Автор неизвестен - Аспазия

• Название: Аспазия
• Автор: Автор неизвестен
• Жанр: Историческая проза

Доподлинно не известны ни дата ее рождения, ни смерти. В истории она осталась как одна из самых умных и блистательных гетер. Свою карьеру на этом поприще начала в Милете, на родине сказочных мифов и куртизанок. Ее отец-философ по имени Аксиох, увидев, какой красотой наделили боги его дочь, решил, что такая красавица не может составить счастье одному человеку, ее удел — доставлять удовольствие всему человечеству. Поэтому и дал ей солидное образование, соответствующее ее великому, по его мнению, предназначению в этом мире.

Если верить поэтам, в детстве Аспазию (или Аспасию) похитили и увезли в Мегару или Коринф. Здесь она росла в качестве невольницы своих похитителей, постаравшихся развратить ее. Привлекательная и умная девушка сумела очаровать богатого афинянина, который выкупил ее, и она оказалась на свободе.

По другим сведениям, Аспазия до прибытия в Афины никуда не выезжала из Милета, где вела жизнь куртизанки. Но легкие интрижки вскоре надоели — сердце жаждало настоящей (и желательно великой!) любви. В поисках таковой Аспазия перебралась в Афины, неофициальную столицу Эллады. Денег к этому времени она скопила достаточно, поэтому с несколькими подругами купила дом и организовала школу риторики. Многие исследователи настаивают на том, что это был обычный публичный дом — правда, высшего класса, где Аспазия преподавала девушкам историю, философию, политику, а также искусство любви.

«Каждая женщина, — вещала гетера, — должна быть свободной в выборе мужа, а не выходить за назначенного ей родителями или опекунами; муж обязан воспитать свою жену и разрешать ей высказывать свои мысли».

Вскоре «школа» Аспазии стала едва ли не самым популярным местом в Афинах. Пообщаться с красивой и неординарной женщиной, с ее умными прелестницами приходили знаменитые философы: Зенон, Протагор. Врач Гиппократ и гениальный ваятель Фидий сделались завсегдатаями в доме этой гетеры. В Афинах заговорили о том, что в прекрасном теле женщины поселилась мудрая душа Пифагора. Сократ, юноша с пылкой душой, влюбился в Аспазию и не отходил от нее ни на шаг, а позднее, когда стал известным философом, подчеркивал, что обязан этим Аспазии.

Наслушавшись восторженных отзывов друга Сократа, на куртизанку-философа решил взглянуть и правитель города Перикл.

Наверное, это была любовь с первого взгляда… Ему исполнилось сорок — возраст опытного воина. Он обладал силой, своеобразной мужской привлекательностью и пользовался славой лучшего правителя в истории Афин. Аспазия была прекрасна, как пристало подруге правителя, и умна — как положено советнику вождя… Ее салон переместился в дом Перикла. Сам же стратег незадолго перед этим (по другим сведениям, только встретившись с Аспазией) развелся со своей женой и, заботясь о ее будущем, дал ей приданое и вновь выдал замуж, оставив при себе сыновей.

Впервые в истории античной Греции философы и политики выслушивали советы женщины и следовали им. Более того: правитель допустил свою любовницу к принятию политических решений, она составляла речи для его выступлений в народном собрании и сопровождала любимого даже в военных походах. Современники и потомки, как отмечают многие исследователи, неоднозначно оценивали такое «ненормальное» положение дел. Так, поэт Кратинус был уверен: «Распутство создало для Перикла Юнону — Аспасию, его защитницу с глазами собаки». А некоторые историки вообще склонны считать, что гетера и приехала в Афины с единственной целью — покорить Перикла, этого «достойнейшего из эллинов», о котором она столько слышала…

Закон Афин не допускал брака с чужестранкой. И ребенка гетеры, родившегося через пять лет после начала их связи, долгое время считали незаконнорожденным… Только когда оба старших сына Перикла погибли от чумы, ребенок наложницы был признан наследником.

