Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"

• Название: Комментарий к роману "Евгений Онегин"
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Искусство-СПб / Набоковский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 1998
• ISBN: 5-210-01490-8

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.

Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.

В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.

Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

---

Эпитет в словосочетании «песня удалая» (см. коммент. к XLIII, 2) — предательский отзвук характеристики «гребцов» из оды Державина «Фелица» (соч. 1782, опубл. 1783), где есть такие строчки:

Или над Невскими брегами
Я тешусь по ночам рогами
И греблей удалых гребцов.

Степенные комментаторы[298] утверждают, что эта музыка на воде звучала в исполнении крепостных оркестров, наподобие тех, что так остроумно описала г-жа де Сталь, рассказывая о музыкантах Дмитрия Нарышкина, каждый из которых умел извлекать из своего инструмента лишь один звук. Люди, завидя их, говорили: «[А вон] le sol, le mi ou le ré de Narischkin»[299] («Десятилетнее изгнание» / «Dix Ans d'exil», ч. II, гл. 18). Нарышкины держали такой оркестр с 1754 г. На самом деле Пушкин здесь не имеет в виду столь изысканные развлечения; но рассказ де Сталь так широко разнесся по миру, что в середине века Ли Хант в «Застольных беседах» говорит о музыканте, игравшем лишь одну четвертную ноту, а майор У. Корнуоллис Харрис в своей книге «В горах Эфиопии» (W. Cornwallis Harris, «Highlands of Aethiopia», London, 1844) утверждает (III, 288), будто абиссинец-дудочник в королевском оркестре «подобен русскому… исполнителю одной-единственной ноты».

В «Старом Петербурге» М. Пыляева (СПб., 1889) на с. 75 воспроизводится редкая гравюра (ок. 1770), изображающая роговой оркестр из четырнадцати музыкантов и дирижера.

Путаницу в умах комментаторов, несомненно, лишь усугубляют строчки из дневника двоюродного брата Антона Дельвига («Полвека русской жизни. Воспоминания [барона] А[ндрея] И[вановича] Дельвига», 1820–1870. М.; Л., 1930, т. I, с. 146–147):

«Лето 1830 г. Дельвиги [поэт и его жена] жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза… Слушали великолепную роговую музыку Дм. Льв. Нарышкина [крепостной оркестр], игравшую на реке против самой дачи, занимаемой Дельвигами».

9—14 и XLIX Если в рожке можно усмотреть хоть бледный оттенок местного колорита, то гондольеры и Тассовы октавы, наоборот, составляют одно из самых плоских общих мест романтизма, и жаль Пушкина, вложившего столько таланта, словесной виртуозности и глубины чувства в то, чтобы по-русски прозвучал мотив, уже до смерти запетый в Англии и во Франции. Тот факт, что из него рождается совершенно самостоятельное, прекрасное ностальгическое отступление в гл. 1, L, умаляет банальность темы, но не оправдывает ее.

Романтическая формула: «лодка + река или озеро + музыкант (или певец)», начиная с «Юлии» Руссо (самого известного из зачинщиков этого безобразия) и кончая Сенанкуром, Байроном, Ламартином и другими, наводнила поэзию и художественную прозу той эпохи и дала специфическую разновидность: «гондола + Брента + Тассовы октавы». Романтики испытывали к ней невероятное пристрастие и использовали как в положительной, так и в отрицательной модификации (гондольер поет Тассо / гондольер больше не поет Тассо).

Утомительно было бы перечислять, даже вкратце, всех отдавших дань этой теме, но ниже я приведу несколько самых выразительных примеров.

14 Напев Торкватовых октав! — Итальянская октава рифмуется aeaeaeii.

Помимо французского прозаического переложения «Освобожденного Иерусалима» (1581) Торквато Тассо (1544–1595), в котором красавица колдунья Армида баюкала бдительность рыцарей в праздной неге зачарованного сада, основным источником информации о «торкватовых октавах» для русского поэта была в 1823 г. опера Россини (melodramma eroico[300]) «Танкред» (впервые представленная в Венеции в 1813 г.) по поэме Тассо или, точнее, по одноименной бездарной трагедии Вольтера (1760); опера ставилась в Петербурге в 1817 и последующих годах.

Упоминаниям гондольеров, распевающих Тассо, несть числа. Вот те, что пришли мне на ум:

Ж. Ж. Руссо (в разделе «Баркароллы» своего «Словаря музыки», 1767) пишет, что слышал их, будучи в Венеции (летом 1744 г.).

Фраза из книги «О Германии» г-жи де Сталь (ч. II, гл. II): «Les stances du Tasse sont chantées par les gondoliers de Venise»[301].

Французские переложения пассажей из Байрона, например (1819): «'Tis sweet to hear / At midnight… / The song and oar of Adria's gondoler»[302] («Дон Жуан», I, CXXI; Пишо в 1820 г. переписал это à la Ламартин: «Il est doux, à l'heure de minuit… d'entendre les mouvements cadencés de la rame, et les chants lointains du gondolier de l'Adriatique»[303]); или «In Venice Tasso's echoes are no more / And silent rows the songless Gondolier»[304] («Чайльд Гарольд», песнь IV, строфа III, 1818).

