Григорий Григоров - Махно

• Название: Махно
• Автор: Григорий Григоров
• Жанр: История

---

Поезд остановился на станции Екатеринослав. Я снова в своем городе, где я провел свою юность и где зародились мечты о свободе и благе народа. Наш вагон был оцеплен целым отделением солдат. Как же, привезли злодеев, врагов отчизны. На вокзале было очень шумно. Много шаталось краснорожих купчиков в цилиндрах, расфранченные дамы под зонтиками, как всегда, мило улыбались и показывали свои белые зубы, только железнодорожники спокойно шагали, и на лицах у них была какая-то забота, офицеры были одеты в английские кителя и звякали своими шпорами. На платформах товарных поездов были видны пушки и боеприпасы.

На вокзале прогуливались офицеры -- польские, эстонские, румынские, они были одеты в свои национальные костюмы. На привокзальной площади выстроилась деникинская команда, ждали прибытия какой-то иностранной миссии. Поэтому нас спешно убрали и под усиленным конвоем повели по Екатерининскому проспекту.По тротуарам шли тлпы народа, одни нас провожали улыбками, у других на ицах была скорбь. Вдруг раздался громкий голос: - глядите, мальчишку ведут в жнской кофте. -- Это я был одет в кофту моей сестры, так как во время допроса с меня сняли студенческую куртку и больше мне ее не вернули. Какая-то сердобольная бабушка, одетая в деревенский платок, подошла вплотную к этапу, сунула мне в руки кулек и сказала: - поешь, милый. -- К нашему удивлению, казак ее не оттолкнул и даже заулыбался. Этап остановился у гродской комендатуры. Нас, 4 человека, отделили и привели в подвал. Я снова за решеткой. Подвальная камера была забита арестованными, здесь были и политические, и уголовники и даже фальшивомонетчики.

В городской комендатуре я пробыл всего 4 часа. Меня подняли на второй этаж и ввели в огромый кабинет, где за большим столом сидел широкоплечий, с огромным нсом и красной физиономией генерал. Он пытался в очень вежливой форме вызвать меня на откровенность, снва трафаретная ссылка на мою молодость, снова обещание освободить меня, если я помогу законным правителям России раскрыть большевистское подполье. Я тветил генералу, что произошло недоразумение, и что я никогда не был связан с большевиками. Генерал мне сказал: - Ну что же, не хотите внять голосу разума, тогда друим тоном с Вами будут говорить в другом месте. -- нажал кнопку, явился казак, генерал приказал: "Отведите в камеру."

Камера представляла собой настоящий клоповник. Я лег на пол и скоро уснул крепким снм. В этой камере я пробыл трое суток, подружился с директором одной гимназии, которого обвиняли в продаже аттестатов зрелости, он уверял, что в этом грехе не повинен. Однажды меня из этого клоповника повели наверх, где со мной разговаривал поручик вовсе не на политическую тему. Он задал мне вопрос, откуда у меня оказались в кармане фальшивые деньги. Речь шла о марках, выпущенных еще Центральной Радой. Назывались эти марки "шагами" и обращались они на рынке наряду с "керенками". Я ответил, что на базаре выменял керенки на марки, и никакого представления не имел, что они фальшивые. На самом же деле мне эти фальшивые марки принес Матус Канин перед нашим отъездом из Екатеринослава. Действительно, в 1919 году на рынок выбрасывали много фальшивых денег, они создавали инфляцию и повышали цены на продукты. Эти разговоры о фальшивых деньгах отвлекли охранников от политики, и мне это сослужило некоторую службу.

На 4-ый день за мной явился спецконвой, чтобы отправить в контрразведку. Когда я вышел из комендатуры под конвоем, я сразу же увидел на бульваре своего старшего брата Абрама. Оказывается, моя мать, сестра и Наташа приехали в Екатеринослав с тем же поездом,что и я. Они провожали меня до комендатуры. На смену маме и сестре явился мой брат, он сопровождал меня до контрразведки.

Снова Екатерининский проспект, снова улыбающиеся лица прохожих. Город мне кажется по-прежнему веселым и нарядным. То же солнце греет своими лучами и меня, и свободно прогуливающихся людей. Я думаю о равнодушии к обреченным. Вот пробегает газетчик и кричит своим дискантом: - "Разгром красных под Ростовом". И я понимаю, что этот же газетчик недавно кричал о разроме белых под Одессой. Газетчик хочет кушать, одеваться, его мало итересуют и те, и другие. Вот шагает рота солдат, четко отбивает шаг и во все горло поет: "Все пушки, пушки грохотали, на поле лег туман...", а завтра же, быть может, эти же солдаты, сняв свои кокарды и георгиевские кресты, будут петь о партизане Железняке, и я сам мысленно запел:

В степи под Херсоном

Высокие травы,

В степи под Херсоном курган.

Лежит под курганом,

Заросшим бурьяном,

Матрос Железняк -- партизан.

В 1919 году было много Железняков, Фучиков, безымянных героев, погибших не только на фронтах, но и в казематах. Истинными героями мне представлялись не те, кто в открытом поле умирал лицом к лицу с врагом -- это обычный закон войны, герои те, кто остается верен себе в тюрьмах, на этапах, в контрразведках и на плахе. Вот почему истинным героем для меня всегда оставался Артур -- Овод из романа Войнич.

