Автор неизвестен - Аспазия

• Название: Аспазия
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Историческая проза

Доподлинно не известны ни дата ее рождения, ни смерти. В истории она осталась как одна из самых умных и блистательных гетер. Свою карьеру на этом поприще начала в Милете, на родине сказочных мифов и куртизанок. Ее отец-философ по имени Аксиох, увидев, какой красотой наделили боги его дочь, решил, что такая красавица не может составить счастье одному человеку, ее удел — доставлять удовольствие всему человечеству. Поэтому и дал ей солидное образование, соответствующее ее великому, по его мнению, предназначению в этом мире.

Если верить поэтам, в детстве Аспазию (или Аспасию) похитили и увезли в Мегару или Коринф. Здесь она росла в качестве невольницы своих похитителей, постаравшихся развратить ее. Привлекательная и умная девушка сумела очаровать богатого афинянина, который выкупил ее, и она оказалась на свободе.

По другим сведениям, Аспазия до прибытия в Афины никуда не выезжала из Милета, где вела жизнь куртизанки. Но легкие интрижки вскоре надоели — сердце жаждало настоящей (и желательно великой!) любви. В поисках таковой Аспазия перебралась в Афины, неофициальную столицу Эллады. Денег к этому времени она скопила достаточно, поэтому с несколькими подругами купила дом и организовала школу риторики. Многие исследователи настаивают на том, что это был обычный публичный дом — правда, высшего класса, где Аспазия преподавала девушкам историю, философию, политику, а также искусство любви.

«Каждая женщина, — вещала гетера, — должна быть свободной в выборе мужа, а не выходить за назначенного ей родителями или опекунами; муж обязан воспитать свою жену и разрешать ей высказывать свои мысли».

Вскоре «школа» Аспазии стала едва ли не самым популярным местом в Афинах. Пообщаться с красивой и неординарной женщиной, с ее умными прелестницами приходили знаменитые философы: Зенон, Протагор. Врач Гиппократ и гениальный ваятель Фидий сделались завсегдатаями в доме этой гетеры. В Афинах заговорили о том, что в прекрасном теле женщины поселилась мудрая душа Пифагора. Сократ, юноша с пылкой душой, влюбился в Аспазию и не отходил от нее ни на шаг, а позднее, когда стал известным философом, подчеркивал, что обязан этим Аспазии.

Наслушавшись восторженных отзывов друга Сократа, на куртизанку-философа решил взглянуть и правитель города Перикл.

Наверное, это была любовь с первого взгляда… Ему исполнилось сорок — возраст опытного воина. Он обладал силой, своеобразной мужской привлекательностью и пользовался славой лучшего правителя в истории Афин. Аспазия была прекрасна, как пристало подруге правителя, и умна — как положено советнику вождя… Ее салон переместился в дом Перикла. Сам же стратег незадолго перед этим (по другим сведениям, только встретившись с Аспазией) развелся со своей женой и, заботясь о ее будущем, дал ей приданое и вновь выдал замуж, оставив при себе сыновей.

Впервые в истории античной Греции философы и политики выслушивали советы женщины и следовали им. Более того: правитель допустил свою любовницу к принятию политических решений, она составляла речи для его выступлений в народном собрании и сопровождала любимого даже в военных походах. Современники и потомки, как отмечают многие исследователи, неоднозначно оценивали такое «ненормальное» положение дел. Так, поэт Кратинус был уверен: «Распутство создало для Перикла Юнону — Аспасию, его защитницу с глазами собаки». А некоторые историки вообще склонны считать, что гетера и приехала в Афины с единственной целью — покорить Перикла, этого «достойнейшего из эллинов», о котором она столько слышала…

Закон Афин не допускал брака с чужестранкой. И ребенка гетеры, родившегося через пять лет после начала их связи, долгое время считали незаконнорожденным… Только когда оба старших сына Перикла погибли от чумы, ребенок наложницы был признан наследником.

