Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

• Название: Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
• Автор: Дзиро Осараги
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-89332-122-7 (1-й том), 5-89332-124-3 (2-й том)

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP), which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Перед Вами первый перевод на европейский язык знаменитой исторической эпопеи Дзиро Осараги «Ронины из Ако».

Эта книга, написанная почти сто лет назад по мотивам героического предания о сорока семи ронинах, навсегда завоевала сердца японских читателей и стала популярнейшим народным романом. Тиражи бесчисленных изданий «Ронинов из Ако» в общей сложности составили десятки миллионов экземпляров, намного опережая даже такой бестселлер, как «Миямото Мусаси». На основе романа в разное время было создано три художественных фильма, четыре телесериала так называемой «самурайской драмы», радиопостановки, электронные игры, мультфильмы и комиксы. Увлекательность самурайского боевика сочетается в романе с детальной проработкой исторического сюжета, красочностью лирических описаний и рельефностью портретов. Реальные исторические персонажи — сёгун и вельможи двора, прославленные художники, поэты, философы, мастера чайной церемонии и воинских искусств — воскресают под пером Осараги.

Герои эпопеи, ценою жизни мстящие за смерть своего сюзерена, воплощают благородные идеалы самурайского кодекса чести Бусидо: справедливость, гуманность, верность долгу и презрение к смерти.

На русском языке публикуется впервые.

Перевод с японского Александра Долина.

---

— В Эдо?!

— Да. Давненько уж я там не был. Повидаюсь со всеми нашими, к могиле господина наведаюсь. Заодно и переговорю с кем надо насчет дел его светлости князя Даигаку.

Значит, командор отправляется в Эдо вовсе не для того, чтобы осуществить план мести… Рухнула страстная надежда, которую, несмотря на все сомнения, лелеял в душе Сёдзаэмон… К тому же вся эта до странности благодушная и расслабленная манера поведения Кураноскэ вызывала в нем внутреннее раздражение и протест.

Сёдзаэмон не проронил ни слова.

— Проходите в дом, — предложил Кураноскэ.

— Нет, я должен сразу же откланяться, — отказался гость.

Кураноскэ некоторое время хранил молчание.

— Оямада! — наконец тихо промолвил он. — Не стоит смотреть на вещи столь предвзято. Не лучше ли немного приободриться?

— Что?! Приободриться?! — невольно вспылил Сёдзаэмон, уловив при этом неодобрительный взгляд командора.

— Вот-вот, приободриться и ждать! Может быть, вы думаете, что это такое уж легкое и простое дело — вся наша затея?

В сердце Сёдзаэмона будто что-то всколыхнулось. Он только скрипнул зубами, поняв, что сейчас заплачет.

— Нет! — выкрикнул он, отвернувшись в сторону. — Мне такое в голову не приходит!

Кураноскэ молчал. Ему хотелось сказать, что это хорошо, но в то же время, может быть, и плохо. Однако он подумал, что молодой самурай, будучи в запальчивости и раздражении, все равно едва ли сумеет его понять, и теперь лишь безмолвно созерцал сад.

Ворон в лунную ночь (продолжение)

В тот вечер Кураноскэ, как обычно, беззаботно отправился в дом терпимости Сумидзомэ, что в Фусими, и приступил там к винопитию в окружении девиц и прислужников. Туда-то и явились Ивасэ с Аидзавой, представившиеся как Тодзюро Одагири и Сансити Камата с настоятельными просьбами допустить их пред светлые очи командора клана Ако, если славный муж соизволит снизойти до посетителей, добавив, что прежде раза два-три встречались с ним в Симабаре и других злачных местах.

Кураноскэ на это только промычал, как всегда, «Ну-ну» и велел впустить докучных гостей.

Аидзава и Ивасэ были не дураки развлечься и хорошо погулять, собутыльники из них были хоть куда. Кураноскэ не слишком беспокоился насчет того, что его собутыльники — шпионы, подосланные Янагисавой. Наоборот, его забавляло, что эта парочка предстала перед ним в столь двусмысленной ситуации, и он лишь добродушно посмеивался про себя, опорожняя чарку за чаркой.

Аидзава взялся за сямисэн и принялся наигрывать какую-то мелодию-коута,[140] перебирая струны пальцами, без плектра.[141] Хотя песня могла показаться слишком уж бравурной, задушевная мелодия как нельзя лучше вписывалась в тишину осенней ночи.

«Ян-я-ян-я-я-я-я…»

Пока звучала песня, Кураноскэ, придерживая пустую чарку, легонько постукивал пальцами по колену, отбивая ритм, а когда мелодия затихла, разразился бурными похвалами.

Передав чарку Аидзаве, он сказал:

— Ну, потешили! Теперь я… Собственное сочинение.

— Да ну?! — изумились Ивасэ с Аидзавой. Подмигнув сидевшему рядом прислужнику, Кураноскэ положил сямисэн на колени и опытной рукой настроил струны.

Наконец, приготовившись начать, он слегка наклонил голову и закрыл глаза. Густой глубокий звон сямисэна огласил округу. Негромкий чарующий голос вывел:

Наш квартал любви запретной ночь преображает:
Огоньки в ночи мерцают, ветер налетает.
Он мечты мои уносит, листья осыпает,
И цветок мечты заветной тоже опадает…

Ивасэ, который сидел с закрытыми глазами и слушал, завороженный красотой голоса, приподняв на мгновение веки, увидел, что Кураноскэ играет на сямисэне, но поет вовсе не он, а пожилой прислужник. Однако Кураноскэ презабавно дурачился, изображая, будто поет он сам, слегка покачивая при этом головой и выразительно шевеля губами.

