Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— Как же я с ним сближусь, если мы незнакомы?

— Так познакомьтесь.

— А как?

— Ну, вы меня удивляете! Вы оба — студенты, у вас — общие интересы и общий друг, и вы еще меня спрашиваете как с ним познакомиться. — Он фыркнул. — Черного, белого не покупать... Любите вы, я вижу, валять дурака. У нас это не принято, так что не советую. И не тяните с выполнением задания. Сами понимаете — чем раньше обезвредить врага, тем лучше. Через несколько дней мы вам позвоним, договоримся о встрече, и вы доложите как выполняете задание. Все понятно?

Гипроград — в Госпроме. Стою у входа, смотрю на площадь Дзержинского. Она огромна, пустынна и тонет во мгле: светятся лишь прожекторы на Госпроме, фонари на тротуарах и окна в гостинице «Интернационал». Вдруг осознаю: вижу в последним раз. Боль в груди и больно дышать, но надо уходить: сейчас выйдут эти... эти мерзавцы. Вот бы подстеречь их и размозжить им головы. Умирать — так с музыкой! Осматриваюсь и вижу недалеко на снегу темнеет что-то длинное. Подбегаю, — терять времени нельзя, — наклоняюсь, хватаю: в руке — узкая полоса картона. Снова смотрю кругом, ничего подходящего не вижу и быстро ухожу, не глядя куда. Оказывается, вышел к трамваю. Ой нет: в трамваях светло и люди. По Сумской? Там тоже светло и люди. На Клочковскую — вот куда! Она полутемная и в это время почти безлюдна.

11.

Быстро вниз по Клочковскому спуску... А потом — куда? Клочковская длинная — успею решить... Увидел себя на веранде. Папа спит. Приглушенный шум города и сквозь него — паровозные гудки, зовущие в поездку. Ну, вот и все — на Основу! Там длинный-длинный переходный мостик, под ним много путей в разных уровнях и все время идут поезда... Написать записку? Если правду, записка попадет к этим... Зайти на почту — написать письмо? Марийке, папе, на Сирохинскую? Второй самоубийца в семье... Не надо им лишней боли! Пусть будет несчастный нелепый случай — так лучше. Опять задыхаюсь и опять какая-то дурацкая боль в груди, сердце, что ли? Нет, боль справа. А чего я мчусь? Никто за мной не гонится, и время еще есть. Ни завтра, ни послезавтра эти еще не позвонят. Ну и что? Это ничего не меняет — от них уже никуда не денешься. Тянуть бессмысленно. Не горячись, не горячись! Еще есть время хорошо подумать. Глупости! Никакого выхода нет... Да не схожу ли я с ума? Спорю сам с собой, как два человека, только не знаю — мысленно или вслух. Держи себя в руках!

— А если забрать все документы и уехать? В Макеевку, на Урал, к черту на кулички...

— Без прописки нигде не примут на работу. Пропишешься — найдут.

— А будут ли тебя искать?

— Найти просто: везде — НКВД.

— А если в какую-нибудь экспедицию? Там не прописывают.

— Список участников с их анкетными данными где-то остается.

Возвращаться придется. Только оттяжка. Да стоит ли эта жизнь того, чтобы за нее цепляться?!

— Да чего ради они тебя будут искать? Кому ты нужен? Ты что, для них незаменим?

— От сотрудничества с ними я сбежал. Значит — враг Советской власти. Ну, так мы его за передачу секретной съемки Крюкова иностранной разведке, — он у нас в чем угодно признается, — расстреляем или упрячем в лагеря. Лучше самому, без мучений. Жить сможешь только доносчиком и провокатором. Как ты не понимаешь?

Я раздвоился: какое-то второе я идет сзади вплотную со своими «А если...» и даже хватает за плечо. Говорят, перед самоубийством сходят с ума. Лишь бы не настолько, чтобы наделать глупостей. А почему боль переместилась в плечо?

— А если имитировать самоубийство?

— Как в «Что делать?» Какой же ты дурак! Там было все приготовлено: и документы, и возможность уехать за границу. А у меня что?

Опять задыхаюсь, и боль усилилась. Я остановился, и тот, другой, с разгону стукнулся об меня. Я сделал шаг влево и повернулся к нему. Он сделал шаг вправо, и повернулся ко мне. На того, кто стоял передо мною, падал свет уличного фонаря, и я увидел, что это не я, а парень лет пятнадцати-шестнадцати.

— Проходи, — сказал я, собравшись с мыслями. Он продолжал стоять и молчал.

— Да проходи же!

— Я ничего плохого вам не делаю.

— А зачем хватал за плечо?

— Я? Я вас не трогал, что вы! А чего мне бояться? Пырнет финкой в спину? Так даже лучше. Я пошел дальше, а он, — я уже не соображал кто, — за мной вплотную, шаг в шаг, иногда хватая за плечо и говоря «А если...» Я его не слушал, сказал «отстань», сказал «ты мне надоел», а он шел, не отставая ни на шаг. Остановился отдохнуть и отдышаться. Он отошел на пару шагов, молчит и будто чего-то ждет. Я осмотрелся: мы где-то между бывшей церковью и переулком Благбазу.