Аспазия быстро добилась уважения, достойного жены правителя, сохранив при этом свободу, какой могли пользоваться лишь гетеры. Она не чуралась застолий, сама их организовывала, являясь душой и центром увеселений… Более того, позволяла себе принимать посетителей и в отсутствие мужа, развлекала их беседой, угощала вином, что, по афинским обычаям, являлось совсем уж недопустимым.

Многие утверждали, что милетская гетера превратила жилище правителя в дом разврата. На философских пирах непременно присутствовали красивые девушки для вполне определенных целей. Что касается военных походов, в которых верная подруга сопровождала своего супруга и благодетеля, то она делала это не в одиночку: за ней непременно следовал обоз куртизанок из ее школы, и женщины неплохо зарабатывали, ублажая изголодавшихся без любви мужчин.

В конце концов народное собрание обвинило подругу Перикла в сводничестве и развращении юных девушек. Аспазия предстала перед судом. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы защитником не выступил сам Перикл. Великий правитель плакал! «Он бы не пролил столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», — не без иронии подметил Эсхил. Слезы отважного полководца и государственного мужа настолько поразили судей, что те согласились признать невиновность гетеры. Но несмотря на это в появлявшейся череде бесконечных комедийных пьес ее продолжали высмеивать как распутную и продажную женщину.

После суда Аспазия смирилась с традиционной для благочестивых матрон ролью супруги-затворницы. Возможно, наедине с Периклом она продолжала обсуждать государственные вопросы и даже давала правителю советы, но шумные философские пиры в их доме больше не устраивались. История же донесла до наших дней такой факт. Когда Сократа полушутливо-полусерьезно спрашивали, как воспитать хорошую жену, он без тени сомнения отвечал: «Об этом гораздо лучше расскажет Аспазия!» Как всякая примерная супруга, она прощала мужу минутные слабости, после которых он все равно возвращался к ней — великой искуснице по части разжигания любовных страстей.

«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной, — писал Плутарх. — Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспазии была основана скорее на страстной любви. Говорят, что при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал».

Перикл и Аспазия прожили вместе двадцать лет. А потом на Афины с Востока обрушилась страшная эпидемия, которая скосила множество афинян. Не обошла она и дом Перикла. Ушла из жизни его сестра, умерли оба сына от первого брака. Потом наступила очередь самого правителя…

После смерти супруга Аспазия незамедлительно вышла замуж — вернее, перешла на содержание к некому торговцу скотом, бывшему когда-то ее учеником, Лизиклу, решив своими руками сделать из него великую личность. Благодаря ее педагогическим стараниям недавний скототорговец превратился в прекрасного оратора, снискавшего повсеместную популярность в Афинах. Через год его уже избрали стратегом, а еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений…

Пережила Аспазия и смерть еще одного стратега — Перикла-младшего, собственного сына, одержавшего победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах. Но, увы, неблагодарные сограждане казнили его в числе других стратегов только за то, что не все трупы погибших в этом сражении афинян были выловлены из бушующих волн и погребены в земле.

Говорят, вскоре после этого и его мать отошла в мир иной…

---

А вот и посудный рынок, эта гордость афинян; недаром город, с незапамятных времен, славится своей посудой, которую корабли развозят по всему свету. Афиняне употребляют в дело свою благословенную глину, также как и аттический мрамор, с одинаково изящным вкусом. Все, начиная от крошечного, плоского, без ножек фиала и до громадной вазы, вмещающей в себя сто ведер вина, сделано с одинаковым изяществом; амфоры с широкими отверстиями и двумя ручками, крошечные сосудики с узкой шейкой, из которой жидкость вытекает только по каплям, громадные кувшины всевозможных фасонов, разнообразные бокалы — все одинаково красиво. Нет ни одной вещи, которая была бы безобразна и только удовлетворяла бы полезным целям, не отличаясь красотой. Даже посуда для ежедневного употребления, даже те сосуды, в которых греки держат свое вино, мед и масло — прекрасны.

