Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии

• Название: В тени горностаевой мантии
• Автор: Анатолий Томилин-Бразоль
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-9637-0006-Х

Исторический роман Анатолия Томилина-Бразоля рассказывает о фрейлине Екатерины Второй — Анне Степановне Протасовой (1745–1826), которая исполняла при Дворе весьма необычную роль «degustatrice» — пробни, но не лакомых яств, а мужчин… перед их подачей к "интимному столу" сластолюбивой императрицы.

Издание проиллюстрировано портретами героев и гравюрами, а также снабжено подробным комментарием и приложением.

Книга адресована широкому кругу читателей, интересующихся отечественной историей, а также ее романтическими и интимными страницами.

---

Противостоять России в целом конфедераты были не в силах, и потому вымещали свою злобу на православном населении. Особенно прославился своей жестокостью униатский митрополит Мокрицкий. Его приспешники грабили всех, не желавших переходить в униатскую церковь, мучили людей: забивали ноги в колоды, насыпали горящие угли в голенища, а потом пускали искалеченных по миру. Млиевского ктитора Даниила Кушнира за то, что не отдал униатам дароносицу, конфедераты обложили паклей, привязали к дереву и сожгли…

Еще в апреле русский посланник в Польше князь Николай Васильевич Репнин писал, что в Баре поляки «продолжают на прежнем основании свое беспутство, держася все турецких границ, и везде подобная ферментация есть, примечая то из разных со всех сторон известий и видя, что единый страх наших войск, здесь находящихся, удерживает их в тишине против собственного желания и что только выступления оных ожидают для открытия всего пламени фанатизма, которое внутренно их уже жжет».

Главным начальником войск, действовавших против Барской конфедерации был генерал‑майор Кречетников, который писал Репнину, что его беспокоит лишь одно — малочисленность солдат. Между тем положение становилось час от часу все серьезнее. Срочно нужны были какие‑то сильные меры, поскольку конфедерация образовалась совсем по соседству с Турцией.

Никита Иванович, докладывая императрице положение дел, говорил:

— Князь Николай Васильевич доносит, что дерзость и наглость возмутителей во всех частях умножается. Доходов государственных — ни злотаго, почты перехватываются, всех спокойно живущих грабят; наши ж войска, сколько за сим ветром ни гоняются, догнать не могут. Королю Станиславу Понятовскому месяца через два опять нечего будет есть, понеже деньги, выданные ему на прокорм князем Репниным, заканчиваются. При этом мстиславские повстанцы объявили, что готовы отстать от конфедерации и готовы дать в том письменные рецессы…[49]

Государыня перебила Панина:

— Назавтра сих рецессов они сделаются теми же возмутителями; а если б схватить да в Сибирь на поселение, то, думаю, уменьшилося бы число оных.

Скоро под Мотронинским монастырем, где игуменом был деятельный пастырь, брошенный конфедератами в темницу Мельхиседек, Значко‑Яворский, объявился запорожский казак Максим Железняк. Он уже оставил было войсковое житье и перешел на послушание, готовясь принять иноческий чин, но голос скорби и боли народной снова призвали его в мир. Заложив стан в урочище Холодный Яр, Максим огласил, что имеет «золотую грамоту» от матушки‑царицы, призывающую постоять за православную веру и бить ляхов. Мотронинские монахи благословили его намерение, и со всех сторон в Холодный Яр стал стекаться народ, падкий до мятежа. Железняк объявил восстановление гетманщины, а всех примкнувших к нему назвал вольными казаками. Началось последнее восстание гайдамаков.

Восстания — не войны. В войнах армии воюют против армий. Мирные жители разоряются и гибнут в ходе боев, но это не есть самоцель войны. В каждом же восстании цель — насилие, грабежи и убийства, прежде всего, мирных жителей. В захваченных местечках гайдамаки отвечали полякам теми же зверствами, какие творили конфедераты.

Когда отряды восставших подошли к Умани, куда сбежалось все католическое и еврейское население окрестностей, на сторону Железняка перешел сотник панской надворной команды казаков Гонта. За ним последовали и другие казаки. Гайдамаки бурей ворвались в город. Не взирая на пол и возраст, они кололи пиками, рубили саблями и топорами людей. Запрягали ксендзов в ярма, гоняли по улицам, а потом водили в церковь и заставляли читать «Верую». За чтением били, потом выводили из церкви и резали, как скотину… В ближайшем католическом монастыре перебили не только духовных лиц, но и учеников бывшей там школы. Предводители восстания заявили о присоединении захваченных земель к России.

Но в планы императрицы пока не входило расчленение Великой Польши. На это было много причин, в том числе и отношение Австрии, Франции и Турции к пребыванию русских войск на сопредельной территории, и неподготовленность России к большой войне.

Генерал Кречетников велел одному из своих офицеров арестовать Железняка и Гонту. Тот хитростью повязал обоих и доставил в русский лагерь. Суда не было. Железняка наказали кнутом и отправили в ссылку в Сибирь, а Гонту выдали конфедератам.