Сямисэн вывел замысловатую каденцию, и песня продолжалась:

Тот, кто был со мною в спальне, вновь в дороге дальней.
Снова я одна на свете — нет судьбы печальней.
Я калитку приоткрыла, взглядом проводила —
Он ушел и не вернется, не вернется к милой…
Ах, прическа в беспорядке, пояс развязался.
Он ушел — ушел, противный, на ночь не остался!
…

Кураноскэ играл мастерски, легкомысленно покачивая головой и шевеля губами, будто бы проговаривая слова — само добродушие и веселье. Да полно, действительно ли это командор клана Ако? Да возможно ли, чтобы этот человек выжидал случая отомстить за смерть сюзерена? Неужто такое может быть на уме у этого человека, который больше всего смахивает на веселого молодого гуляку из купеческой семьи, что хочет исчерпать до дна все возможные удовольствия, видит смысл жизни лишь в том, чтобы познать порочные забавы квартала любви?

Ивасэ пристально вглядывался в бывшего командора, и в глазах его горел огонек. Песня меж тем продолжалась:

Заколю прическу гребнем, гребнем из самшита.
Ах, никто меня не любит, жизнь моя разбита.
Слезы катятся росою, рукав увлажняя.
Не видать мне в жизни счастья — доля моя злая!

Слова «доля моя злая!» прозвучали так проникновенно в сочетании с печальной каденцией сямисэна, что Кагэю Ивасэ, соглядатай всесильного Янагисавы, тронутый до глубины души тем, как эти слова отражают судьбу самого Кураноскэ, снова приоткрыл глаза и осторожно пошевелился.

Подождав, пока Кураноскэ закончит и отложит сямисэн, Ивасэ изрек:

— Благодарствую. Не могу даже выразить свои чувства. То, что вы, ваша милость, исполнили свое собственное сочинение… И так в нем натурально прозвучала сердечная горечь и тоска, что томит обитательницу «веселого дома»… Просто замечательно! Нет, в самом деле замечательно!

— Да что уж… Вот, сочинил на досуге от нечего делать. От таких похвал мне, право, неловко. Так, безделица… Называется «Провинциальная сценка»…

— Ну-ну, — заметил Ивасэ, который, похоже, основательно захмелел и уже едва не задремал, но теперь как будто бы малость взбодрился. — Вот ведь оно как, а я-то…

Тут, спохватившись и словно раскаиваясь в своей неожиданной слабости, он тревожно огляделся по сторонам.

— Вот что, ваша милость, если можно, отправьте пока всех посторонних, есть один секретный разговор… Ага!

— Что это вы, Одагири?! — недовольно ответствовал Кураноскэ. — Нечего им уходить! Повеселимся еще, пошумим маленько. Так-то оно лучше будет! Да, так-то небось лучше будет!

Кураноскэ слегка приобнял левой рукой за плечи и придержал Ивасэ, который, будто бы чересчур взбодрившись от выпитого, порывался прогнать вон девиц. Между тем другой рукой он как бы через силу поднял чарку и протянул собутыльнику:

— Ну, поехали!..

— Ага… — кивнул Ивасэ.

Рука так тряслась, что чарка перед носом у Ивасэ ходила ходуном. Ивасэ как ни чем не бывало потянулся за чаркой и охотно принял очередную порцию. При этом рука Кураноскэ так и осталась лежать у него на плече.

Видя, что буйный гость немного успокоился, девицы принялись наигрывать на сямисэне, напевая какую-то модную песенку, а две случившиеся тут же девочки стали танцевать с веерами.

Напольный фонарь в шелковом абажуре заливал душную, переполненную людьми комнату смутным желтоватым светом, мелькали белые плектры в руках у девиц, и волны расцвеченных звуков накатывали одна за другой — словно взмахивала крыльями огромная птица. Двигались в такт синие и бордовые рукава, по мановению раскрывались в воздухе веера. Кураноскэ не столько следил за танцем, сколько ловил взором перемещения и колебания цветов, рассеянно слушая песню, и, как всегда бывало с ним в такие минуты, блаженная истома с легким привкусом горечи наполняла сердце, разливалась по всему телу. При этом командор отнюдь не забывал, что собутыльник, которого он сейчас дружески приобнял, в действительности не кто иной, как вражеский лазутчик, засланный, чтобы выведать у него секреты, но все это как бы отдалилось, отошло на задний план.

Однако и лазутчик посреди шумного пира не забывал о своем задании.

— Командор! — прошептал Ивасэ, завидев прямо у себя перед глазами ухо Кураноскэ.

Тот обернулся, прихлебывая из чарки сакэ, и встретился с пытливым, до странности трезвым взором.

— Командор, вы ведь все же, наверное, поступите именно так, как мы рассчитываем?

— Ну, ясное дело! А то как же! — бросил Кураноскэ, явно только чтобы отвязаться от докучного собеседника, однако был в этом ответе некий многозначительный подтекст, отчего Ивасэ стало не по себе.