Аспазия быстро добилась уважения, достойного жены правителя, сохранив при этом свободу, какой могли пользоваться лишь гетеры. Она не чуралась застолий, сама их организовывала, являясь душой и центром увеселений… Более того, позволяла себе принимать посетителей и в отсутствие мужа, развлекала их беседой, угощала вином, что, по афинским обычаям, являлось совсем уж недопустимым.

Многие утверждали, что милетская гетера превратила жилище правителя в дом разврата. На философских пирах непременно присутствовали красивые девушки для вполне определенных целей. Что касается военных походов, в которых верная подруга сопровождала своего супруга и благодетеля, то она делала это не в одиночку: за ней непременно следовал обоз куртизанок из ее школы, и женщины неплохо зарабатывали, ублажая изголодавшихся без любви мужчин.

В конце концов народное собрание обвинило подругу Перикла в сводничестве и развращении юных девушек. Аспазия предстала перед судом. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы защитником не выступил сам Перикл. Великий правитель плакал! «Он бы не пролил столько слез, если бы речь шла о его собственной жизни», — не без иронии подметил Эсхил. Слезы отважного полководца и государственного мужа настолько поразили судей, что те согласились признать невиновность гетеры. Но несмотря на это в появлявшейся череде бесконечных комедийных пьес ее продолжали высмеивать как распутную и продажную женщину.

После суда Аспазия смирилась с традиционной для благочестивых матрон ролью супруги-затворницы. Возможно, наедине с Периклом она продолжала обсуждать государственные вопросы и даже давала правителю советы, но шумные философские пиры в их доме больше не устраивались. История же донесла до наших дней такой факт. Когда Сократа полушутливо-полусерьезно спрашивали, как воспитать хорошую жену, он без тени сомнения отвечал: «Об этом гораздо лучше расскажет Аспазия!» Как всякая примерная супруга, она прощала мужу минутные слабости, после которых он все равно возвращался к ней — великой искуснице по части разжигания любовных страстей.

«Каким великим искусством или силой она обладала, если подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы много говорили о ней как о женщине незаурядной, — писал Плутарх. — Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспазии была основана скорее на страстной любви. Говорят, что при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно приветствовал ее и целовал».

Перикл и Аспазия прожили вместе двадцать лет. А потом на Афины с Востока обрушилась страшная эпидемия, которая скосила множество афинян. Не обошла она и дом Перикла. Ушла из жизни его сестра, умерли оба сына от первого брака. Потом наступила очередь самого правителя…

После смерти супруга Аспазия незамедлительно вышла замуж — вернее, перешла на содержание к некому торговцу скотом, бывшему когда-то ее учеником, Лизиклу, решив своими руками сделать из него великую личность. Благодаря ее педагогическим стараниям недавний скототорговец превратился в прекрасного оратора, снискавшего повсеместную популярность в Афинах. Через год его уже избрали стратегом, а еще через несколько месяцев он погиб в одном из сражений…

Пережила Аспазия и смерть еще одного стратега — Перикла-младшего, собственного сына, одержавшего победу над спартанцами в морской битве при Аргинусских островах. Но, увы, неблагодарные сограждане казнили его в числе других стратегов только за то, что не все трупы погибших в этом сражении афинян были выловлены из бушующих волн и погребены в земле.

Говорят, вскоре после этого и его мать отошла в мир иной…

---

Так говорил продавец лент из Галимоса, обращаясь к своему знакомому из Сикиона. Затем он вошел в лавку своего приятеля, брадобрея Споргилоса, приказал гладко выбрить себе подбородок и щеки, чтобы в достойном виде появиться на собрании среди других граждан, затем передал Споргилосу свой короб с товаром, чтобы он смотрел за ним до его возвращения с народного собрания. Затем продавец лент вместе с толпой остальных граждан отправился на Пникс. Его новый знакомец из Сикиона не оставлял его, желая узнать от него еще многое. Он мог сопровождать его до самого места собрания.

Холм Пникса есть средний из холмов, возвышающихся на юго-западной стороне города; с северо-восточной стороны он отделяется оврагом от так называемого холма Нимф, а с южной стороны еще более глубокий овраг с обрывистыми, скалистыми краями отделяет его от холма Музиона, самого высочайшего из всей группы. С северной стороны холм отлого спускается к равнине, с восточной — напротив Акрополя, устроена обрывистая терраса, в которой выбита искусственная лестница.

