Константин Станиславский - Письма 1886-1917

• Название: Письма 1886-1917
• Автор: Константин Станиславский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Седьмой и восьмой тома посвящены эпистолярному наследию Станиславского. В них публикуются избранные письма Станиславского к деятелям искусства, литературы и науки, а также к родным, друзьям и ученикам, начиная с юношеских лет и кончая последними годами его жизни. Широко представлена переписка Станиславского с крупнейшими писателями, художниками, актерами и режиссерами современного театра. Письма являются ценнейшим первоисточником для изучения творческой личности Станиславского, его эстетических воззрений и общественной деятельности. Они охватывают широкий круг вопросов теории и практики современного театра, раскрывают существо эстетических взглядов Станиславского. Большинство писем публикуется впервые.

---

Ваш К. Алексеев

76*. В. В. Лужскому

Воскресенье

Коней июля 1899

Виши

Добрейший Василий Васильевич!

Как живете, отдохнули ли, как Ваш брат, успокоились ли после Вашего горя? Вот вопросы, которые интересуют меня. Если хотите узнать кое-что обо мне, спросите мое письмо у Александра Акимовича1.

Здешняя жизнь так скучна, что не хочется описывать ее и повторять то же самое. Обдумывая репертуар будущего года, мне представляется, что кроме "Завтрака у предводителя" нам надо играть еще "Безденежье"2. Конечно, главную роль Жазикова следовало бы играть Москвину, но он очень завален работой, а Ланской ничего не делает, не попробовать ли его, – конечно, если он обещается заняться этой ролью. Поговорите с Владимиром Ивановичем, и если он скажет, что пьеса должна итти, то подготовьте планировку.

По-моему, роли распределяются так:

Жазиков – Ланской.

Слуга – Артем.

Незнакомец с громким голосом – Баранов.

Приказчик (купчик) – Грибунин.

Немец – Шенберг.

Француз – Андреев.

Девочка – Мунт.

Человек с собакой – Москвин (Тихомиров).

Дядюшка – Вы (a la Яичница).

Извозчик – Смирнов.

Конечно, всех действующих лиц надо впускать на сцену3.

Следует сильно сократить… {Верх второго листа оборван. – Ред. }.

Декорация мне представляется следующей:

Мой поклон уважаемой Перетте Александровне, детишкам… {Верх третьего листа оборван. – Ред.}

Раньше 20 августа не удастся вернуться, так как мне прописали очень серьезное лечение. Очень обяжете меня, если поскорее вызовете к себе Нюшу 4 и почитаете и пройдете с ней mise en scene Ганны. Имейте в виду, что она из таких актрис, в которых роль откладывается очень долго, поэтому ей надо показать все заблаговременно, тем более что она так долго не играла.

Ну, будьте здоровы, от души желаю успеха. Крепко целую Вас.

Уважающий Вас

К. Алексеев

77*. А. А. Санину

Сентябрь (до 29-го) 1899

Москва

Милый Александр Акимович!

Я очень плохо себя чувствую и сейчас, после хлопотливого дня, ложусь спать с адской головной болью. Если она пройдет, приеду на репетицию, если же нет, то останусь дома, боясь совсем слечь. Я знаю важность сегодняшней репетиции и все-таки остаюсь дома. Следовательно, мне будет невозможно приехать. Если сегодня не отдохну, могу заполучить свою нервную инфлюэнцу. Порепетируйте следующее:

1) Гул и тряс нищих.

2) Без пауз, три раза отталкивание толпы лабазников.

3) Быстрое и все ожесточающееся вступление старика, ратника, опального и пр.

4) Бунт слабых голодных с воздеванием рук и шатанием полупьяных.

5) Усиливать крик до высокой ноты по выходе бунтующих из ворот на ту сторону.

6) Поскорее вступать со стуком (не сразу форте). Срепетировать самый стук и треск ломающегося дерева.

7) Поскорее и погорячее "караул" лабазника и быстрые входы городовых.

8) Тащить лабазника, он из сил выбивается и, заранее вынув деньги, трясет ими.

9) Пугание толпы (без паузы).

10) Кормление хлебом, понятное публике.

Выламывание двери и падение ее (забыл).

Выезд на лошади, выход ратников с бубнами, трубами и барабаном. Остальное – как было раньше, только Тихомирову не тянуть, а поджигать толпу, а Судьбинину поменьше пауз1.

Ваш К. Алексеев

78*. А. П. Чехову

Телеграмма

30 сентября 1899

Москва

После молитвы перед открытием второго сезона встали прекрасные воспоминания прошлого, вновь живы прежние восторги. Вся труппа единодушно потребовала послать привет дорогому другу нашего театра с пожеланием поскорее видеть его среди нас.