Затем следует рынок костюмов, который вместе с иностранными тканями вводит иностранные моды: мегарские плащи, фессалийские шляпы, сикионийские башмаки находят много охотников и покупателей.

Далее можно видеть книжные свитки, выставленные в виде цилиндрических свертков, с удовольствием можно развернуть длинные листы исписанного папируса, украшенного на обоих концах застежками из слоновой кости или металлическими и перевязанного красными или желтыми пергаментными полосами. Но крики продавцов и рыночная суматоха слишком велики для того, чтобы мы могли погрузиться в книжную мудрость афинян.

Продавец угольев и торговец лентами вылезают из кожи, расхваливая проходящим свои товары, к ним присоединяется третий афинянин, умоляющий купить у него безукоризненную ламповую светильню. Со всех сторон раздается: «Купите масла! Купите уксусу! Купите меду!» И среди этого шума общественные глашатаи заявляют, что тот или другой корабль пришел в гавань, что получены такие-то товары, или же извещают о награде, назначенной за открытие воровства или за возвращение бежавшего невольника.

На афинском рынке не достает только женщин. Ни один афинянин не пошлет свою жену или дочь на рынок, он посылает или своего раба, или идет сам и лично занимается покупкой провизии для семейных потребностей. Однако, вблизи храма Афродиты, мелькает довольно много странно разодетых женских фигур, но это — не покупательницы рынка, а продавщицы: они представляют из себя и продавщиц, и самый товар, и, кроме того, играют на флейте и танцуют. Здесь же помещаются, так же, как в Пирее, большие товарные склады, в которые купцы помещают свои товары, беря их затем, по мере надобности. Афинянин имеет бесконечное множество причин каждый день, хоть бы один раз, посетить Агору, а если бы случайно никакой причины и не было, то он отправится туда и без всякой причины. Он по большей части весьма общителен, для него постоянные сношения со своими ближними есть необходимость, это свойство его бросается в глаза повсюду, выражается в его многоречивости на собраниях, в банях, в цирюльнях, в лавках, даже в мастерских ремесленников, только не в кабаках: их афиняне еще не знают или предоставляют пользоваться ими самому низшему классу народа.

Что значит эта толпа хорошо вооруженных людей, помещающихся в самой середине Агоры?

Это сотня скифских стрелков из лука — наемников, защищающих безопасность рынка, нечто в роде городской и полицейской стражи, постоянно находящейся под рукой у Совета пятисот.

Эти сыны далекой Скифии забавляют афинян своим варварским произношением и своей ничем неутолимой жаждой. У них плосконосые глупые лица, их движения тяжелы и неловки. Они резко отличаются своей наружностью от природных афинян, которые кажутся созданными из огня и нервов, каждое движение которых красиво и благородно.

Даже продавец лент из Галимоса, выкрикивая свой товар, с гордостью оглядывается вокруг. Глаза всех этих людей глядят красноречивым «аттическим» взглядом. Что значит этот взгляд — это трудно объяснить. «Аттический» взгляд есть как бы все существо афинянина, зеркало его разнообразных хороших и дурных качеств. Каждое мгновение этот взгляд готов выразить насмешку. Афинянин кажется серьезным, но к самой его серьезности примешивается едва заметный сарказм, по временам мелькающий, как искра от удара кремня. Он остроумен и умеет пользоваться своим остроумием.

Среди суматохи в Агоре уже некоторое время прогуливается какой-то человек с красивым лицом и стройной фигурой, который глядит вокруг глазами новичка. Там и сям он подходит к лавкам торговцев, спрашивает о ценах товаров, но, по-видимому, повсюду встречает затруднения, какие всегда встречаются иностранцам. Наконец, он медленно подходит к продавцу лент из Галимоса.

— Ты иностранец? — спросил торговец.

— Да, — ответил тот, — я несколько дней тому назад приехал из Сикиона и думаю здесь поселиться, так как я предпочитаю быть в Афинах чужестранцем, чем гражданином в Сикионе, где мне плохо пришлось от моих врагов.

