Владимир Успенский - Бой местного значения

• Название: Бой местного значения
• Автор: Владимир Успенский
• Жанр: О войне

Скромный и мужественный политбоец, на которого равняются его товарищи-саперы; смелые моряки, отражающие попытку гитлеровских подводных диверсантов прорваться в один из наших северных портов; чекисты, ведущие борьбу с вражеской агентурой; воины-ракетчики, безупречно владеющие новейшей техникой, — вот лишь некоторые персонажи этой книги. Повести и рассказы, составляющие сборник, объединены одной мыслью: речь в них идет о высоких моральных качествах советских воинов.

---

Попов говорил, а я стоял потупившись и боялся, как бы ни покраснеть. И Охапкин, и политбоец — они, конечно, поняли, почему я не ругаю сержанта, не поднимаю шума. Оба мы хороши с этим Петей. А Попов вроде бы даже успокаивал меня: ладно, мол, юноша, все обойдется. Только чтобы урок на будущее...

8

Бывают такие события, которые хочется выбросить навсегда из памяти, заслонить их, стереть... Но они не забываются и даже не тускнеют со временем. Как хотелось бы мне, чтобы не было той черной апрельской ночи. Но она была. И не рассказать о ней невозможно.

Первым, как всегда, полз Хабибулла Янгибаев. Мы с ним привыкли работать в паре. Я тоже хорошо вижу в темноте. Не так, как Янгибаев, однако лучше других. А у Янгибаева еще какой-то нюх на мины. Взрывчатку он чувствует, что ли? Бугорок вроде и неприметен, и не место ему здесь — нарушает он шахматный порядок постановки, а Янгибаев делает знак рукой. Точно, мина! Сюрприз, значит. Надеялись фрицы, что мы по шаблону сработаем и в воздух взлетим.

Проход перед завалом мы расчистили быстро всем взводом. Завал тоже преодолели без затруднений. Ведь он против танков поставлен, а не против людей, не против нас, ночников-саперов.

Как и условились, Семен Семеныч остался со своей группой на завале, закладывать фугасы. А мы вчетвером осторожно поползли дальше по насыпи, заросшей прошлогодней травой, ломкой и пыльной. В этой траве, метрах в пятидесяти от завала, Янгибаев обнаружил первую противотанковую мину. И пошло, и пошло.

Я поднялся на четвереньки, чтобы осмотреться. Позади темнела высокая груда завала. Справа черной сплошной стеной стоял лес. Лишь отдельные острые вершины елей выделялись на фоне темного неба, и над одной из вершин, над самым острием, блестела яркая случайная звезда, каким-то чудом прорвавшаяся сквозь тучи.

Назад и вправо я посмотрел мельком. И взгляд мой, и весь я сам был устремлен вперед, где торчали возле немецких траншей колья проволочного заграждения. Проволоки не видно в ночи, поэтому банки, привязанные к ней, казались черными сгустками, повисшими в воздухе. Пустые консервные банки — чуть тронешь проволоку, и они закачаются, забрякают, застучат одна о другую. Но мы не будем на сей раз резать колючку и растаскивать спирали Бруно. Для танков они не преграда. Нам надо только снять мины.

Я работал, вслушиваясь в темноту. Обыкновенная весенняя тишина стояла над лесом и над болотом, нарушал ее только сонный крик какой-то птицы. А мне: эта тишина казалась нарочитой и зловещей. Немцы находились совсем близко. Я видел, как вспыхнул огонь зажигалки — прикурил солдат в боевом охранении. Неужели фрицы не замечают нас? Я даже ощущал в себе скованность, которая возникает, если знаешь, что за тобой наблюдает, следит кто-то невидимый, притаившийся.

Я обрадовался, когда тишина кончилась. За болотом протарахтел немецкий машиненгевер. Вероятно, дежурный пулеметчик дал очередь для острастки. Ее подхватил другой, третий, и так покатилось все дальше и дальше. С запозданием простучал пулемет чуть впереди и правей нас, в лесу. Наверно, задремал там фриц возле пулемета. Под этот треск я вздохнул полной грудью и даже для разрядки ругнулся шепотом на Ваню. Он отстал. Он ковырялся наверху, на гребне, а мы уже сползли в ложбинку, поближе к проволоке. И я не удивился, когда Попов жестом показал Ване занять место внизу, а сам полез на гребень. Правильно, Попов там скорее управится.

Не знаю, почему это случилось: может, заподозрил что-нибудь немец, может, снова была дежурная очередь, но впереди вдруг часто-часто запульсировали огоньки, со свистом, как птица крылом махнула, пронеслась пулеметная очередь. За ней — еще. Пули со странным вжиканьем стригли насыпь, впиваясь в нее. Я успел подумать: крупнокалиберный? Или бьет разрывными?

Третья очередь прошла где-то выше насыпи. И вновь стало тихо. Странная тишина после такого вихря смертоносных звуков. Я поднял голову. Справа Янгибаев, лежа на боку, вывинчивал взрыватель мины. Слева ворочался, сопел Ваня. А наверху, на гребне, — никакого движения.

