, оторопевшая горничная, чтобы их не смущать, тотчас же отвернулась и стала торопливо спускаться по лестнице. Цзинцзи в спешке никак не мог отыскать свою одежду. Цзиньлянь же надела юбку и позвала Чуньмэй.

– Сестрица, дорогая! – крикнула она. – Поди сюда. Мне поговорить с тобой надо.

Чуньмэй подошла.

– Сестрица, дорогая моя! – обратилась к ней Цзиньлянь. – Мы – люди свои. И зятюшка – не чужой. Ты теперь все знаешь. Мы любим друг друга и не в силах разлучиться. Только держи это про себя. Чтобы никому ни слова!

– Зачем вы меня предупреждаете, дорогая моя матушка! – отвечала горничная. – Разве я не оправдала вашего доверия за столько лет службы, матушка? Посмею ли я разглашать тайну!

– Если готова сохранить нашу тайну, – продолжала Цзиньлянь, – то вот зятюшка. Поди и раздели с ним ложе. Тогда я доверюсь тебе. А иначе меня будут грызть сомнения, действительно ли ты сочувствуешь нам.

Чуньмэй от смущения то заливалась краской, то бледнела, как полотно. Ей не оставалось ничего другого, как уступить хозяйке. Она сняла узорную юбку, развязала пояс и покорно возлегла на скамейку. Вот ведь что случается!

Да,

Жемчужины чистой воды,
Сияя, не знали нужды,
Разбиты ударом порока,
И нищему нету в них прока.

Тому свидетельством романс на мотив «Туфелек алый узор»:

Рядышком жили
Теща и зять,
Ложе делили,
Теша себя.
С виду все чинно,
За жабры не взять.
Блуд самочинный –
Кривая стезя!

После того как Цзинцзи овладел Чуньмэй, она взяла чай и удалилась. С тех пор Цзиньлянь еще больше сблизилась со своей горничной. Не раз и не два тайком встречались они с Цзинцзи, но Цюцзюй об этих похождениях понятия не имела. Цзиньлянь же во всем потакала Чуньмэй. В знак особого доверия подносила она горничной и наряды, и головные украшения, и всевозможные безделушки, к которым та была неравнодушна.

В первый день шестой луны пришла весть о кончине старой Пань, матери Цзиньлянь. Юэнян по сему случаю велела купить жертвенных животных и погребальной бумаги, а Цзиньлянь отправила в паланкине за город отдать матери последние почести.

На другой же день по возвращении, а было это третьего числа, Цзиньлянь встала рано и направилась к Юэнян. С разговорами она засиделась у хозяйки, а потом, не успев добежать, пристроилась прямо у стены во внутреннем дворе.

После смерти Симэня гости, надо сказать, заглядывали в дом редко, и внутренние ворота перед большой залой были всегда заперты. Только Цзиньлянь подняла юбку и присела под гранатом, как ее рулады донеслись до ушей едва пробудившегося Цзинцзи, который жил тут же рядом в восточном флигеле. Цзинцзи подкрался к окну и заглянул во двор, не предполагая, что это она.

– А-а! – протянул он. – Тебя, оказывается, тут приспичило. Юбку-то повыше подыми!

Цзиньлянь тут же опустила юбку и подошла к окну.

– А-а! Это ты? – проговорила она. – Только встаешь, бездельник? Женушка у себя?

– У матушки Старшей, – отвечал Цзинцзи. – Недавно ушла. Мы в третью ночную стражу спать легли. Матушка не отпускала. Слушали «Драгоценный свиток о красном пологе».[1559] Всю поясницу разломило, пока до конца досидел. А нынче еле-еле встал.

– Будет уж тебе зубы-то заговаривать, разбойник! – обрезала его Цзиньлянь. – Когда ж это ты проповедь слушал, негодник, а? Пока меня не было, тебя сестрица Мэн Третья угощала. Мне ведь доложили.

– Да ты жену спроси, – не унимался Цзинцзи. – Она очевидица. Не был я у матушки Третьей.

С этими словами Цзинцзи встал на кан и просунул в окно свой отвердевший и распрямившийся, как палка, причиндал. Цзиньлянь расхохоталась.

– Чтоб тебе провалиться на этом месте, арестант проклятый! – заругалась она. – Нечего старьем-то трясти! Напугал только. Спрячь сейчас же, а то впущу иглу – запрыгаешь.

– А ты, почтенная, опять не замечаешь его бодрости, а? – Цзинцзи улыбнулся. – Попробуй-ка лучше отправь его куда следует да приголубь от души.

– Ишь ты какой хороший! – продолжала ворчать Цзиньлянь. – Вот разбойник, арестант проклятый!

Она достала зеркальце, поставила на подоконник и, делая вид, будто смотрится в него, занялась совсем другим. Своими алыми губами Цзиньлянь ухватила причиндал Цзинцзи и принялась нежно посасывать. Как только волшебный рог окропился чудесной влагой, грудь молодца переполнили любовные мысли и сладостные чувства.