Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Полудохлые горбуши, в белых пятнах экземы, сносимые течением, продолжали клевать; обрывали своим весом леску с крючками, рассчитанную на других рыб. Я то и дело подходил к Гриппе, чтоб вырезать для грузила горошину из свинцового куска, или за мотком лески. Гриппа меня позвал, чтоб показать первого хариуса - плотного, как серебро, с красными продольными полосами. Вскоре он поймал еще одного - у каменистой отмели с небольшой затокой. Я долго не мог сосредоточиться на ловле. Найдешь место, ступишь в воду, чтоб докинуть наживку до струи, а под подошвами сапог, среди сдохших горбуш, шевельнется живая рыба. Противно и скользко стоять на них. А то подойдет, закружит у ног большая полуживая горбуша. Ее бы пожалеть, приговоренную жестоко, а как прикоснется в темной воде, толкнет носом в сапог - как током отдается в теле ее толчок! Бьешь палкой - уходи, смертная! С трудом отойдет.

Вот, повезло! Вытащил неплохую форель с черной головой… Надо же, играют здесь, такие свежие, среди горбуш, разлагающихся заживо. Еще одна, сорвалась…

Пользуясь подсветкой Хуты, мы ловили с Гриппой, переходя от одной к другой заводи. Сапоги до паха, куртка из парусины - никакой ветер не пробьет! И рыбацкий свитер, не колется, если поддеть тельник. Не знаю лучше одежды, я б в ней всю жизнь ходил. Была еще не ловля, а прикидка. Фактически взяли с десяток рыбин для ухи. Ловля будет завтра, когда рано утром двинемся к леднику. Окажемся в высоких местах, куда не сумела подняться нерестовая горбуша. Рыбалка получится без вони и спешки. Даже Гриппа похвалит одну мою форель… Разве я не могу увлечься рыбалкой? Мне нужен товарищ или друг - вот в чем суть. По-видимому, есть во мне такая слабина. Обязательно нужен мне кто-то: получше меня, поопытней и посильней. Но так как и я не пальцем делан, - немного имелось у меня таких друзей. Вот Гриппа, последний; остался всего один день. Тот день, когда мы будем ловить в верховье Хуты, останется в солнечных бликах, в радуге брызг, в сверканье идущих в руки трепещущих форелей. Я буду прибавлять форелей, а Гриппа, настроив спиннинг, как инструмент, возьмется за хариусов. Он выбивал только хариусов, их одних! И это страшное умение опустошать реку одной удочкой. Зачем ему снасти громоздкие?… Гриппа посмотрит с презрением на приезжих рыбаков, обряженных в водолазные костюмы. Мы их увидим ночью у костра на нашем месте. Когда мы шли, жгли бересту, они задумали нас убить, приняв за рыбинспекцию. Жан был бы им не помеха, но увидели со мной Гриппу - сели на ж… А ведь Гриппа даже без ружья! Я уже начинаю прощаться с Гриппой, едва став с ним рядом возле Хуты. Но и как иначе, если смотришь издалека? Нет, я не буду спешить! И еще здесь постоим, и будет завтрашний день, и следующая ночь, когда Жан сделает мне подножку. Но я бы хотел заранее отделить Гриппу от света и от темноты. Это не обязательно ночь или утро. Сегодня у костра будет ночь, а я ее свяжу с утром. Там, у костра, один из рыбаков, тот самый отчим, что дрался с пасынком у магазина, хотел добавить для жирности к нашей ухе, из хариусов и форелей, своего налима, чтоб поужинать за наш счет. Гриппа отказался с презрением: налим червивый сейчас, разве рыбак его будет есть? Меня удивило, как он вызывающе ведёт себя с людьми, способными на любую подлость. Я там прикинусь тихоней, чтоб не сожгли у костра. Все обойдется, если не считать того, что меня вырвет от них, - после ухи. Наелся, расслабился, закурил, а тут этот «Налим», так я его прозвал из-за губы, не дожидаясь своей ухи, взял из воды горбушу, вонючую, как сваренную, и начал ее есть, соскребая ложкой с пергаментной шкуры красное мясо… Тут я и сфонтанировал - форелями! Вылез из кустов, Налим спросил: «Никого там не слыхать?» - я не мог ответить, ответил Гриппа: «Никого, кроме инспектора Авдеева». Ведь они сожгли инспектора! Были вне подозрения, но разве Гриппу проведешь? Гриппа задирал их не смехом, а пинал с отвращением. Он и пацану с челочкой сказал, чтоб никуда не шел. Жан засечет тигра, Гриппа знал про засаду. Тому же Жану было наруку, если б тигр загрыз пацана. Тогда бы Жан мог не обременять голову, что тигр переменит место.

Вот он уже пришел, Жан, покуривает свою трубочку. А я его тоже жду, хотя сам ушел бы с охотой в следующее утро. Мне все еще не нравится Хута, из которой нельзя пить; мертвенно-светлая, как при искусственном свете. Давно бы ушел из этой ночи, если б Жан не проявил свое нутро. Я сказал, что Жан разберется со мной следующей ночью, когда вопрос с выслеживанием тигра для него отпадет. Жан же, занимая голову тигром, задумал, как оказалось, меня утопить уже в эту ночь.

