Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

• Название: Короткая ночь долгой войны
• Автор: Иван Арсентьев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988

Введите сюда краткую аннотацию

---

А утром не менее потрясающая новость: еще в двух полках дивизии при тех же обстоятельствах на другом участке взорвались два экипажа.

По аэродрому - шу-шу-шу... Кто погиб? Те, что летали со стокилограммовыми бомбами. Только те.

Точка. Узун-кулак сработал... Начштаба получает распоряжение подвесить на самолеты фугасные сотки, передает в эскадрильи. Оружейники выполняют и вдруг, за пять минут до взлета, обнаруживается, что в отсеках бомбы другого калибра, те, в поведении которых ничего плохого не замечено. Вылет задерживать нельзя, начштаба в поисках мечется, в поисках виновников нарушений, комдив с передовой требует объяснений, почему бомбят не тем калибром, а подспудные спасительные силы незаметно продолжают свое. И то сказать, у какого техника поднимется рука на своего друга-командира? Да он любой гнев начальства примет на себя, но убережет летчика от заведомой смерти.

...Подлетаю к передовой четверкой, называю свои позывные станции наведения, требую подтвердить задание. Станция отзывается, слышу голос комдива:

- Какие у вас бомбы?

- Те, та которых я не взорвусь...

Пауза. Затем сдержанно и въедливо, будто не со мной разговор, а с кем-то на земле:

- У них там что, эпидемия сумасшествия?

"Самоубийства!" - отвечаю, но про себя: распространяться о таких вещах в эфире непозволительно.

Генерал появляется в полку на следующий день после обода, и тут же трубят всеобщий сбор. Строевой форум полка - редкое событие. Догадываюсь, что командира дивизии ввели в заблуждение, что наши несчастья истолкованы как частные случаи и мое донесение расценено кем-то чуть ли не как враждебный выпад. Мыслимо ли такое? Пилот распространяет безответственные измышления, будто наше отечественное оружие нас же и убивает! Что это, как не злостный поклеп?

Я, виновник "смуты", готов ко всему. Я прав, потому не боюсь никаких обвинений и готов с любым сразиться в открытую.

Полк сидит на траве под открытым небом, генерал стоит рассерженный, подергивает ногой с голубым лампасом.

- Гвардейцы! - принимается он за нас. - Мне стыдно и больно, что цвет нашей советской авиации стал совершать поступки, недостойные звания воина. Вы пошли на поводу безответственных лиц, которые, не разобравшись в сложных ситуациях, распускают слухи о якобы имеющем месте самовзрывании бомб. Это вовмутительное беспочвенное утверждение приносит огромный вред, приводит в военное время к духовной деморализации армии. Так и только так следует расценивать из ряда вон выходящее чепе в полку.

Круто завертывает генерал, да только мне плевать. Для меня нет ничего дороже жизни моих товарищей, и я буду стоять на своем до последнего. Не спрашивая слова для выступления, встаю и четко выкладываю все, что знаю и думаю. Лишь под конец не выдерживаю, срываюсь с тона и бросаю со злостью:

- Никакого секретного оружия немцы против нас не применяют. Конечно, списать на врага собственные грехи куда выгодней, - не надо отвечать за них...

- Как вы смеете так разговаривать? - воскликнул генерал пронзительно и повернулся к Хашину, двигая желваками: - Немедленно отдайте приказ: старшего лейтенанта снять с должности заместителя командира эскадрильи и подвергнуть домашнему аресту на... десять суток! - И ко мне: - Ваше беспрецедентное поведение и панические речи здесь не нужны. Оставьте собрание!

Медленно пробираюсь меж сидящих однополчан, а вслед - "ж-ж-ж-ж-ж...". Нет, меня никто не считает паникером, мне сочувствуют - по глазам вижу, а мою грудь раздирает обида: "Да не молчите же вы! Шутка ли, ведь в ваших руках сейчас жизнь соратников! Делайте что-то, пока еще есть время".

Генерал ждет, когда я удалюсь, а я остановился и словно врос в зеленый дерн. Я ожидал бурных дебатов, деловых споров специалистов, но чтобы вот так... И я решаюсь на последнее, уж вовсе не позволительное в армии. Спрашиваю громко;

- А почему бы вам, товарищ генерал, самому не слетать, не проверить лично? А я готов к вам в заднюю кабину за воздушного стрелка. Для меня будет великой честью отправиться на тот свет вместе с вами!

Полк застыл, ошеломленный неслыханной дерзостью, а я повернулся и пошел тропинкой, рассекающей высокие заросли конопли. Надо успокоиться, взять себя в руки, обдумать, как поступать дальше. Недопустимо останавливаться, коль веришь в то, что есть, а не в то, что кому-то хочется. Глубже дыхание! Три шага-вдох, два-выдох... Острый запах конопли прочищает мозги, сверлит в носу. Замедляю шаг, громко чихаю.

