Геннадий Андреев - Белый Бурхан

• Название: Белый Бурхан
• Автор: Геннадий Андреев
• Жанр: Исторические приключения

Приключенческий роман, написанный со значительной долей фантастики и авторского вымысла, история здесь — лишь канва, по которой проходит его прихотливая вязь. Автор очарован красивыми и страшными центральноазиатскими и тибетскими легендами, мудрыми аллегориями и философскими раздумьями Н. К. Рериха, иногда понимаемыми буквально.

---

Проходящий с молитвы Жавьян задел бывшего своего ховрака краем одежды, как бы приглашая следовать за собой. Но Пунцаг, занятый своими мыслями, даже не заметил этого.

А Жавьян кривил губы и торопил шаги: горе хубуна не в том, что он молод и красив, а в том, что он глуп, исполнителен и слишком угодлив.

Глава вторая БЕГЛЕЦ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ

Поп топтался у порога, не решаясь пройти вперед без приглашения. А хозяин, копошащийся у окна с конской сбруей, не спешил зазывать неприятного гостя к очагу, к столу, к беседе. А ведь он, отец Севостьян, девять лет назад крестил этого раскосого минусинского татарина в христианскую веру и награждал новым православным именем! Был дикарь Доможак, стал христианин Федор! Во как! Знает, видно, бестия, что с пустыми руками пастырю грех велик уходить от пасомых…

Вот только — что с него взять? Не просто беден, а позорно нищ новообращенец, хотя и гордыни у него — что у генерала!.. И детей наплодил полную избу — вповалку уложить на пол, так и ступить будет некуда… Хорошо, что теплынь стоит по весне — дома мелюзгу не удержишь ни босой, ни раздетой! А зимой как же обходились?

— Ох-ох-хо! — вздохнул поп, опускаясь на грязную и обшарпанную скамью у входа, заваленную шкурами и какими-то волосяными веревками: для юрты, что ли? Так их и в пять юрт не затолкаешь!

«Вот она, срамота людская! Сами живут по-скотски, плодят скотов, а пастырю — ни почета, ни привета… С голоду помри у порога — дверью не хлобыстнут, окаянные…»

Он гулко кашлянул в кулак:

— А пошто, сын мой, лампадка не горит у образов-то?

— Карасий чок.

— Маслица б подлил деревянного Лампадка-то на маслице должна быть, а не на керосине вонючем! Али свечек накупи в запас. У меня есть. Жену пошли или сам сходи в храм божий.

— Деньга чок.

— Жирку бараньего натопи, тряпицу положи — опять же лампадка будет. Коптит токмо, а лики святые высвечивает… Ничего, грех не велик, когда на те лики копоть оседает — душа чище!

— Баран чок.

«Вота задалдонил! — рассердился поп. — Чок да чок! Других слов нету у него, что ли?»

Отец Севостьян был не в духе и потому несправедлив к Доможаку-Федору. Из многих десятков прихожан-перекрещенцев он лучше всех говорил по-русски, тогда как сам священник не знал и десяти слов на местном, а смысл бытовых фраз просто угадывал.[23] Но слово «чок» знал хорошо. Это был отказ — нет и баста, хоть кол на голове теши! С другой стороны подковырнуть окаянного?

— Пошто в храме божьем не бываешь, сын мой? Детишков своих от Христа за занавеской прячешь?

— Бок позовет, сама приходить будет.

— Господь зовет призванных, а не всех скопом! — осуждающе покачал отец Севостьян головой. — Да и как ему распознать их, коль через храм не освятились?

— Бок все знает, сама говорил.

— Да, господь все знает! И накажет тебя, отступника и святотатца, за твои грехи! Детей не крестишь, мзду на храм не даешь!

— Пускай! — отмахнулся Доможак, прервав попа, и с хрустом перекусил хорошо проваренную дратву. — Бок — не солдат, шибко бить не будет! А маленько — ладно, ничего…

«Ох-ох-хо! — снова вздохнул поп. — Ничего и никого не боятся эти чумазые бестии! Ни кнута, ни геенны…»

Еще учась в Бийском катехизаторском училище,[24] отец Севастьян знал, что будущая его служба — не сахар, но викарий Томской епархии, он же начальник Алтайской духовной миссии,[25] архимандрит Макарий, утешил будущих пастырей-миссионеров: «Овечек стричь надобно, а их в наших краях — зело в избытке!» Постриги их… Как бы сами башку по нечаянности или глупости не состригли! На грех-то учителя нету, а лукавый — завсегда тут как тут!

Да и не все, как надобно, с этими нехристями сделали. Не словом божьим праведным к кресту вели, а полицейской нагайкой! Ведь были же случаи, когда чины полиции по приказу миссионеров из епархии собирали местных жителей по улусам и дорогам, насильно загоняли в реку для крещения в православие.[26] За то и медали потом вешали, и серебряные кресты с алмазами не столько попам и монахам, сколько чинам полиции…

Отец Севастьян поднялся со скамьи, брезгливо одернул рясу, осенил себя в передний угол, где рядом с иконами висели часы-ходики с кошачьими бегающими глазами и связки дикого чеснока.

