Геннадий Андреев - Белый Бурхан

• Название: Белый Бурхан
• Автор: Геннадий Андреев
• Жанр: Исторические приключения

Приключенческий роман, написанный со значительной долей фантастики и авторского вымысла, история здесь — лишь канва, по которой проходит его прихотливая вязь. Автор очарован красивыми и страшными центральноазиатскими и тибетскими легендами, мудрыми аллегориями и философскими раздумьями Н. К. Рериха, иногда понимаемыми буквально.

---

Лениво дымилась трубка в зубах Доможака. Он думал. И мысли его были похожи на мысли его жены Сорул. Только нечаянный и далекий гость хмурился все больше, провожая усталое солнце, падающее за оставленные им горы.

Вот погас и закат, оставив желтое нежаркое пламя. Теперь солнце вернется только утром и будет светить ярче и греть жарче, чем сегодня. А потом еще короче будет его путь в ночи, и дольше оно будет стоять над степью. И быстро будет расти трава на ней, и прямо на глазах будут тучнеть овцы и отливать шелком крупы коней. И, может, снова понесет радостную ношу жена Доможака, чтобы зимой подарить степи еще одного ребенка… Правильная жена у Доможака, что и говорить!

Хорошо раскурил трубку пастух. Теперь можно и певцу передать: пусть и он подумает о своем. Через его горы и долины тоже прошли когда-то давно и совсем недавно орды завоевателей, натворив не меньше бед, чем здесь, в Великой Степи. Люди его гор были мастерами на все руки, как и люди степей Доможака. Но его горы были малолюдны, хотя и носили множество родовых имен. Им вообще негде было взять силы для отпора врагу и для воскресения жизни… Ведь у них не было Хуртуях тас…

Темнело небо, рождая звезды. Так же темнело лицо Сорул в сумрачном углу юрты, когда она дарила степи новую жизнь. Все в мире рождается трудно — с болью, кровью, слезами… У всех детей Доможака имена звезд. И, значит, быть им и их детям светлыми и чистыми в жизни!

— На, кайчи, покури! Подумай.

Певец принял трубку, поблагодарил кивком головы, отложил в сторону свой топшур, которому тоже нужен отдых, хотя у него и два голоса, а у кайчи только один…

Доможак смотрел на парня и хмурил брови: бродяга, чужой человек… Всего добра-то при нем — конь да топшур из кедра… У таких людей всегда тяжелые думы. Это хорошо знал сам Доможак, который тоже поскитался по степи в поисках счастья. Был даже в тех горах, где родился гость…

Погасла трубка у певца. Успел ли он додумать свои каменные мысли, от которых устаешь больше, чем от самой тяжелой работы?

— Спой еще, кайчи! — попросил пастух. — Ведь и по твоим горам прошли монголы Джучи, и твой народ знал горе моего народа… Но пусть на этот раз твой черчекчи будет хоть чуть-чуть веселее!

Певец кивнул и взял топшур, медленно перебрал струны, будто отыскивая что-то в своей душе и в душе инструмента. Нашел, и простое потренькиванье стало мелодией — резкой, гневной, стремительной, как кони мстителей за смерть и горе. Потом она приглушилась, закуталась в пыль и туман, сменилась мирным гудом шмеля над цветком, журчаньем ручья среди камней. Это пел уже не топшур, а сам кайчи.

Доможак открыл глаза. Губы певца были стянуты вместе, верхняя губа изломана, а нижняя подобрана, выставленный бугорком подбородок поджался, слился в одну линию с гортанью, которая тонко подрагивала. Лицо кайчи потемнело от натуги, на лбу вздулись жилы. Доможак понял, что воздух в легких певца кончился, и он незаметно, не прерывая пенья, снова сделал полный вдох, и теперь долго еще воздух, выжимаясь сквозь узкую щель зубов, будет гудеть над степью. Но вот наступил миг, когда губы разлепились, гуденье перешло в хрип, рык, крик боли. Вслед за ним начались рождаться слова рассказа о мужестве и несокрушимой силе Маадай-Кара, крушившего всех своих врагов и обидчиков не только оружием, но и хитростью…

Замолк кайчи. Рокотнув торжественно и грозно в последний раз, успокоились струны топшура…

Доможак поднял голову к небу. Где-то там, среди этих ярких звезд, сияют и бессмертные сердца песенных героев. Но разве разглядишь их, разве окликнешь слабым человеческим голосом, попросив о помощи?

— Твой огонь плохо горит, жена.

Сорул молча встала и исчезла во тьме.

Доможак знал, что утром певец уходил через Туву в Монголию или в Китай, на Убсу-Нур. И зачем уходил, тоже знал: свои боги и русский бог не дали ему счастья, и Чочуш решил поискать его в той стране, откуда скакали горящей степью кони, неся всадников смерти. Если они были так сильны, то какими же могущественными и непобедимыми должны были быть их бессмертные боги!