Продавец лент из Галимоса и его спутник поднялись на вершину. У самого конца лестницы стояли лексиархи, наблюдавшие за тем, чтобы никто, не имеющий права бывать на собрании, не переступил его границы. Тридцать помощников разделяли с лексиархами их обязанности.

Народ стремился во внутренность обширного круга, над которым расстилалось голубое небо.

Спутник торговца лент не мог сопровождать его за ограду, так как не был афинским гражданином, но продавец еще на некоторое время остановился, чтобы поговорить с ним.

Сикиониец любопытным взглядом всматривался на площадь за оградой, быстро наполнявшуюся густой массой афинян. На заднем плане он увидал возвышение, на котором помещался большой камень. Этот четырехугольный камень служил подмостками, с которых ораторы говорили с народом; к нему вели с двух сторон узкие лестницы. В древние времена это место было святилищем, а этот камень — жертвенником Зевсу. Напротив ораторских подмостков помещалось несколько рядов каменных скамеек, на которых могла расположиться часть собрания.

Осмотрев все это, приезжий повернулся, и взгляд его перешел с холма на расстилавшийся у его подножия город. Он увидал перед собой Афины, расположившиеся вокруг Акрополя, который возвышался недалеко от Пникса.

Слева от горы Акрополя поднималось другое, более низкое возвышение. Это было священное место собрания Ареопага — святилище Эвменид.

Между тем, толпа у входа за ограду становилась все плотнее, и тут характер афинян выказывался так же резко, как и на Агоре; каждое мгновение раздавались восклицания лексиархов:

— Вперед, Эвбулид! Не болтай так долго у входа!

— Тише, Харонд, не толкайся так сильно в толпе!

— Проходите и пропускайте следующих.

Продавец лент из Галимоса отошел в сторону, чтобы не будучи замеченным строгим лексиархом, еще немного поболтать со своим новым знакомцем, указывая ему на ту или другую личность в толпе.

— Вот, погляди, — говорил он, — на этих двоих, с длинными, косматыми бородами, бледными и мрачными лицами, в коротких плащах и с толстыми палками в руках. Их уши так плотно прилегли к голове, как будто они каждый день привязывают их ремнями, они похожи на атлетов, некогда боровшихся с Олимпийцами. Эти люди, которых мы называем друзьями лаконцев, тяготеют к Спарте, и они желали бы, чтобы у нас было все так же, как там…

Он вдруг сам перебил себя и толкнул своего спутника.

— Смотри, вот это Фидий, скульптор, создавший большую статую Афины для Акрополя, окружающая его толпа — это его ученики и помощники, все сторонники Перикла.

Затем подошли пританы. Продавец лент указал на них спутнику, но почти в ту же минуту еще сильнее толкнул его, говоря:

— Смотрите, это Перикл, знаменитый стратег Перикл.

— А кто эти люди, идущие с таким достоинством? — спросил сикиониец.

— Это девять архонтов, — отвечал торговец лентами.

— Эти люди, кажется, пользуются наибольшими почестями? — спросил сикиониец.

— Почестями? Да, — отвечал продавец лент, — но в сущности мы выше их ставим стратегов.

— Как так?

— Да, потому что в стратеги мы выбираем наши лучшие головы, — с хитрой улыбкой отвечал торговец, — тогда как, выбирая архонтов, мы обращаем внимание лишь на старую безупречную славу. Быть выбранным архонтом, конечно, большая честь — его личность считается почти священной, но горе ему, если по окончании срока его избрания мы им не совсем довольны: мы присуждаем его — угадай к чему? — поставить статую в человеческий рост из чистого золота в Дельфы.

— Статую из чистого золота в человеческий рост! — с удивлением вскричал сикиониец, — но никто не в состоянии заплатить за нечто подобное…

— Вот потому-то мы и приговариваем их к этому, — возразил торговец, государственный должник, не имеющий возможности расплатиться, по нашим законам лишается прав гражданства, поэтому подобный архонт на всю жизнь лишается чести и вполне справедливо: так как прежде он пользовался большой честью, то должен нести и большой позор.