Этому в 1823 г. нескладными стихами незатейливо вторит Казимир Делавинь: «О Venise… tes guerriers /…ont perdu leur audace / Plus vite que tes gondoliers / N'ont oublié les vers du Tasse»[305] («Le Voyageur» / «Путешественник», стихи 29–32) — и это же, угрюмо злорадствуя, перефразирует в 1845 г. Шатобриан (имевший на Байрона зуб за то, что тот ни разу не помянул его Рене — прототипа своего Паломника): «Les échos du Lido ne le [имя Байрона] répètent plus… il en est de même à Londres, où sa mémoire périt»[306] («Замогильные записки», изд. Левайана, ч. I, кн. XII, гл. 4).

Не желал расставаться с этой темой и Пушкин. Вероятно, к 1827 г. относится его фрагмент («Кто знает край…»):

…и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его [Торквато] октавы.

В сентябре того же года Пушкин перевел на русский александрийские стихи Андре Шенье:

Prè des bords ou Venise est reine de la mer,
Le Gondolier nocturne, au retour de Vesper,
D'un aviron leger bat la vague aplanie,
Chante Renaud, Tancrède, et la belle Herminie[307].

(Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Готфреда, Эрминию поет.)

(«OEuvres posthumes d'André Chénier», «augmentées d'une notice historique par M. H[enri] de Latouche, revues, corrigées, et mises en ordre par D. Ch[arles] Robert»[308] [Paris, 1826], p. 257–258). Образцом для этого стихотворения (написанного скорее всего в Англии в 1789 г.), согласно Л. Беку де Фукьеру и его «édition critique» произведений Шенье (Paris, 1872, p. 427), послужил сонет Джиованни Батисты Феличе Дзаппи (1667–1719).

Наконец, в 1829 г., по сути соглашаясь с меланхоличным утверждением Паломника, в одной неоконченной элегии наш поэт перечисляет те далекие края, где бы он мог попытаться забыть «надменную» (фр. l'inhumaine) возлюбленную, и обращается мыслью к Венеции, «где Тасса не поет уже ночной гребец».

Вообще складывается впечатление, что Пушкин Тассо не любил (согласно письму Михаила Погодина от 11 мая 1831 г Степану Шевыреву, который «перевел» несколько октав).

Все эти общие места — Брента, серебрящая окрестности луна, гондолы и Торкватовы октавы (см. мой коммент. к гл. 8, XXXVIII, 12) — есть и в стихотворении «Венецианская ночь, фантазия» (1824), которое посвятил Плетневу кроткий слепой поэт Иван Козлов (1779–1840).

Козлов самоучкой выучился читать и писать по-английски. Вот стихотворение, написанное им на этом языке (ок. 1830):

То Countess Fiequelmont

In desert blush'd a rose, its bloom,
So sweetly bright, to desert smiled;
Thus are by thee my heavy gloom
And broken heart from pain e'er wiled.
Let, О let Heaven smile on thee
Still more beloved, and still more smiling.
Be ever bless'd — but ever be
The angel all my work beguiling[309].

В прелестном очерке о Венеции в своих «Литературных диковинах» («Curiosities of literature») Исаак Дизраэли (цитирую по 4-му лондонскому изданию, 1798, кстати, у Пушкина в библиотеке было парижское издание 1835 г.) приводит рассказ из автобиографии итальянского драматурга Карло Гольдони (1707–1793) о гондольере, который вез его обратно в Венецию: развернув гондолу носом к городу, он всю дорогу пел строфу XXVI из XVI песни «Иерусалима» («Fine alfin posto al vagheggiar…» — «Наконец, окончив свой туалет…»). Дальше Дизраэли пишет (II, 144–147):

«Их всегда двое, и октавы [Тассо] они поют попеременно Оказывается, мелодия нам знакома по песням Руссо… Я сел в гондолу в полночь, один гребец встал впереди, другой на корме… голоса их были резкими и хриплыми… но [на большом расстоянии казались] невыразимо чарующими, поскольку пение это только и предназначено для слушания издали [так слышал его и Пушкин — из гондолы Пишо, через ширь разделяющей их свободной стихии]».

Однако звуки лиры Альбиона (см. следующую строфу) в галльском переложении не были единственным источником; Пушкин читал и романы, которыми он снабдит Татьяну в гл. 3, IX–XII. Валери, графиня де М. и секретарь ее мужа Гюстав де Линар из романа г-жи де Крюднер «Валери» (1803; подробнее об этом произведении см. коммент. к гл. 3, IX, 8) воплощают в жизнь романтическую мечту той эпохи: они скользят по Бренте в гондоле и слушают раздающуюся вдалеке «chant de quelque marinier»[310].

XLIX

Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
4 Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
8 Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
12 Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

1—2 Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас… — Ритм и инструментовка божественны. Звуки в, тo, тов, тав вольно льющегося стиха, завершающего предыдущую строфу («напев Торкватовых октав») стремительно выплескиваются в набегающие «Адриатические волны», строку с двойным скадом, напоенную откликами уже отзвучавших аллитераций; тут же в строчном переносе торжественно вспыхивает солнечное «О Брента!» с апофеозом на последнем та, и следом — новый взлет: «нет…».