Владимир Санин - Семьдесят два градуса ниже нуля

• Название: Семьдесят два градуса ниже нуля
• Автор: Владимир Санин
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1981

Владимир Санин — автор известных книг о советских полярниках "У Земли на макушке", "Новичок в Антарктиде" — больше десяти лет верен полярной теме. Действие произведений основано на подлинных драматических событиях, имевших место в Антарктиде, Арктике, на дрейфующей станции "Северный полюс". Автор жил бок о бок со своими героями, и это позволило ему воссоздать яркие картины их повседневной жизни, нарисовать выразительные портреты мужественных полярников, неустрашимых землепроходцев Антарктиды.

---

Перевел дух, бешеным взглядом обвел притихших людей:

— Чего носом стол долбишь? (По адресу Леньки.) За девками бегать легче, чем по Антарктиде ходить? А вы? (На братьев.) Полудохлый тюлень веселее смотрит! Зарубите себе на носу каждый: помереть никому не позволю. Пригоним хотя бы полпоезда в Мирный — ложись и помирай, кто желает. Тебя, Сомов, отстраняю от машины, сдай Жмуркину Антону. С тобой, Маслов, разговор особый. Всем пить чай и располагаться на отдых.

— Не вставайте, ребята, сам разолью, — заторопился Петя. — Пейте, ребята, пока горячий.

— Раз пошла такая пьянка… — сбивая напряжение, пошутил Алексей Антонов, — разреши, батя, каждому по сигарете.

Закурили, молча и с наслаждением подымили.

— Ты главное ответь, — поднял голову Сомов. — Когда с Востока уходили, знал или не знал про солярку?

— Не знал, Вася, честно говорю, — ответил Гаврилов. — А если б знал… — докурил до пальцев сигарету, загасил в пепельнице, жестяной крышке из-под киноленты… — все равно пошел бы!

— Один? — недоверчиво спросил Маслов.

— Один в поле не воин. — Гаврилов взял протянутый Валеркой окурок, благодарно кивнул, жадно затянулся. В походе одному делать нечего. С Игнатом пошел бы, с Алексеем, с Давидом, с Валерой. «Коммунисты, вперед!» — как когда-то на фронте… И Ленька небось посовестился бы дядюшку, почти родного, бросать. А может, и еще кто.

— Как главный фрикцион или коробку менять, все бегают, орут: «Где Тошка? Куда задевался Тошка?»-затараторил Тошка. — А как в кино идти или пряники жевать, про Тошку никто ни ползвука!

— И Тошка, — серьезно добавил Гаврилов. — Нельзя было, сынки, не идти в этот поход… Был у меня кореш — комбат Димка Свиридов, два года рядом провоевали, сколько раз друг друга из беды вытаскивали — и счет потерял. Да такое никто на фронте и не считал, там, как и у нас в полярке, выручил друга — и знаешь: завтра он тебя выручит. Так я вот к чему. Зимой сорок пятого Вислу форсировали, нужно было до зарезу с тыла прорваться к деревне. Гаврилов рукой сдвинул посуду и при помощи вилок показал, как располагались стороны. — А с тыла, вот здесь, по разведданным, то ли было, то ли могло быть минное поле. Времени в обрез, не возьмем деревню, посередь которой шло шоссе, — сорвется операция. Сподручней всех заходить в тыл было свиридовскому батальону, а Димка, мы ушам не поверили, стал тянуть резину: так, мол, и так, машины не в порядке, личный состав неопытный, боеприпасов недокомплект… Что на него нашло, никто понять не мог. Другой батальон с тыла бросили. На минах три танка потеряли, остальные прорвались, взяли деревню… А со Свиридовым я до конца войны не здоровался, на разу руки не подал. Не знаю, где он сейчас, чем командует…

— Поня-ятно, — протянул Игнат.

— Не хотел, сынки, чтоб вся Антарктида плевалась в нашу сторону, если б на следующий год Восток закрыли, — закончил Гаврилов. — Я-то что, я уже на излете, а вам жить да жить да людям в глаза смотреть…

На камбузе с каждой минутой холодало, под каэшки лез мороз.

— Полаялись и забыли, батя, — с извинением проговорил Маслов. — Не из капрона нервы, сам понимаешь. И помирать опять же никому не охота. — Не помрем, — сказал Давид. — С Комсомольской дорога под горку пойдет, полегче будет. — Факт, — поддержал Алексей. — Морозы ослабнут, повысится и давление воздуха и количество кислорода в нем. — Выйдешь на улицу, — размечтался Тошка, — а там сущая чепуха: минус пятьдесят. Сымай кальсоны и загорай!

Растаяли, заулыбались.

— Как вернемся, — продолжал мечтать Тошка, — соберу пингвинов штук тыщу, расскажу им лекцию про поход. А если кто каркнет, что брешу, — перья из… повыдергаю!

На этот раз не выдержали, рассмеялись.

— Все, Давид, — вытирая слезы, пробормотал Валера, — побаловал тебя, и баста. Тошка, собирай чемоданы — и домой!

Тошка вопросительно взглянул на Гаврилова.

— Пойдешь вместо Сомова, — еще раз повторил Гаврилов. Сомов хрустнул пальцами.

— Ну, батя, вылез из оглоблей, было такое… Только машину сдавать не принуждай, рано списывать меня в пассажиры, пригожусь…

— Сдашь, — проговорил Гаврилов, — на одни сутки. Отдохнуть тебе надо, Вася.

