Константин Коничев - Из жизни взятое

• Название: Из жизни взятое
• Автор: Константин Коничев
• Издательство: Северо-Западное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Имя Константина Ивановича Коничева хорошо известно читателям. Они знакомы с его книгами «Деревенская повесть» и «К северу от Вологды», историко-биографическими повестями о судьбах выдающихся русских людей, связанных с Севером, – «Повесть о Федоте Шубине», «Повесть о Верещагине», «Повесть о Воронихине», сборником очерков «Люди больших дел» и другими произведениями.

В этом году литературная общественность отметила шестидесятилетний юбилей К. И. Коничева. Но он по-прежнему полон творческих сил и замыслов. Юбилейное издание «Из жизни взятое» включает в себя новую повесть К. Коничева «В году тридцатом» и ряд рассказов, которые действительно «взяты из жизни», созданы на автобиографическом материале писателя

---

Город посылал на помощь деревне рабочих-двадцатипятитысячников. Часть их прибыла на Север в колхозы; многие из коммунистов стали комендантами новых поселений.

Год тридцатый был нелегким. Судаков, как и другие сотрудники окротдела, не знал покоя и не находил времени хоть немного отдохнуть от утомительной, тяжелой работы.

Однажды в Грязовце, приняв сразу два эшелона, он, выбившись из последних сил, упал на рельсы, разбил колено левой ноги и не мог подняться с места. На носилках его унесли в больницу. Трое суток пролежал он, успел за это время выспаться и, не поправившись, перевязанный, опираясь на палку, поехал на станцию Харовскую к своей бригаде.

И вот тут случилось серьёзное недоразумение, отразившееся на судьбе Судакова. Он никак не ожидал, что в эти дни произойдет крутой и решительный поворот в его жизни, чуть было не кончившийся роковой развязкой.

В Харовской Иван Корнеевич получил депешу – приказание разгрузить очередной эшелон высланных и направить их в сопровождении двух милиционеров в сямженские дебри, к месту работы и жительства. Номер состава, количество вагонов, время прибытия – все было в депеше указано в точности. А между тем два эшелона, шедшие с юга, в пути, на одной из станций, около Данилова, один другому уступили путь. Поезд, следовавший в Архангельск, и поезд, шедший до Харовской, в графике движения сбились, не поменявшись номерами. Количество вагонов в обоих эшелонах совпало. И вот бригадой сотрудников под руководством Судакова на Харовской была высажена большая группа бывших петлюровцев и осужденных участников контрреволюционной националистической организации «Союз вызволения Украины».

Правда, появление эшелона бессемейных, на вид интеллигентных людей, отчасти удивило Судакова. «Во, какие субчики-голубчики понаехали, – подумал он, – наверно, это последние заскребки ликвидированного класса. Скоро всё кончится…»

Конвой у этого эшелона был усиленный – из пограничников.

Начальник конвоя прочёл предъявленную Судаковым депешу и сдал эшелон, передав ему все сопроводительные бумаги. Отцепленный от состава вагон с пограничниками с первым же обратным поездом помчался на Украину.

Спустя некоторое время другой поезд с кулацкими семьями проскочил Харовскую и через сутки прибыл благополучно в Архангельск.

Тут-то и началось. На второй день приехал сотрудник заменить Судакова.

– Ну, дружище, ты так наколбасил с чьей-то помощью, что даже митра епископа тебя не спасёт от наказания. Крепись, а главное, ищи якорь спасения…

– А что?

– Да ведь ты перепутал поезда…

Понял тогда свою оплошность Судаков. Но было уже поздно. Ничего нельзя было исправить на ходу. Холодный пот выступил на его лице. Дрогнули колени. Немощно опустился на нижнюю полку купейного вагона, где был его «начальнический уголок».

– Говори всё, всё говори… – не своим голосом попросил он приехавшего товарища.

– Вот и скажу. Большой переполох в отделе получился. Сам полпред звонил из Архангельска Касперту. Потребовал немедленного и тщательного расследования. По линии Транспортного ГПУ выехали работники в Данилов устанавливать виновных. По пути в Сямжу, пользуясь слабостью конвоя, несколько заядлых петлюровцев сбежало из колонны. Троих поймали. Пятерых ищут. Эшелон спецпереселенцев, что шёл сюда, выгрузили на Исакогорке и теперь решают, там ли их пристроить или возвратить сюда. Группу политических преступников из Сямжи должны препроводить под усиленным конвоем в Заполярные районы. Касперт вне себя. Приедешь в Вологду, позвони дежурному и без вызова лучше не кажись никому на глаза. Подумай хорошенько, как это произошло. В таких случаях не вредно думать хотя бы над поисками причин и обстоятельств, смягчающих виновность и облегчающих твою участь…

– Что же делать? Что же делать?.. – спрашивал растерявшийся Судаков приехавшего ему на смену сотрудника. – Как же быть?..

– Тебе, дружище, видней. Тут уж никакие подсказы не помогут. Одно скажу: товарищи по работе все тебе сочувствуют. Уверены, что с твоей стороны злонамерением не пахнет. Но притупление бдительности налицо. Вот и соображай…

Ночью в разбитых чувствах приехал Иван Корнеевич в Вологду. Позвонил с вокзала ответственному дежурному. Тот строго и сухо, чужим голосом и тоном приказа ответил:

– Отдыхай у себя дома. Понадобишься – вызовут. – И повесил трубку.

