Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Гриппа взял трубку…

И я перекурю! Неужели напрасно выстраивал эту цепочку с куревом, чтоб оправдать Гриппу? Ведь это - не пустяк! Снять с души тяжесть табачным дымом… Страшно захотелось курить! Мог я его за это оправдать? Да, могу и за это. Но если Жан протягивает открыто так, не боясь, то - что получается? Неужели двух роковых минут не было? А только та, в лодке, когда я упустил Жана?

Ё…ый стыд!…

Гриппа выдохнул дым, глянул на меня, как на мертвого: «Как тебя спасу?»

Все, ушла Герцогиня! Отпустил ветку, и я помню, как она качнулась от моей руки: пожелала удачи, что ли?

Пошла отплясывать судьба-злодейка: меня несла черная протока, огибая Хуту; я не пытался ни за что ухватиться, понимая, чем ниже снесет, тем лучше. Несла, несла и выкинула на отмель. Я лежал, поднялся, куда-то пошел.

Ледник высунулся с левой стороны, как синий язык. Было светло, я шел через черный лес, залитый мертвенным сиянием. Черный лес, тонкий, елка и пихта, - как криво торчавшие палки. Такой лес бывает на болоте, растет без доступа воздуха. Я брел через этот лес… Куда я иду? Вокруг тайга… Я что, спятил? А что делать? Мне холодно, надо идти. Потому что, когда идешь, не так холодно. Понял, что иду не по какой-то тропке, широкая тропа. По ней ездили когда-то. Обжитое, но брошенное место. Увидел кладбище: из голой земли торчали прутья с металлическими дощечками. Все заржавело, номеров не разобрать. Видел такое кладбище в порту Ванино. Кладбище каторжан… Тропа оборвалась громадной каменистой осыпью. Начал взбираться по ней, по валунам. С трудом выбрался, помог валун, лежавший у козырька осыпи. Кажется, я его стронул с места своей тяжестью. Валун шевельнулся, но выдержал меня. Под осыпью было темно, а поднялся над ее краем, - и снова увидел ледник. В его свете, а не в темноте, вдруг расцвели глаза громадной кошки.

Тигр посмотрел на меня и отвел глаза.

Сознание мое работало на износ. Я и не обратил внимания на тигра. Взобрался на склон, уже нет сил. Мне было наплевать, кто на меня посмотрел. Хоть тигр! Сел на валун, чтоб отдышаться. Тропу, которую было потерял, обнаружил здесь. Сворачивала вправо - по гребню из двух каменных осыпей.

Тигр сидел у второй осыпи, я видел только его морду, обращенную к верхушке дерева. Сломанная, она висела над зверем и раскачивалась от его дыхания. Тигр следил за этой качающейся верхушкой…Я никогда не видел тигра. Потом уже, лет через несколько, мы с Аней сходим посмотреть привозной зверинец на Комаровском рынке. Там я тоже не смотрел на тигра, так как уже видел этого. Простоим целый час, как и другие родители с детьми, наблюдая веселое представление. Устроят его два приятеля: медвежонок с поросенком. Мы с Аней прямо балдели от них… А тут вот сидел тигр, совершенно свободный. Правда, он был из одной морды. Так и не увижу тигра полностью. Даже когда он прыгнет на меня. Но можно было представить его по морде, окутанной сиянием воздуха. Добродушная морда, осклабившаяся в ухмылке, которая обнажала клыки и испод чёрной губы, завёрнутой на усы, и передавала своим дрожанием раскачивание ветки: Мог бы я мимо него проскочить, когда он смотрел вверх, заглядевшись на ветку? Наверное, это была бы роковая ошибка. Тигр что-то напомнил мне. Оглянувшись, я увидел далеко внизу три голубые ели. А еще ниже - железнодорожный мост. Это была та тропа, о которой говорил Гриппа. А значит, сидел тот тигр, которого выследил Жан. Если Жан хочет уничтожить тигра, то я обязан его спасти. Я родился в год Тигра! Этот тигр мне куда ближе, чем Жан.

Как его предупредить? Не отдавая отчета в своих действиях, я уперся изо всех сил в валун. Подсел спиной под него, как недавно Жан под меня. Наверное, я на какой-то момент вырубился из происходящего. А может, отвлекся из-за валуна? Вдруг я увидел летящую на меня грандиозную морду тигра… Невообразимая абстракция в духе Сальвадора Дали! Страха я не испытывал, но какой-то инстинкт самосохранения во мне жил. Я сделал попытку отстраниться от летящей морды. Валун за спиной двинулся, и я упал с откоса. Больше я ничего не помню. Когда я, полежав, опять взобрался на откос, еще раздваиваясь между летящей мордой тигра и другой, играющей с верхушкой дерева, на тропе было пусто. Если тигр хотел меня загрызть, а я его спас от засады Жана, то мы с ним квиты.

Тигру я все могу простить.

Потом меня, кажется, рвало, когда я увидел, что осталось от пацана с челочкой. Оттого, что вырвало, сильнее сдавил холод. Перехолодал в протоке, холод убивал. Думал только про одно: мне холодно, холодно! Все время куда-то шел. Воздух тяжелел, в нем скапливалась, сгущалась какая-то сила. Внезапно через лес, поперек, пронеслось нечто светящееся, как комета. Горящая ветка или что? Видение опередило удар грома. Еще удар! Увидел странную вспышку молнии - из трех всплесков. Все кончилось: ни дождя, ничего.