Алексеев, Немирович-Данченко

79*. Вл. И. Немировичу-Данченко
Февраль 1900

Москва

Милый Владимир Иванович.

Даю Вам слово, что письмо мое самое миролюбивое, но я до такой степени истрепан и чувствую себя отвратительно, что не в шутку начинаю бояться за свои умственные способности: днем я взвинчен не в меру, ночью полная бессонница и упадок сил и энергии. Живу бромом и лавровишневыми каплями. Итак, войдите в мое положение и не будьте строги. Такие письма, как Ваше последнее, мне очень хорошо знакомы. Точно такое письмо, например, я получил 12 лет назад, и это было началом распадения Общества искусства и литературы. Два месяца назад точно такое же письмо было у меня в руках из Попечительства1. Я поспешил удалиться от него, и теперь из 50 деятельных лиц там осталось их только 6. Думаю, что Вы убедились в том, что я могу приносить всякие жертвы любимому делу. Ради него я стараюсь, как умею, спрятать свое личное я. Ради него я ставлю себя в очень странное, иногда смешное положение. Я готов делить свой труд и успех с кем угодно, лавируя между самолюбиями, стараюсь незаметно зашивать все швы; не только отказываюсь от денег, но за право заниматься любимым делом ежегодно вычеркиваю из своего бюджета 10 000 рублей, вношу последние деньги в дело, лишаю семью и себя самого необходимого и, изворачиваясь материально кое-как, терпеливо ожидаю, когда все долги дела покроются и я получу то, что мне принадлежит по праву. Когда самолюбия и амбиция пайщиков разгораются и все разговаривают о задетой чести, о своих правах и проч., я молчу и беру на себя результат этих разговоров, т. е. материальные убытки. Прокофьев разоряется – я безропотно несу последствия. Я мирюсь и с тем, что мне приходится играть и (нередко) ставить не то, чего просит моя душа, играю все, что мне нужно, а не то, что мне хочется. Словом, я разрушаю себя и нравственно и материально и не жалуюсь на это, пока мои нервы не доходят до последней степени напряжения. Должно быть, теперь эта степень наступила, и, как видите, я начинаю – жаловаться… Да, я очень огорчен и обижен, что все имеют право говорить о себе, а я лишен этого права… это несправедливо!

Итак, я готов на всякие жертвы, но на одно я не соглашусь ни под каким условием. Я не могу играть глупой роли. Теперь же я близок к тому. Морозов и Вы не можете или не хотите спеться2. Как видно, начнутся ссоры и недоразумения, а я буду стоять посередине и принимать удары. Нет, этого нельзя, да и нервы мои не выдержат этого. Без Вас я в этом деле оставаться не хочу, так как мы вместе его начали, вместе и должны вести. Признавая за Вами, как и за всяким человеком, недостатки, я в то же время очень ценю в Вас и многие хорошие стороны, горячо ценю в Вас и хорошее отношение ко мне и к моей работе. Без Морозова (тем более с Осиповым и К0) я в этом деле оставаться не могу – ни в каком случае. Почему? Потому что ценю хорошие стороны Морозова. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец, потому, что такого именно человека я жду с самого начала моей театральной деятельности3 (как ждал и Вас). Нам ворожит бабушка, и если при таком ее баловстве мы не можем или не умеем устроиться, то все равно из дела ровно ничего не выйдет. Не забудьте, что у меня нет денег, что я семейный человек и что я не имею более права рисковать этой стороной моего благосостояния. С Осиповым я рискую очень (Вы – нет, а я – да). Я не верю в их порядочность, в порядочность же Морозова я слепо верю. Я ему верю настолько, что никаких письменных условий заключать с ним не хочу, ибо считаю их лишними, не советую и Вам делать это, так как знаю по практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага. Я не буду также, на будущее время, играть двойную игру: потихоньку от Вас мирить Морозова с Немировичем и наоборот. Если ссора неизбежна, пусть она произойдет поскорее, пусть падает дело тогда, когда о нем будут сожалеть, пусть еще раз мы, русские, докажем, что мы – гнилая нация, что у нас личное я, мелкое самолюбие разрушает всякие благие начинания. В нашем деле это будет доказано более чем убедительно, так как в истории театра всех стран не найдется столь блестящей страницы, какую написали мы за два года. Если это случится, я плюну на театр и на искусство и пойду крутить золотую нитку на фабрике. Чорт с ним, с таким искусством!