Идти пешком от вокзала Судаков не мог. Ушибленная нога распухла в коленке. Опираясь на палку, переступал еле-еле. Хорошо, оказался единственный извозчик около вокзала. Извозчик дремал, а лошадь жевала овёс из торбы, висевшей под мордой.

– Садись. Скоро все пешком заходите. Многие забросили это ремесло. Поездили, хватит. На товарищей мы тоже не работники, – ворчал извозчик, отвязывая торбу из-под лошадиной морды. – Афтанабилей-то еще не наделали, чтоб лошадей изводить, а изводят. Рупь заработаешь, трёшник в налог подай. Ну, паршивай, пошагивай!.. Погоди. Скоро из тебя сапогов нашьют, а конинку на колбасу… – обращаясь к лошади, подтрунивал извозчик.

В коммунальном доме спали все жильцы. На стук вышла старушка. Заспанная, злая, она молча открыла дверь. Пропустила Судакова. Комната одинокого холостяка – тесная, неуютная – не вызывала радостного настроения. Кожаную тужурку и полевую сумку повесил на гвоздь около двери. Револьвер – на стол. Смахнул со стола неубранные засохшие хлебные крохи. Поднял с пола газеты, накопившиеся за две недели. Потряс их – нет ли в газетах письма. Оказалось одно. От отца, – определил он по почерку. Стал читать:

«Милый, дорогой Ванюшка. Пишет тебе отец Корней и желает тебе всяких благ в твоей жизни. А я живу худо-прехудо. Опишу все по порядку. Да не можешь ли ты помочь отцу в беде. А беда эта не для меня одного, для многих. Жмут и жмут. Ты знаешь отца. Я советский крестьянин и выше середняка не поднимался и в колхоз готовый вступить, а власти и соседи против, более полдеревни против. Как тут быть? Нас обложили, хлеб зачистили на поставки, корову со двора, лошадь и телушка остались. Требуют сдавать молоко, а из чего, откуда? Деньгами, какие были, рассчитался. А теперь попал в список „верхушки“. Кулаком-то считать нельзя, так определили в верхушку, зажиточную часть, и опять – твёрдое задание. А у меня и так всё подчистую. Числюсь в верхушках и злостных неплательщиках-твердозаданцах. Прошу, спасай отца. Может, пришлешь справку от начальства, что ты партейный, один сын у отца и служишь советской власти ответственно. Авось будет дано мне тогда льготное облегчение. Хоть бы как-то разделаться с твердым заданием, а не то пошли денег сколько в силах… Мачеху твою я уж спровадил к своей родне, что около города Клина живёт. Сам туда не бывал много годов, а придется, кажись, бежать в город Клин. Шурин писал – там найдётся работа на мельнице. А я землю люблю. Без неё не жилец. Вот так, придется клин клином вышибать. Докапают налогами… Заберу всё, что можно, – сбегу. Недвижимое пусть, кому надо, растаскивают, пока, чего доброго, в кулаки не попал. Ошибок всяких тут у нас в Пошехонье делают уйму. Многие подались в бегство. Да, слышно, и из вологодчины народ, прижатый налоговым прессом, потек кто куда: в города на заработки, на новостройки. Чего тут ждать. Напиши, порадуй хоть ты чем-нибудь отца. Затем до свидания. Желаю в делах рук твоих скорого и счастливого успеха. Остаюсь по милости сельсовета несчастный твёрдозаданец и верхушка, твой отец Корней Судаков».

Усталый, изнеможенный, с больной ногой, но не чувствуя боли, Иван Корнеевич всю ночь, не сомкнув глаз, просидел за столом над отцовским письмом и какими-то служебными бумагами, на которые ему теперь не хотелось смотреть.

Наступило утро. В коридоре и на кухне начали ходить, стучать и громко разговаривать соседи, ссориться из-за какого-то никчемного углетушителя, из которого вчера вечером убыло несколько углей не в тот самовар. Пыхтел чей-то примус. Запах керосина просачивался в комнату Ивана Корнеевича.

Пришла молочница, поторговала на кухне. И снова беготня, и снова всякие мелкие разговоры и писк ребятишек. И никому никакого дела до его переживаний в эти часы и минуты. Уставившись помутневшими сонными глазами в одну точку на конверт отцовского письма и на рукоятку револьвера, полузакрытого письмом, Судаков передумал всё, что мог передумать.

«Позор! Вот чего не ждал, так не ждал. Нет. Это так не пройдёт. Что я наделал?! Что я прохлопал?! А! Чёрт возьми!..» И тут его осенила неожиданная страшная мысль. Раньше никогда и в голову не приходило ему задумываться о самоубийстве. Наоборот… Он увлекался в техникуме стихами Есенина, но осуждал его за самоубийство. И сейчас вспомнил стихи Жарова на смерть Есенина:

…Мы прощали и дебош и пьянство,
Сердца звон стихов твоих любя…
Но такого злого хулиганства
Мы не ждали даже от тебя…

Губы непроизвольно прошептали эти строчки. Он почувствовал, как две крупные слезинки сами собой покатились по щекам. А всё-таки страшно в такую пору расстройства чувств и угрызений совести быть наедине с собой…