Лучше бы его сразу казнили. По распоряжению региментария Ксаверия Браницкого поляки содрали со спины бывшего сотника двенадцать полос кожи и в заключение четвертовали… Гайдамацкий бунт пошел на убыль, дав неожиданное и вместе с тем давно предполагаемое следствие.

Один из гайдамацких отрядов, из разосланных Железняком и Гонтой, оказался в виду богатого пограничного селения Балта, отделенного малой речкой Кодымой от татарского местечка Галты. Селение Балта славилось своими конными ярмарками. Сюда приезжали ремонтеры из Пруссии и Саксонии. Сотнику отряда Шиле донесли, что в местечке много богатых евреев, греков, армян, турок и татар… Результат понятен. Гайдамаки разграбили, перерезали и перекололи всех иноверцев и ушли из Балты. Но тогда из‑за реки с татарской стороны пришли турки. Они стали грабить и бить оставшихся православных и подожгли предместье. Шило с отрядом вернулся, прогнал неприятеля за реку, а заодно разорил и разграбил Галту. После чего гайдамаки помирились с турками и даже поделили награбленное.

Узнав о событиях в приграничном районе, французские и австрийские дипломаты, давно искавшие повод отвлечь внимание России от Европы, усилили свою деятельность в турецкой столице… Напрасно посол Обресков заверял, что гайдамацкие бунтовщики являлись польскими подданными. Не помогли и 70000 рублей, посланные ему «Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большой силы лестным блеском золота…». Подкупленный визирь был сменен. А новый рейс‑эффенди прислушивался более к речам на французском языке. Переговоры кончились тем, что Обрескову и еще одиннадцати другим членам посольства были объявлены аресты. И турецкая сторона объявила России войну.

9

Утром, прибирая туалетный стол государыни, Анна обнаружила между табакеркой и флаконом с душистой эссенцией небольшое письмо без надписи, запечатанное облаткой. Сунув его за корсаж, фрейлина вышла в парадную уборную, где куафер Козлов заканчивал утреннее чесание волос императрицы и сооружение дневной прически. По случаю Катеринина дня[50] предстоял торжественный обед, на который государыня являлась в короне.

Как обычно, парадная уборная была полна народу. Екатерина оживленно беседовала с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, но тут же заметила вошедшую фрейлину.

— Простите, граф, — она подняла лицо к Анне. — Вы чем‑то озабочены, ma chérie?..

— Да, ваше величество, я нашла нераспечатанное письмо на вашем столе, — тихо ответила Протасова, — и подумала, может быть, вы захотите его сразу прочесть…

— Подождем до конца туалета. Добрый новость не приходит инкогнито… Иван Тимофеевич, — обратилась она к парикмахеру, — ты уже скоро заканчивать?

— Сей момент, матушка‑государыня, вот только букольки начешу на ушки. А то ведь ноне под корону головку‑то готовим.

Он засуетился, вытащил из жаровни щипцы, помахал ими в воздухе, прихватил прядь. В воздухе запахло припаленным.

— Не торопись, не торопись, Иван Тимофеевич, не сожги голову‑то. А то на чем короне держаться, не мудрено и потерять.

— Бог с тобой, матушка, как можно. Твоя корона — наша жизнь.

Он заложил последние букли, припудрил и отступил на шаг, чтобы оглядеть со стороны свое творение. Екатерина поднялась.

— Спасибо тебе, голубчик… Господа, всех вас я жду на обед в большой зал. Приходить вовремя и иметь добрый аппетит.

Она выразительно посмотрела на Анну и та, сделав общий реверанс, вернулась в опочивальню. Следом за нею вошла и Екатерина.

— Ну, давайте, ma chérie, будем посмотреть, что за новость содержит ваш письмо… — Она протянула руку и Анна подала ей листок. Екатерина повертела его в руках, взглянула на фрейлину. — Боюсь, мой королефф, это совсем не billet‑doux… Что вам говорит ваш сердце?

— Мне тоже кажется, ваше величество, что это не любовная записка. Но меня больше занимает мысль: кто мог положить ее на ваш столик?

— Ах, ma chérie, спальня императрицы — проходной двор. Но будем посмотреть, и тогда, может быть, получим ответ и на ваш вопрос.

Она сломала облатку, развернула послание и стала читать, прищуривая глаза. Постепенно лицо ее темнело, заливаясь краской гнева. Наконец она скомкала бумагу и швырнула ее в камин.

— Schweinehund![51] — Екатерина резко поднялась, подошла к окну, и некоторое время молча простояла, глядя на улицу. — Здесь говорится, что граф Григорий Григорьевич часто навещает какой‑то бани… И там в общество Offizieren[52] весело развлекаться с непотребные девки… А главное, все об это знают… Кроме меня. — Она еще помолчала. — Ты знала? — Фрейлина молча наклонила голову. — Так, почему молчал? — Голос императрицы задрожал и в нем послышались слезы. — Потшему я самый последний всегда узнаю о всякий свинство?..