Воздух ослаб, я спускался. Увидел часовню, неухоженные поля сои и риса. Может, здесь кто-то живет? Мне холодно, но разве я умер? Нет, я не расписывался за смерть, отправляясь с Жаном, Гриппой! Мне холодно, вот и все. Думал пройти к часовне, но не стал сворачивать с тропы. Увидел заржавленные рельсы, дощечку, прибитую к ели: «Станция Ландыши». Железнодорожный тупик, безлюдное место. Поезд этот, «колхозник», стоял в собранном виде: два вагона, тендер с углем и два тепловоза. Шел к поезду, и всё. Я вошел в поезд, и он тронулся. Посмотрел в окно: точно, я еду, это не обман… Может, меня кто заметил? Машинист или помощник машиниста? У меня и в мыслях не было, что в тепловозе кто-то есть. Кому понадобился «колхозник» раньше срока? Или рыба поперла в ставниках? Добавили рейс из-за этого? Получалось так: поезд стоял в полной готовности, с горячими тепловозами и ждал, когда я выйду из тайги, чтоб меня увезти.

Что ж, я вышел. Сижу в поезде и еду.

Опережая вспышки боли в распухших пальцах, я пытался вытряхнуть из куртки размокшие сигареты. Надо было извлечь из них табак. Есть морской паспорт с фотокарточкой. Оттуда можно вырвать сухой листок. Были где-то и спички, как их достать? Вдруг я заплакал: нет, не удастся закурить!

Мне показалось, что я остался без ничего.

Не знал я тогда, не догадывался еще, что приобрел, пройдя через этот черный пустой северный лес, который уже, сделав свое, уплывал за поворотом равнины. Не знал я и не поверил бы, что можно жить без ничего. Пусть ничего нет: ни дома, ни клочка земли, где бы ты мог быть своим. Пусть оставила тебя Герцогиня. Нет ни друга, ни брата, ни имени, ни фамилии, ни пера, ни карандаша.

Нет ничего.

Но в тебя уже вошло, заполнив все клеточки, все поры тела, твое беспредельное отчаянное одиночество.

Однажды я сказал своей сумасшедшей Нине. Мы ехали на пароме, она, молодая, приникла ко мне, и я ей сказал, вызвав веселое удивление: «Если окачурюсь сейчас, тихонько, как будто я уснул, оставь меня». Нина подумала, что шучу, а ведь я ей сказал чистую правду! Одиночество, если ты им полон, не хочет ни от кого участия к себе. Ему не нужны тепло, солнечный свет. Одиночество светит само; оно освещено лучами печали.

Мне хорошо одному, я никогда с собой не скучаю. Лучший свой день рождения я провел один с томом Эрнеста Хемингуэя. Я читал гениальный рассказ «После шторма», где все «начиналось ни с чего, с какой-то ерунды насчет выпивки…» - и опускал руку к полу, к бутыли сухого вина. Потом соскользнул в сон, и мне приснилось, что я пишу рассказ «После шторма». Я полностью написал его во сне, сделав себе великолепный подарок к дню рождения. А если можно так сочинять, то зачем мне Герцогиня?

Как ни кутала меня в детстве бабка Шифра, я перенес несколько воспалений легких. Оставшись один, я никогда не болел. У меня не было даже насморка после Хуты.

Кто сказал, что пьют от одиночества? Никогда не сопьешься, если ты по-настоящему одинок.

Мой бывший друг стар, безобразен. Ушли молодость, слова, открылось лицо. А мне не стыдно смотреть на себя в зеркало. Одиночество сохранило меня, сберегло. Меня сберегло и то, что мне ничего не надо.

Увидел знакомого, бегущего по улице… Пять лет его не видел, считал, что он умер. Вроде бы, кажется, - читал многочисленные соболезнования. А он бежит живехонький: «Здоров!» - и остановился. Заговорил с ним, привыкая, что вижу его живого и с ним разговариваю. Пять лет он был для меня как умерший! Поговорил и понял: я не ошибся, того человека больше нет. Не существует больше человека, которого знал, и он мне нравился, и оставил во мне какой-то след. А есть кто-то, скучный и бегущий под той же фамилией.

Зачем он мне? Беги своей дорогой!…

А я лучше заговорю с той женщиной, что стоит так тревожно. Вот она уже замерла оттого, что я к ней подхожу.

Одиночество влечет, как магнит. Ты своим одиночеством другую душу поймешь, спасешь, а не погубишь. И с кем бы ты ни был, кого бы ни любил или был случайно близок, - тебя одного будут помнить, помнить, помнить…

Как далеко я ушел от себя, - того, в 28 лет! Вот он сидит перед лугом, с письмом в руке. Сейчас поднимется и пойдет писать свою счастливую книгу. И, какой я ни есть, к себе придя и от себя не отрекаясь, наоборот, - я бы все отдал, чтоб слиться с ним в тот миг, когда он ощутит в себе толчок, извещающий ее приход, - что она пришла, сияя, его Герцогиня. Она пришла, начертались слова, потекли, соступая от угла бумаги, и, перечеркнув и луг, и поле, и лес с огоньками двух шоссе, и весь этот бесприютный город, - пошел, смывая все, морской прилив. Вот он идет величаво, наискось, медленно взбухая и пенясь по гребню, - как потянулся, дымясь, к запалу бикфордов шнур! Вспыхивает зажигательное солнечное стекло, срабатывает взрывное устройство прибоя, и над столом вырастает заслон из пены и брызг…