Продавец лент из Галимоса, услышав, что разговаривающий с ним не афинский гражданин, а только приезжий, тогда как он показался ему важной особой, сам принял важный вид и сказал с оттенком некоторой снисходительности в тоне:

— Приятель, если тебе неизвестна стоимость наших денег и цены наших товаров, то следует познакомиться с ними и, если возможно, при помощи честного человека. Вот, — продолжал он, вынимая мелкую серебряную монету и кладя ее на ладонь, вот видишь, это аттическое серебро, во всем свете не найти такого чистого серебра, как в этой монете. Это самая мелкая наша серебряная монета, половина обола, на нее можешь ты купить себе кусок простого сыра или небольшую колбасу, или же довольно порядочный кусок мяса, достаточный, чтоб удовлетворить весьма хороший аппетит. Если же ты дашь целый обол, то можешь получить прекрасное рыбное блюдо, на четыре таких обола ты можешь унести домой порядочной величины морскую рыбу. Если у тебя есть шесть оболов, то они равняются одной драхме, и ты можешь разменять их на большую серебряную монету с изображением на ней головы Афины, а на другой стороне — аттического Эвлея, украшенного лавровым венком. На такую драхму ты можешь приобрести самое изысканное рыбное блюдо, на три — меру пшеницы или конайского пива. На десять таких драхм ты уже можешь купить себе хитон, если не желаешь особенно изящного. Если у тебя есть сто драхм, то они составляют одну мину и наполовину такой мины ты можешь купить себе раба, на три — лошадь или маленький домик, если же желаешь побольше и получше, то, может быть, придется заплатить до шести мин, которые составляют талант. Из этого ты можешь видеть, что в Афинах на сравнительно небольшие деньги можно купить много хорошего, но если у тебя нет денег, то ты поступай как мы: бедные люди должны питаться скромно, ограниченно…

В эту минуту говоривший был прерван звуками сильного голоса, заглушившего рыночный шум. Это был голос герольда, который сообщал о назначавшемся на Пниксе народном собрании, которое должно было открыться через час. Одновременно с этим на вершине Пникса появилось большое знамя, бывшее знаком предстоящего народного собрания и видимое во всем городе.

Вокруг герольда толпился народ, в толпе поднялось сильное движение. Уже с раннего утра афиняне были на ногах, и повсюду, где только собирался народ, слышались оживленные толки, воззвание герольда еще более оживило политические споры.

— Сокровище, привезенное с Делоса заключает тысячу восемьсот талантов! — кричал кто-то среди группы граждан.

— Не тысячу восемьсот, а три тысячи! — вскричал другой.

— Шесть тысяч, — возражал третий, — уверяю вас, шесть тысяч привезено с Делоса, шесть тысяч талантов чистым золотом.

— Что касается новых построек, — задумчиво сказал четвертый, — в особенности нового храма Паллады на Акрополе, то мне это нравится, что же касается жалованья солдатам и денег на зрелища…

— Что такое? Ты не хочешь, чтобы народ получил их! — послышались со всех сторон восклицания более бедных граждан.

— Я, конечно, дал бы, — отвечал говоривший, — но я хотел сказать, что это предложение не пройдет: олигархи не дадут ему пройти. Деньги для народа! Я еще раз повторяю: друзья лаконцев не согласятся на это.

— Нет! Конечно, нет!

— А я думаю, напротив, — возразил другой, — что деньги на зрелища будут легко даны, так как масса народа на Пниксе составляет большинство. Что же касается построек и, в частности, нового храма Афины Паллады…

— Что такое? — с жаром перебили многие говорившего, — ты не желаешь, чтобы мы строили его?

— Конечно, нет. Я не это хотел сказать, но я думаю что…

— Погодите, — перебил кто-то, — послушаем Перикла.

— Да, послушаем сначала Перикла, раздалось со всех сторон. Только колбасник Памфил презрительно сказал:

— Перикл и вечно Перикл… Неужели мы всегда должны слушать его?