— На сутки — другое дело, — обмяк Сомов. — А то «сдай машину», бог знает, чего подумаешь.

— Кончен бал. — Гаврилов поднялся. — По спальням!

И все разошлись «по спальням». Дежурные разожгли печки-капельницы, салон «Харьковчанки» и жилой балок быстро прогрелись, а в тепле раздеваться одно удовольствие. Залезли в мешки с пуховыми вкладышами, глаза сами собой закрылись, Светало. Понемногу выплывал из тьмы желтый диск, окрашивая в нежно-розовые тона снег и часть небосклона, а позади, где-то над Южным полюсом, густел темно-синий занавес. И оттого солнце казалось не настоящим, а бутафорским, словно осветитель в театре баловался своим искусством. Лучи были косые, на все пространство их не хватало, и на теневых участках снег казался то изумрудным, то красноватым. Но так продолжалось недолго, часа полтора. А потом, по мере того, как солнце пряталось, нежно-розовые тона превращались в багровые, с каждой минутой темнея. И вскоре на почерневшее небо выплыли луна и звезды.

Однако люди ничего этого уже не видели. Точнее, видели, и не раз, но не сейчас, а в прошлые походы, когда шли днем, а спали ночью.

Поезд спал. Утихли двигатели, умолкла рация, и лишь слегка посвистывал ветерок, чуть взметая снежную пыль.

Так спит пружина, пока ее не натянут. Но пружине легче, она стальная, а люди сделаны из плоти и крови.

ВАСИЛИЙ СОМОВ

Сомов заснул в тишине и проснулся от тишины. Выглянул из мешка — никого. Тело протестовало, требовало покоя, но оно всегда протестует и требует, к этому Сомов давно привык. Жаль покидать мешок, так бы, кажется, всю жизнь в нем и провалялся. Слава богу, тепло из балка выдуть еще не успело. Значит, только-только остановились, прикинул Сомов. Проканителишься минут двадцать — будешь лязгать зубами, надевая штаны при минусовой температуре. Вылез. На нижнее шелковое белье надел шерстяное, потом свитер из верблюжьей шерсти, кожаную куртку, каэшку — штаны и телогрейку опять же на верблюжьей шерсти, натянул унты, подшлемник, шапку и, запакованный по всем правилам, вышел из балка на мороз.

Первая мысль: утро, сутки проспал, и впереди снова сон, вместе со всеми. Это хорошо.

Глянул — Комсомольская! Полузасыпанный домик, раскулаченный тягач, что еще в позапрошлом походе бросили, разбитые ящики, разная рухлядь… А цистерна? Круто обернулся, увидел метрах в двухстах цистерну и возле нее людей. Побежал бы, да нельзя здесь бегать, шагом дойти — и за то ногам спасибо. Дошел, не стал задавать вопросов, потому что увидел, как Игнат вытаскивает из горловины щуп, залепленный густой массой.

Завернул Игнат горловину, спустился вниз.

— Привет, Плевако!

Постояли, понурясь. Жали, рвались на Комсомольскую… Была надежда, и нет ее. Гаврилов махнул рукой, пошел к домику, за ним потянулись остальные. Ни слова никто не сказал. Но — удивительное дело! — думал Сомов о цистерне на Комсомольской много раз и замирал от этих дум, а удар перенес без горечи, даже равнодушно. Потому что кожей чувствовал: быть и в той цистерне киселю, и потому, что весь выплеснулся во вчерашнем разговоре, и еще потому, что хорошо выспался и скоро снова ляжет спать на восемь часов. А там видно будет.

Ленька уже откапывал дверь. Молодой, буйвол, здоровый, ничем в жизни не связанный, для себя живет, позавидовал Сомов. А слабак! Таких Сомов видел не раз и не испытывал к ним уважения. Все хорошо — козлами скачут, а как прижмет их — слова не выдавишь. Первый и последний раз парень в походе, точно. Мазуры, Никитин, даже этот шкет Тошка — другое дело, тертые калачи, не говоря уже о бате. Стреляный волчара, битый-перебитый.

Ленька распахнул дверь. На пути к Востоку торопились, в домик не заходили, да и ни к чему было заходить. А теперь все рвутся, может, разжиться чем удастся. Картина знакомая: дизельная электростанция законсервированная, камбуз, в кают-компании стол, стулья, две полки с книгами, стены покрыты толстым слоем игольчатого инея. Никитин — к полке с книгами: Толстой, Флобер! А Сомов — в жилую комнату, к тумбочкам. Открыл одну, вторую… Есть! Стащил рукавицу, трудно гнущимися пальцами пересчитал: двенадцать штук «Беломора». Так-то, брат Никитин, Флобера курить те будешь…

Узнав про такую удачу, перерыли всю станцию, разгребли по углам сугробы — откопали десяток мерзлых бычков… Зато из камбуза с радостным подвыванием вышел Петя, прижимая к груди несколько килограммовых пачек смерзшейся в камень соли. Тогда только походники и узнали, что соли у них оставалось от силы на неделю.

Вот и все, больше до Мирного жилья не увидишь…

За ужином о цистерне никто не вспоминал — батю щадили и нервы свои берегли. А думали о ней, по глазам было видно. А глаза-то у всех ввалились, носы острые, губы серые — краше в гроб кладут. Хотел Сомов спросить, как перегон дался, но смолчал: и без слов видно, что по уши нахлебались, пока он сон за сном смотрел.