Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Два противоположных подхода к Достоевскому, творческий и догматический, выделенные мною еще в первой книге о Досто­евском [1] применительно к литературе, вышедшей до 1964 года, су­ществуют и сейчас. Они прошли, находясь в борьбе, через все наше достоевсковедение. Борьба между ними шла с переменным успехом. И в зависимости от успеха той или иной стороны я ви­жу три, более или менее четко очерченных периода в достоевсковедении. Первый — до тридцатых годов: преобладает творчес­кий подход. Второй — до середины пятидесятых: преобладает подход догматический. Третий — по настоящее время: творческий подход упорно стремится занять господствующее положение в науке о Достоевском. Это, пожалуй, одно из немногих стремлений к господству в науке, которое можно лишь приветствовать. Гос­подство это далеко еще не достигнуто. Борьба и теперь идет с переменным успехом. Но те достижения в науке о Достоевском, которые появились за последние почти двадцать лет, обязаны под­ходу творческому.

Борьба между направлениями в науке — явление вполне ес­тественное. Однако она бывает разной. Порою «сделанные», прагматистские истины противостоят друг другу. Здесь борющиеся стороны стоят друг друга и обе находятся за пределами науки. Есть борьба найденных научных истин с другими найденными на­учными истинами. Это лучший двигатель научного знания. Но есть еще борьба истин «сделанных» с истинами найденными. Это наиболее драматическая, если выражаться мягко, страница в ис­тории науки. В этом случае часто побеждают «делатели» истин. Их победа — не на века. Но и не на дни. В истории науки о До­стоевском, к несчастью, было и такое.

Наше время осмысливает Достоевского через тех и других. И уже не отождествляет себя с «певчим хором» ниспроверга­телей писателя. Но и не сбрасывает их со счета. Бели бы они бы­ли уже в прошлом, то значительно облегчилась бы работа уме­ющих думать исследователей и существовала бы возможность всесторонне осмыслить борьбу вокруг Достоевского. Но при та­ких условиях можно было бы и не спешить с осмыслением, ибо факты были бы достоянием истории. В современной ситуации писать такую работу трудно, но надо. Неподведенные итоги связывают. И я надеюсь, что такая работа о борьбе вокруг Досто­евского появится.

Не отрицая всего положительного в нашем достоевсковедении, я считаю, что Достоевский осмыслен «пока еще не с той долей полноты и адекватности, которая необходима. А потому хотел бы остановиться на некоторых негативных явлениях.

Прежде всего наше время переняло многие, далеко не бес­спорные оценки времен прошлых. В частности, это относится к оценкам некоторых конкретных произведений писателя.

До сих пор недооцениваются такие произведения досибирского периода жизни, как «Двойник» и «Хозяйка». Но ведь именно они, а не «Бедные люди» выражают с полной ясностью индиви­дуальность Достоевского. И сейчас еще эти произведения порою рассматриваются как слабые и не совсем «прогрессивные». Лишь десять лет назад у нас была высказана мысль о социальности (в положительном смысле) «Двойника». Но прочно она еще не ут­вердилась. Глубину же повести в философском смысле не приз­нали до сих пор. Это трудно объяснимо. Современники, конечно, могли и не понять повести. Но последующее творчество, а глав­ное, прожитое нами время проясняют глубину «Двойника».

Я смотрю комментарии к соответствующему тому издаваемо­го сейчас Полного собрания сочинений Достоевского, которые обязательно должны были впитать все достижения науки о До­стоевском, и вижу старое. Первым подходом к идеологическому роману Достоевского считаются «Униженные и оскорбленные». На деле таким первым подходом является «Двойник». Достоев­скому говорили о «Двойнике», что это «произведение чудо и не­понятно». Правильно говорили. Долг нашего времени — не пе­редавать осмысление этого произведения будущему. Надо осмыс­лить его сейчас.

Все еще принижается повесть «Хозяйка». Повесть, явившаяся зародышем позднейших романов Достоевского. Не нравилась идея — отрицали и художественные достоинства. Не может про­изведение с плохой идеей быть художественным. «Художественные слабости этой повести очевидны», — писал один серьезный иссле­дователь. Я не ссылаюсь на него прямо лишь по той причине, что его высказывание есть общее место. Хотя и нет никакой оче­видности.

Крайне принижены и фактически сведены к водевилям серь­езнейшие сибирские повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели». Не замечают философичности этих по­вестей. Глубоко философский образ главного героя «Села...» — Фомы — толкуется чаще всего упрощенно.