Рассуждал я потом, а тогда просто почувствовал, понял — случилось несчастье. Полез наверх, к Попову, и увидел его руки, протянутые мне навстречу. Схватил их, потащил Попова к себе. Он грузно, мешком свалился возле меня. Лицо его стало таким белым, что в темноте будто светилось. Шинель на груди, на животе разодрана в клочья, залита кровью. Я не сразу разобрался, куда попало.

Несколько пуль рассекли, распороли Попову живот. Там все вывалилось, смешалось. Что-то булькало, резко, тошнотворно пахло кровью и нутряным теплом. Я знал, что такие раны не лечат. Наверно, знал и Попов. Он лежал, напряженно вытянувшись и сдерживая стоны. Чувствовалось, что силы оставляют его, что он вот-вот потеряет контроль над собой.

Пальцем он поманил меня ближе. Я почти коснулся ухом его губ, ощущая, с какой натугой дается ему каждое слово.

— Ложись... На меня ложись, — прохрипел он. — Рот заткни. Кричать буду...

И я лег. Лег на его лицо животом, раскинув полы шинели. Давая ему дышать, я ждал той секунды, когда надо будет закрыть ему рот. А что я мог еще сделать? Ведь впереди работали Янгибаев и Ваня. И на завале тоже работали наши люди: Семен Семеныч, другой Ваня и остальные бойцы. И если Попов застонет — нам крышка. Мы все ляжем здесь и сорвем намеченное наступление.

Попов тоже сознавал это. У него хватило сил дернуть меня, притянуть к себе. Я навалился на него всей тяжестью, слыша, как клокочет в горле его невырвавшийся крик боли. Вцепившись зубами в мою шинель, он напрягся судорожно, потом начал сжиматься, скрючиваться и вдруг расслабился и затих. Я приподнялся, давая ему дыхнуть. Но он не отпустил зубами шинель и весь потянулся за мной.

Это движение вызвало новый приступ боли, такой острый, что тело Попова начала бить крупная сильная дрожь. Он кричал молча, исступленно рвал зубами сукно, задыхаясь и корчась в конвульсиях. Потом расслаб. И снова конвульсия. И еще. Конвульсии становились все сильнее, а промежутки между ними короче.

Я будто слился с ним, я своим телом чувствовал его боль, и казалось, сам теряю рассудок, сам готов закричать от ужаса. Наверно, я не выдержал бы, оторвался бы от него. Но он, даже теряя сознание, не отпускал меня. Руки его стискивали меня мертвой хваткой. Все, что еще оставалось живого в нем, он подчинил одной цели — не закричать.

Последняя вспышка боли была самой короткой и самой страшной. Тело его от напряжения сделалось словно каменным. Потом дернулось и обмякло. И даже я почувствовал какое-то облегчение. Приподнялся, чтобы дать воздух, но Попов был мертв. Он лежал неподвижный, бесстрастный и успокоенный. А зубы его так впились в мою шинель, что пришлось финкой вырезать кусок сукна.

И все. Была ночь, была тишина. Далекая звездочка над горизонтом, красноватый огонек сигареты в немецкой траншее, колья проволочного заграждения. И мы. Только нас стало меньше.

Пока Попов умирал, бойцы сняли все мины. А группа Охапкина заложила фугасы в завал. И мы точно в назначенный срок вернулись на линию боевого охранения. Там, в нашей траншее, со мной что-то произошло. У меня закружилась голова, и я сел на землю. Наверно, я потерял сознание, потому что товарищи отпаивали меня водкой. Ведь мне надо было идти к комбату с докладом, что задание выполнено, путь для танков расчищен.

9

Как выяснилось потом, это был бой местного значения. На рассвете ахнули заложенные нами фугасы, разметали завал. Танки с десантом пехоты устремились через проход в минном поле. И все получилось, как было задумано. Немцы, не ждавшие атаки, откатились километров на пять. Наша дивизия заняла две деревни. А главное — выбралась из болот на сухое место, на господствующие высоты. И потери были невелики. Саперы вообще потеряли только одного человека.

Ничего не скажешь — удачный был бой.

После ночной работы мы могли бы лечь спать. Но какой уж там отдых! Стук молотка гулко отдавался в голове. Это стучал Петя-химик. Он сколачивал гроб для нашего политбойца. Иногда Петя забывался и бодро насвистывал: «Тореодор, смелее в бой!» Но спохватывался и умолкал.

Чего ему было не свистеть? Не сегодня, так завтра придет вызов от начальника тыла, и отправится он в банно-прачечный отряд — под бок к своей Зинаиде. Прокантуется там до конца войны. А потом снова будет охмурять доверчивых жильцов в своем домоуправлении. Наверно, он и думал об этом, постукивая молотком.

А политбоец Владимир Васильевич Попов, неузнаваемо похудевший и вытянувшийся, лежал возле бревна, где всегда собирался наш взвод. Я постелил под старой березой свою шинель. На нее мы положили Попова, накрыв его шинелью Охапкина.

Семен Семеныч, как опустился на бревно около своего друга-напарника, так и сидел, не вставая, с самого утра, изводил самокрутку за самокруткой, рассеянно потирая ладонью белесую щетину. Подолгу, не мигая, смотрел на восковое лицо Попова. Старческие выцветшие глаза Семена Семеныча подпухли и были красны, вероятно, от недосыпа.