Сели в лодку, которую надул Жан, - широкую, из авиационной резины, с округлыми бортиками. Сели - и все изменилось. До этого больше часа я простоял у Хуты, слушая гул ее воды, а только сейчас оценил силу течения. В сущности, это было лишь низовье Хуты. Ночная стоянка находилась еще ниже. Гриппа надеялся угадать точно, учитывая снос воды. Стоянка, где засели приезжие рыбаки, была неподалеку от долины. Там Хута впадала в Тумнин, который тек в обход вулкана, параллельно железной дороге. Несколько километров от низины - не такая уж крутизна! Но сразу, как начали переправу, - словно упали в глухую протемь реки с кривизной деревьев, стелющихся поверху. Нигде я не видел, чтоб так росли деревья, - поперек воде, дотягиваясь верхушками до противоположного берега. Голову не поднимешь, ничего не слышно от гула и стонущих криков Хуты. Удар притока, отчего возникал крик, был таким мощным, что колебал струю. Лодку разворачивало, и я, сидевший на корме, оказывался впереди. Уследить за деревьями, казалось, невозможно. Впереди вырисовывался ствол и, промелькнув, отлетал за спину. Высунь голову неосторожно, будешь ее ловить. Спрячешь в колени - ничего не увидишь. Для меня мучение, так как я привык на все смотреть. Досаждало и дно Хуты: каменистое, из острых камней, оно отдавалось в теле, особенно на перекатах. Как не в лодке сидишь с воздушной прослойкой, а катишься на заднице. Гриппа правил, откинувшись назад, почти вынесясь туловищем за борт. Все время надо менять позицию, смещаться, чтоб удержать лодку на струе. Если вливающиеся притоки, ударявшие с наскока, прибивали к струе, то в разлад с ней действовали оттоки, ответвлявшиеся от струи. По-видимому, в теле потока созревало какое-то расслоение, и при наклоне русла часть струи отскакивала внезапно. Могло утянуть в какое-либо непроверенное место. Сорвет лодку с Хуты, унесет в чащобу - в коряги, сплетенные деревья, сучья - окажешься без лодки, в воде, ищи себя, свищи.

Поначалу спуск этот в тучах мошки показался мне в диковинку. Постепенно же, ни с того ни с сего, начал привыкать. Уже опережал взглядом полет деревьев, угадывал их заранее и не глядя. Во мне включился механизм, как на зверобойном боте; я начал обвыкать, и видел некое сходство в рулении Гриппы, - после льдин и подсовов на Шантарах. Особого страха и раньше не было, а сейчас вообще исчез. На «Морже» - как? Утром попил чай, расписался у Батька за возможную потерю жизни и отвалил с облегчением от борта «Моржа». Надо плюнуть на жизнь - и будет все в порядке. Видел, что Гриппа все делает правильно; поглядывал и на Жана. Тот сидел на середине лодки, ближе к Гриппе, уместясь между нами без труда. Я даже успевал обозреть природу: ледник был закрыт сопками, но темень от него подсинивало. В той стороне, где рождалась луна, где был ее тоненький серпик, проступила ажурная арка железнодорожного моста. Последнее, что я запомнил, пока не началась возня с Жаном, - как пролетели, не приближаясь, хотя мы неслись к ним навстречу: летели, по-видимому, далеко, а свет не давал точной перспективы, - несообразно длинные цапли.

В один из разворотов, когда нас ударом притока завертело в струе, я, коснувшись борта лодки, почувствовал под рукой ветерок… Утечка воздуха! Начал возиться с пробкой, пробуя ее выпрямить, докрутить до конца. Надо вначале выкрутить почти, чтоб стала ровно. Ни до кого не дозовешься, лодку не остановить. От гула Хуты закладывало уши. Перевесясь через борт, как Гриппа, я держал наготове свободную руку, согнув в локте, - на тот случай, если Жан толкнет меня ногой. Тогда я бы поймал ногу Жана и оставил его без ноги.

Угадывая в молчаливом, не разговаривавшем со мной Жане зловещее намерение, я решил про себя не делать выбора в действиях. В такие минуты, как сейчас, и нельзя по-другому поступать; нет ничего смешнее - потерять жизнь из-за какого-то злобного хорька. Гриппа занят, значит, надо полагаться на себя. На того, кто в тебе сидит: дьявол или Бог. Нет разницы, лишь бы спасал.

Кажется, уловил, как Жан крутнул в темноте шеей! Не ударил ногой, как я ожидал, а мгновенно, так, что я не заметил, освободился от мешка, образовав этим свободное место; прорвался ко мне из-за спины своей узкой головой и, вертя шеей, начал выдавливать из лодки. Он был как стальной, как стальная пластина; если я и не дооценил Жана в чем-то, так в силе, а он и силой удался. Я соображал, как защититься, не пуская его к себе и все возясь с пробкой. Не мог ее оставить, почти уже выкрутив. В ней был какой-то смысл, в этой пробке; я держал ее наготове у самого отверстия. Понимал, что Жан блокировал меня капитально. Любая попытка за что-либо ухватиться или перевалиться через него окончится моим выбросом… Ведь он почти под меня подлез! Жан подлезал и подлезал: стальная пластина скручивалась в штопор, в спираль. Но он же и прогадал, засунув под меня свою феноменальную шею… Сидел у меня за пазухой, как слепой крот! Сейчас я на тебе, Жан, немножко отыграюсь!…