- Будь здоров, дорогой!

Вскидываю голову - напротив стоит Вахтанг! Мать моя, на кого он похож! Загвазданный, заросший серой щетиной, шея забинтована, голова забинтована, руки - тоже. На плече - скомканный парашют. Жив Рыбачка Сонька! Обнимаю, трясу, одурев от радости,

- Вай, больно, дорогой, все тело...

- А почему ты остался живой?

- Не знаю. Нажал кнопку шестой раз, внизу сверкнуло, ударило по голове... Очнулся - голову режет. Смотрю - падаю вместо с сорванным фонарем кабины. Пробил головой и застрял. Швыряет во все стороны, а земля - вот уже, с немцами земля... Дернул кольцо парашюта. Ветер был сильный, слава богу, снес на нашу сторону. Так и приземлился на берегу Бебжи с фонарем на шее, порезался, видишь? А стрелок - не знаю, наверное, убило, как Дуську.

- Иди и расскажи всем! - показал я рукой в сторону собрания. Вахтанг внезапно сник, потускнел.

- Ты чего?

- Понимаешь, дорогой, тебе, замкомэска, не поверили, а мне - и подавно. Кто я? Разжалованный, рядовой и только.

- Стоп, Вахтанг, мне доподлинно известно, что командование послало на тебя отличную характеристику и другие документы на восстановление прежнего звания. Так не из-за этого ли ты теперь боишься сказать генералу правду? Уж не рассчитываешь ли кровью товарищей, заработать себе индульгенцию, продажная шкура?

Он молчал, опустив белую голову.

У меня невольно сжались кулаки. "Буду бить!"-решаю мгновенно, взъяренный. Вахтанг медленно нагибается, берет за лямку парашют, поднимает на меня растерянный и просящий взгляд. Видать, слова мои поразили его в солнечное сплетение..

- Пойдем... - роняет глухо, с трудом. Я качаю отрицательно головой, Вахтанг вздыхает, обходит меня, переступая медленно кирзачами, волочит за собой парашют.

Я не знаю, что он говорил собранию, но слышал большой шум, громкие крики возмущения - должно быть, страсти разгорелись вовсю. Кто-то кого-то костерил, кто-то восклицал в гневе, кто-то упорно толмачил технические инструкции - не строевое собрание, а запорожская "черная рада", кто кого перекричит. Потому, видимо, собрание быстро закруглили, генерал из полка отбыл, а запланированные группы улетели на задание не со стокилограммовыми, а с осколочными бомбами. На следующее утро из штаба воздушной армии явилась гурьба встревоженных специалистов, к ним причалили наши полковые оружейники, уединились на опушке леса по ту сторону взлетной и несколько дней возились с бомбами и взрывателями. И вот обоснованное заключение: взрыватели АПУВ, партия номер такой-то, дата выпуска... изготовитель... являются заводским браком и подлежат изъятию и уничтожению.

В эскадрильях негодованье, требуют возмездия, наказания бракоделов, по вине которых столько жертв. Слушаю одного, другого, затем спрашиваю:

- Кому из нас приходилось получать самолеты на авиазаводе? Понятно. А кто работает в цехах, вы видели? Вспомните получше: там же более половины детворы! Ребята да девчонки четырнадцати-пятнадцати лет! Работают и днем и ночью. Им есть хочется, спать, а они работают, фронт требует самолеты, и они клепают. Что ж удивительного, если такой, с позволения сказать, клепальщик проспит несколько заклепок? Под суд его, как злостного бракодела? А его качает от голода, мальчишка продуктовые карточки потерял или умерли все у него, а мы требуем его к стенке. Недосмотрели, пропустили - да! Но это наше общее всенародное горе.

Собираю летчиков эскадрильи, говорю;

- Комэска погиб. Приказ об отстранении меня от должности, его заместителя, не издан, поэтому слушайте мою команду. На закате будут похороны Бучиной. Всем надеть строевую форму и принести побольше цветов. Этих... иван-да-марья повенчанных, она их очень любила.

Закопали мы Дусю на той самой поляне под кустом орешника, дали залп, но этого показалось мало, и мы исполнили забытый ритуал витязей, далеких наших пращуров, сожгли на Дусиной могилке ее девичьи пожитки. И своих не пожалели: кидали в час горестной утраты в костер пилотки, ремни, трофейные "шмайссеры", пулеметные ленты и самолетные часы, остановленные минута в минуту гибели нашей однополчанки, отдавали на вечную память.

Спустя сутки вызывает меня Хашин. У него сидят, начальник штаба и замполит. Козыряю, докладываюсь, Хашин жует горбушку, натертую, как обычно, густо чесноком, - лечит застарелую язву желудка. Показывает на табурет возле стола. Снимаю пилотку, сажусь. Хашин стряхивает с гимнастерки крошки, кладет перед собой листок бумаги, на листок - самописку, прижимает ладонью, спрашивает;