— Ну, помогай тебе господь, сын мой! Хозяин кивнул.

— Молись спасителю, он, в беде да нужде не оставит!

Хозяин снова кивнул.

Поп толкнул дверь, вышагнул через порог и крепко вколотил в косяки свою злость и обиду, едва сдерживаясь, чтобы не плюнуть под ноги. Потоптался, зашагал к другой развалюхе.

А Доможак удивленно смотрел на громыхнувшую дверь и не мог понять: отчего так шибко рассердился поп? Лампа не горит — будет гореть! Иконы есть. Три штуки. Сам в Минусинске покупал. И свечки есть, зачем еще покупать?

Нового бога Доможак чтил: Христа никогда не обносил при угощении гостей и друзей, на масленицу клал возле лиц богов топленое масло на блюдечке, а когда резал овцу — обрызгивал крашеные доски бога кровью или окуривал их паром свежесваренного мяса… Зря рассердился поп! Не такой человек Доможак, чтобы бога обидеть!

Пожав плечами, хозяин снова принялся за работу — скоро молодая трава в рост пойдет, скот пасти надо, некогда будет по избам да юртам сидеть… А пасха — что? Принесет сейчас жена масла или жира, можно будет и Христу на доске маленько губы помазать!

Кони несли всадников Джучи на запад — великий Чингисхан отправил своего старшего сына на покорение лесных и горных племен, целовавших руку вонючих найманов — ойратов, урсутов, тубасов и других. Кони до черноты вытаптывали степи, а всадники поголовно убивали мужчин. Женщины не успевали их хоронить, а дети — оплакивать. А те слезы и проклятия, что летели вслед всадникам, не причиняли им вреда и были бесполезны — небо так же бессильно перед жестокостью завоевателей, как и земля: испепеленные огнем и закопченные дымом, они задыхались в глухоте и слепоте. И если бы захотелось черным всадникам вернуться той же дорогой домой, то лишь угли и кости увидели они на пожарищах, а вороны, обожравшись невинной кровью, клевали бы с таким же остервенением и их дерзкие глаза…

Но всадники не оглядывались и не разворачивали своих коней — они шли к солнцу, где был край всей земли! И великая орда погибла там, за чужими горами и реками, в чужих степях и лесах, навсегда забыв дорогу домой… Да дома и не ждали их! Там нарождались новые воины, готовые пойти по следам своих отцов и дедов. В их жилах уже бурлила кровь победителей-творцов новой бессмертной империи, где никогда не уходило на покой солнце. Эта кровь заставляла руками чужих мастеров строить сказочные дворцы и храмы, обшивать золотом и серебром крыши своих кумирен с гордо загнутыми карнизами. Ей всего надо было много — рабочих рук рабов, чужих богатств и чужих земель…

И тот страшный посев, что был сделан, взошел для страшной жатвы. И все, что строилось на века, уже через столетие с небольшим обратилось в прах. И, наоборот, все, что было так бездумно уничтожено и повергнуто в прах, поднялось к очистившемуся небу, расцвело новой силой и могуществом!

Горстка людей осталась и в этой степи, не ждавшей черных всадников и потому не давшей ей отпора. В степи осталось совсем мало мужчин и очень много женщин. Но они пошли навстречу друг другу и, соединившись сердцами, дали клятву: возродить заново гордую степь, заселить ее народом, залить детским смехом и песнями, поднять к небу мирные дымы жилищ, пахнущие молоком и медом.

Самой первой из женщин вложила эту клятву в свое сердце Хуртуях тас. И выпустила в мир 99 мальчиков и 77 девочек. И, умерев, не превратилась в прах, как все из плоти, а встала посреди возрождающейся степи каменным телом своим как символ рождающих сил природы, как вечный памятник всем матерям, живущим под синим небом, пример, достойный вечного восхищения и постоянного подражания…

Замер рокот струн топшура.[27] Затих хриплый голос певца.

И теперь молчали не только люди, но и земля и небо. Перед страшной правдой может остановить свой бесконечный бег даже река, как бы ни была она порожиста и бурлива…

Но у Таг Ээзи — Хозяина Гор — хороший глаз, а у Сух Ээзи-Хозяина Вод[28] — хороший слух. И они будут пересказывать эту легенду новым людям Большой Степи! Пусть только сумеют услышать ее…

Шевельнулась жена Доможака, улыбнулась мужу. Она тоже не нарушила священной клятвы тех древних женщин, пошла за зовом Хуртуях тас — пятерых мальчиков и трех девочек подарила степи. Будь ее воля, она давно бы выбросила доски русского бога и поставила жертвенные чаши перед Козе палазы — дитем Козе. Но муж не хочет, боится русской нагайки, а может, и тюрьмы Белого Царя. Вот их сосед выбросил иконы, и ему сразу повесили цепи на ноги и угнали к истокам Сисима и Кизира, в Саяны, где кандальники всех мастей моют золото. А поп, что проклинал потом Чингиса в своей церкви, рассказывал даже, что одного из вероотступников по имени Тойгильда не так давно сожгли живым на огне… Гореть на огне и Чингису, сказал поп, когда он умрет…