Думы мои прервались, меня подвели к серому домику, расположенному в верхней части Екатерининского проспекта, недалеко от горного училища. Из окошечка выглянул курносый и белобрысый охранник. Тяжелый засов заскрипел, и меня ввели в полуподвальное помещение, провели по узкому и тусклому коридору, звякнули ключи, распахнулась дверь, и я снова оказался в камере.

Но что за чудо? Отныне я не один, камера была переполнена людьми, воздух, хоть тпор вешай, небольшая решетка выходила в узкий переулок, в камере были тройные нары. Но мест не хватало, многие спали на полу вповалку. Лица арестованных желтые, изможденные, глаза блестели лихорадочным блеском.

Когда я вошел в камеру, все заключенные, словно по мановению волшебной палочки, меня обступили, стали полукругом, у всех на лицах был вопрос. Я оказался самым молодым арестантом. Я сразу же среди арестованных узнал знакомые лица, но сделал вид, что я их не знаю. Только через некоторый промежуток времени я заговорил со своими друзьями по подполью. Это были Борис, Эсаул Штейнгауз, Мальчиков, Изя Ольшевский. В камере, к моему удивлению, оказались отец и брат Солнцевой, а рядом, в женской камере сидела ее младшая сестра. Всей этой семье предъявили обвинение в подготовке Бахмутского восстания против деникинцев. Сидели здесь и подпольщики из Павлограда, Новомосковска, Александровска, Токмака.

В камере я узнал много новостей, меня информировали о деятельности Зафронтбюро, возглавляемого Станиславом Косиором. Здесь же я узнал о Чекалине, Онищенко, Ушеренко, Колтуне, Гуренштейне -- они развернули большую работу среди рабочих Екатеринослава, Павлограда и Алесандровска. Знали здесь хорошо и Е. Миронова, Ю. Хуторок, А. Шустера -- они развернули большую работу против деникинцев в Кременчуге и Полтаве. Подпольные газеты "Молот". "Звезда", "Дело революции" имели огромный успех среди рабочих и передовых людей Украины.

Когда я выслушивал все эти новости, внезапно за окном раздались звуки оркестра, играли какой-то бравурный марш, эти звуки так дисгармонировали с нашей камерной обстановкой. В это время все арестованные начали выкладывать на нары все съестные припасы -- это были передачи от родных. Мне тут же в сатирческом тоне сообщили, что вся амера садится за трапезу, когда губернатор приезжает обедать в ресторан, расположенный недалеко от контрразведки. Я тоже вылозжил все свои припасы, переданные мне родными и Наташей. Когда я постелил красивое полотенце на нары, все мои товарищи бросились разглядывать красивые узоры, вышитые на белоснежном полотенце. Только сейчас я понял, что вся эта замечательная вышивка сделана руками Наташи Зарудной. Но я пока ничего не говорил о своем изумительном романе, мне казалось. Что мои чувства не будут поняты. Только своему другу Штейнгаузу, когда мы легли рядом на нары, я подробно рассказал о Наташе Зарудной. Штейнгауз сильно закашлялся, при этом выделялась мокрота с кровью. Откашлявшись, он говорил о том, что жизнь куда красочнее, чем любая теория, хорошо, что революционерам сочувствуют такие люди, как Наташа. Это доказывает верность нашего пути. Такие, как Наташа, по мнению Штейнгауза, тянутся к другой жизни, их собственная жизнь кажется им серой и тусклой. Мы снова заговорили о декабристах, примкнувших к народу, хотя они принадлежали к господствующему сословию.

Меня вызвали на допрос через три дня после привода в контрразведку. Передо мной сидел офицер довольно интеллигентного вида. Он в вежливой форме предложил мне сесть на стул. Длительное время рассматривал меня и вдруг выпалил: - Скажите, вы знаете Наталью Дмитриевну Зарудную? -- Я буквально опешил, никак не ждал этого вопроса. Прежде всего мне пришла в голову мысль, что они хотят Наташу приобщить к моему делу. Офицер заметил мое смущение и сказал: - Не беспокойтесь, молодой человек, Наталья Дмитриевна вне всякого подозрения, она просто женщина и помнит вашу детскую дружбу. -- Я почувствовал прилив крови к лицу, мне стало жарко. Мой следователь взял папироску, чиркнул спичкой, закурил и начал пускать ртом дымовые колечки. Подсунул мне пачку папирос. Я сказал, что не курю. Снова мне был задан странный для контрразведчика вопрос: - У вас есть какие-нибудь жалобы? Как с вами обращались в комендатуре Синельниково? -- Опять мне показалось, что здесь замешана Наташа Зарудная, только она могла сообщить о том, как надо мной издевался поручик Мокин. Подумав, я ответил: - В моем положении жалобы бессмысленны. Офицер поднялся, несколько раз прошелся по комнате, а потом спокойно сказал: - Экзекуции мы вас подвергать не будем, в вашем возрасте все поступки еще недостаточно осознаются..., но поскольку нам известно, что вы оставлены в городе на подпольной работе, мы вас и отпустить не можем. -Вошел конвоир и снова водвдрил меня в камеру.