Чочуш, гость Доможака, плотно сел в седло на заре, а когда из-за края степи вынырнула расплавленная скобка солнца, он был уже далеко от гостеприимной юрты. Добравшись до реки, развернул коня, подставив солнцу левое ухо, и двинулся к белым горам, встающим на горизонте. Но это были чужие горы, а до чужих гор дорога всегда длиннее и опаснее, чем до тех, в которых вырос, стал мужчиной, познал все необходимое, что суждено познать человеку, если он не потерял стыд и не выбросил, как ненужную вещь, свою бунтующую совесть.

Копыта коня выбивали желтую пыль из ковыльной степи, и та висела за всадником, Как бесконечный хвост, не спеша улечься на свое привычное ложе. Ни ветерка — только палящее солнце. И далекие горы в этом мареве качались, как живые, казались грядой облаков, колеблемой ветром, наполненной дождем и прохладой К такому виду гор Чочуш не привык. Его горы всегда были незыблемы И походили они только на горы и ни на что больше!

Старый Коткен, уходя домой, в землю, слово взял у него непременно пробраться на восток и принести оттуда чистый свет разума и воли. Чочуш пообещал, даже не уяснив толком, чего же от него хотел старый мудрец. Лишь потом понял, что Коткен всю свою долгую и трудную жизнь искал этот свет и эту силу, но так и остался при дымном очаге выплевывать остатки своих внутренностей. А ведь он верил всегда, что стоит лишь отыскать счастливый перевал, за которым скрывается долина радости, и все будут жить в довольстве, сытости и мире Не нашел сам и передал этот завет мальчишке, которому даже с именем и то не повезло.[29]

В счастливую долину верили и русские бородачи, живущие в душных деревянных домах и прячущие огонь очага в каменные сундуки. Только свою долину они называли другим именем — Беловодией.[30] А Коткен перед смертью, когда его душили духи-кермесы, шептал другое имя своей мечты — Шамбала…[31]

Имена-то, может быть, у той долины разные были, но ведь она — одна! А если та счастливая долина одна, то хватит ли в ней места всем сирым и обездоленным? И другое что-то бормотал Коткен. Он много кочевал, много видел, много думал. Да и не похож был на других стариков кайчи не кайчи, кам не кам, а что-то между ними Злые языки говорили, что и не теленгит он вовсе, а дальний гость из мест неведомых — ни родни, ни друзей у него не было. Да и песни он пел другие. И сказки рассказывал, не похожие на сказки гор. Даже злого Эрлика называл почтительным длинным именем Номосуцесова Чочуш остановил коня, козырьком приложил ладонь к глазам серебряное поле степи разрезал длинный зеленый язык, посреди которого стояла рыжая юрта и над нею клубился дымок. Всадник удивленно прицокнул языком — такого подарка он не ожидал: Доможак сказал, что его костер в этой степи горит последним. И зная, как тяжел путь от леса через сухую степь, загрузил торока на седле гостя едой и питьем на пять дней пути. И ружье дал, заплатив им за топшур и песни:

— Когда съешь и выпьешь все, тебя ружье кормить будет.

В степи, как и в горах, нет врагов. И, запрятав косичку под шапку, Чочуш повернул коня к одинокой юрте. Первыми его заметили собаки и подняли истошный лай, но лишь приблизился к жилью, успокоились, завиляв хвостами: тот, кто спешился и с протянутой для приветствия рукой поспешил к хозяину, не может быть, по их понятию, чужим человеком.

— Драствуй! — приветствовал гостя по-русски хозяин.

— Драстуй, — отозвался Чочуш. — Прости маленько… Больше русских слов Чочуш не знал. Не знал их, похоже, и хозяин юрты. Гость принял из рук хозяйки пиалу с кумысом, только что налитым из тажуура,[32] благодарно кивнул.

— Абаканец? Минусинец? — спросил хозяин неуверенно.

— Теленгит. Чочуш.

У хозяина удивленно сломалась бровь, но он тут же широко улыбнулся и жестом пригласил в юрту, представился:

— Урянхай. Хертек. — Ткнул рукой в сторону жены, копошащейся у очага, Савык. Какой длины твоя дорога?

Вопрос Чочуш понял, но с ответом задержался, отмахнувшись рукой в сторону входа. Хертек повеселел, что-то быстро сказал жене. Та достала из-за хозяйственной перегородки пыльную бутылку, протянула мужу. Хертек скусил пробку, разлил содержимое по чашкам, поднял первым:

— Менди чаагай! Пусть твоя дорога будет прямой! Поняв, что хозяин пожелал ему счастливого пути, Чочуш смущенно качнул головой и, обжигая горло, проглотил содержимое чашки. Удивленно взглянул на хозяина: такую крепкую араку его сородичи делать не умели.

— Из крапивы твоя жена ее делает?

— Русская кабак-арака, — усмехнулся Хертек, сливая в свою чашку остатки из бутылки. — Водка.

Чочуш размяк: водка ударила в голову, закружила мысли. Если бы Чочуш не оставил свой топшур у Доможака, его пальцы сейчас сами бы заплясали по струнам. Он отвалился спиной на подушку, заботливо подложенную Савык, прикрыл глаза, вслушиваясь в полузнакомую речь женщины, отчитывавшей мужа по-казахски:[33]