Много резких и резчайших суждений высказано по адресу глубочайшего произведения Достоевского «Записки из подполья». В последнее время к «Запискам...» немного подобрели, источник ругательств иссяк. В комментариях к Полному собранию сочи­нений отсутствует резкость по отношению к повести. Находят, что полемика здесь не только с Чернышевским, но и с Зайце­вым и Катковым. А это уже в пользу Достоевского. Ибо спорить только с Чернышевским, по мысли комментаторов, значит, зани­маться явно несправедливым делом. Совершенно правильно под­черкивается, что «Записки...» не есть полемика с «Что делать?». Это уже хорошо. Но все это частности. Недостатки же в глаз­ном: полное непонимание философской и социальной глубины повести. Неубедительные ссылки на неубедительную мысль Горь­кого, увидевшего в «Записках...» обоснование нигилизма и анар­хизма, сути дела не меняют.

В психологии читателей все еще держится мысль о том, что «Крокодил» — это пасквиль на Чернышевского. К чести достоевсковедения надо отнести то, что эта укоренившаяся мысль была опровергнута на документальной основе: в опубликованных черновиках к этому рассказу не оказалось даже имени Чернышевского.

Но самая несправедливая оценка была дана роману «Бесы». Весь запас ругательств был использован по его адресу: «лите­ратурная гниль», «клевета», «пасквиль», «карикатура» и т. п. За что только ни ругали рам да: не изображены «бедные люди», нет социального, российская администрация если и критикуется, то лишь за то, что не умеет бороться с революционерами, взгляды автора шовинистические, окарикатурил революционеров, обругал социализм, полемизировал с Чернышевским. Какие только дово­ды ни приводились для унижения романа. «Бесами» восхищался Бердяев — довод, против инсценировки романа выступил Горь­кий — довод, иначе писали о революционерах Тургенев, Репин и Маковский — довод, «Бесы» подняты на щит символистами — довод. Можно было бы продолжить этот неиссякаемый в свое время поток. Но не стоит. Замечу только, что в свете таких оце­нок идейного плана естественно был сделан вывод о художест­венной несостоятельности романа. В последние семь-восемь лет в свете общественной практики был начат пересмотр «Бесов». Он идет пока еще крайне медленно, но ругательства все осла­бевают и ослабевают. И, видимо, не далеко то время, когда это произведение будет оценено адекватно тому глубочайшему фи­лософскому и социальному содержанию, которое в нем заклю­чено.

О «Братьях Карамазовых» почти двадцать лет не говорят, что это церковничеокий роман. Но все еще повторяют, что автор там выступает против суда присяжных и что в «поэме» Ивана Карамазова выражена «реакционная сущность» философии До­стоевского.

До сих пор висит лолупроклятие над глубочайшим произве­дением Достоевского «Дневник писателя». Его чаще всего счи­тают реакционным. Он издан всего лишь один раз, более сорока лет назад и даже не прокомментирован. Те попытки, которые де­лаются для объективного рассмотрения этой глыбы мыслей, по­ка еще очень слабы, чтобы рассчитывать на изменение психоло­гии общества. Особенно если учесть, что даже некоторые из серь­езных исследователей Достоевского высказывали сомнение в необходимости равного для «Дневника...» тиража при издании Пол­ного собрания сочинений писателя. И, видимо, они не были оди­ноки.

Помимо оценки конкретных произведений существуют оценки творчества и мировоззрения Достоевского в целом. В такой же мере адекватные действительности. Все это связано. Иногда об­щая оценка определялась через оценки конкретных произведе­ний. Но такое не часто. Чаще конкретные произведения оцени­вались под влиянием общей оценки.

Общие оценки были разными в одно и то же время. Они ме­нялись и по времени. Но было и есть в них нечто устойчивое.

Прочно укрепилась мысль о наличии разных периодов в твор­честве и мировоззрении писателя. Таких периодов выделяют два: досибирский и послесибирский. Разделяют периоды смена ко­ренных убеждений, иное восприятие мира. Эволюция от лучше­го к худшему, от прогрессивности к реакционности.

Иногда Достоевскому отказывается в самостоятельности осмысления миропорядка. Находят людей, которые благотворно или, наоборот, неблагоприятно влияли на писателя. Вольно или невольно, но большого мыслителя сводят до уровня недалекого ученика, заблудившегося после потери учителя.