— А кто этот хромой, уродливый, покрытый лохмотьями человек с нищенской сумой на шее, ломающийся у самого входа в народное собрание?

— Ты говоришь про этого урода нищего, — спросил продавец, — этот всем известный нищий был, как раб, пытаем в одном процессе своего господина, и с тех пор остался полусумасшедшим калекой и, сделавшись нищим, появляется повсюду, где только собираются афиняне. Его постоянно прогоняют отсюда лексиархи, а он отвечает им бранью, оскорбляет весь афинский народ и был бы не раз побит камнями, если бы его не защищал молодой ученик Фидия, Сократ, который всегда жалеет безумного Менона, так зовут нищего.

В это время было спущено знамя, дававшее знать афинянам с вершины Пникса о предстоящем народном собрании — это означало, что собрание открыто.

Тогда продавец лент в свою очередь поспешил войти в огороженное место, простившись с сикионийцем со смесью гордости и сострадания, так как последний должен был остаться перед оградой.

В эту минуту раздался призыв герольда к тишине, и шум голосов мгновенно смолк.

Сикиониец остался на том месте, где разговаривал с продавцом лент, и рассматривал, насколько мог на таком расстоянии, густую толпу людей, наполнявших место собрания. Место, где он стоял, было немного возвышенно, так что он мог смотреть через головы толпы. Он видел, как после водворившейся тишины была принесена очистительная жертва богам и как ее кровью было окроплено все место и скамейки. Затем он видел, как был разведен яркий огонь, и принесена новая жертва сожжением. Затем снова раздался голос герольда, торжественно обращавшегося к богам, он видел затем, как из среды пританов поднялся один, как афиняне слушали чтение какой-то бумаги, в которой без сомнения заключались предложения стратега Перикла, так же как и предложения союза, как затем снова поднялся герольд, чтобы спросить, кто желает говорить против заявленных предложений; видел, как вслед за тем поднимались на подмостки ораторы, как они по старому обычаю, надевали себе на голову миртовый венок в то время, как обращались к народу. Он видел, как народ выражал свое согласие или неодобрение: то слушал, не переводя дыхания, то беспокойно волновался, то шевелился, как хлебное поле, колеблемое ветром, то как будто разражался грозой, так что герольд, по знаку первого притана, должен был требовать спокойствия, видел как часто несогласие в мнениях чуть не доводило людей до драки, как там и сям простые граждане грозили кулаком олигархам или друзья лаконцев с громкой бранью поднимали палки против простолюдинов; наконец, видел, как вся масса народа выражала громкое одобрение, тогда как олигархи молчали или ворчали сердито, как потом наоборот на лицах олигархов выражалось удовольствие, тогда как народ громко негодовал.

Таким образом продолжалось несколько часов, наконец, сикиониец увидел стратега Перикла, который уже ранее обращался с немногими словами к народу, снова вступившим на ораторские подмостки. В толпе афинян снова водворилось глубокое молчание.

Спокойно и с достоинством возвышалась над толпой афинян фигура человека, которого они звали «Олимпийцем». Движения его были спокойны, руки скрывались под верхним платьем, но зато его голос чудно и выразительно звучал над головами слушателей. До сикионийца доносились только звуки голоса, и он, не разбирая слов, слушал его, как очарованный. Этот голос ласкал, как мягкий западный ветерок и в то же время был и тверд, и силен. Вдруг сикиониец увидал, что Перикл вынул из-под плаща правую руку и вытянув ее вперед, указывал на возвышавшуюся перед ним вершину Акрополя.

При этом жесте Перикла тысячи голов афинян повернулись, как одна, по направлению, указанному рукой оратора, где при ярком солнечном свете сверкала священная вершина Акрополя. Сикиониец взглянул в ту же сторону. Казалось, что вершина Акрополя засияла в эту минуту новым блеском, и этот блеск отразился в глазах глядевших на нее афинян, казалось, что при звуке слов Перикла перед их нравственными очами восстало что-то, что еще не было доступно их взорам. Казалось, что гора украсилась очарованной короной, которая переживет много поколений земных корон и людей, и которая, своим чистым блеском, будет спокойно блистать до окончания веков…