— Петро, чего ты тут стоишь? — Передо мною Гена Журавлевский. — А, и ты тут! — закричал он на паренька. — Что, и за тобой шел по пятам? Ну, теперь скажу твоим родителям.

— Дядя Гена, извините, я не знал, что он ваш знакомый.

— А к незнакомым можно приставать? Иди отсюда!!

Паренек стоял. Гена нагнулся, что-то схватил или сделал вид, что схватил, и замахнулся на паренька. Паренек шарахнулся, и из темноты раздалось:

— Дядя Гена, не говорите родителям. Ну, пожалуйста.

— Валяй отсюда! — закричал Гена, снова нагнулся, что-то схватил или не схватил и побежал к пареньку.

— Дядя Гена! — донеслось издалека. — Не говорите родителям. Ну, пожалуйста!

— Вот паразит! — сказал Гена, вернувшись. — Соседский парень. В одной квартире. И родители вроде приличные. И парень тихий, и учится вроде прилично. А вот же придумал развлечение: пристроится сзади и идет вплотную. И за мной пытался так ходить. До чего неприятное ощущение. Тихое хулиганство. Я его отшил раз, другой, а потом как врезал ему! Перестал. И не пожаловался, что я его стукнул. А я его хорошо стукнул, от сердца — вот в чем дело. А теперь мне как-то совестно сказать его родителям. Да ну его к черту! Ты как тут оказался?

— Захотелось пешком пройтись.

— По Клочковской?!.. Ах, да. Ты же из Гипрограда. Из-за съемки? Она нашлась?

— И ты уже знаешь?

— Да мы с Мукомоловым вышли покурить, зашли за тобой, а тебя нет. Говорят — вызвали в архив Гипрограда. Чего?! Говорят — ты относил съемку Крюкова и, наверное, ее не могут найти. Нашли?

— Да вот только что. Сволочи! — вырвалось у меня.

— Конечно, сволочи. После такой передряги не только по Клочковской, вокруг Харькова захочешь прогуляться.

— Вы с Марийкой разговаривали?

— Нет, Марийки уже не было. С Женькой Курченко. А ты в этом Крюкове был?

— Нет еще. Только сейчас, после распределения собрался.

— А вы с Марийкой согласились на Кировоград? Что ж, Кировоград, так Кировоград. А мы с Асей сыграли втемную: не знаешь в какую Сибирь эти боеприпасы нас загонят. Ну, до завтра! Да, как ты считаешь: сказать родителям этого парня про его штучки или не говорить?

— Ну, Гена, это тебе видней. Прощай! Я пошел.

— Ишь, как торжественно: прощай! Вот если бы съемка не нашлась, тогда, конечно, и прощай. А пока... Пока! До завтра.

До завтра? Завтра не для меня. Вдруг я увидел Марийку и себя в начале Конторской, вблизи дома, в котором она сейчас живет. Мы редко бываем вдвоем, вот ходим и ходим и никак не расстанемся... На губах возникло и не проходит ощущение ее поцелуя... Это и есть искушение? Нет, завтра уже не для меня! А завтра собирался в Крюков... Нет уж, все кончено: не Крюков завтра, а Основа сегодня, сейчас, не откладывая. Крюков... Основа... Крюков-Основа... Крюков или Основа? Почему или? Почему Крюков? Что я имел в виду? Трудно сосредоточиться. А ведь что-то мелькнуло... Ага! Почему Основа? Почему я оказался на Основе? Вопрос возникнет. А действительно — почему я оказался на Основе, да еще на путях, когда рядом мостик?..

Плохо продумано, плохо продумано. Что будет потом? Сережа пойдет в Гипроград, в архив... Или Федя… А может быть вместе. Что им наврут? Не угадаешь. Поймут, что я сам... Нет, так нельзя. Крюков лучше. Никаких почему. Несчастный случаи, и все... Чище сработано. А не ищу ли я повод для оттяжки? Пошел медленно.

— Эй, ты! — это другому своему я. — Радуешься оттяжке?

В ответ — молчание, и нет никакого другого я. Но столько ждать? Мучительно. Ждать и не подавать вида. Смогу ли? А что поделаешь? Держи себя в руках, крепко держи! Успеешь: эти еще не позвонят. Это окончательно? Да, окончательно. Окончательно и бесповоротно — наше домашнее выражение. Страшнее всего пытки, а вдруг не выдержу и соглашусь на все?

Еще раз случился приступ боли в груди и не хватало дыхания. Было это в начале Клочковской, у аптеки. Я стал и ждал когда пройдет. Пожилая женщина пыталась взять мою руку, говорила, что она врач, что рядом аптека, и мне там окажут помощь, повторяла, что у меня белые губы. Я сказал ей какую-то пошлость вроде — медицина тут бессильна, нагрубил, закричав, чтобы она оставила меня в покое, вырвал руку и ушел, шел ли я дальше пешком или доехал остаток пути трамваем — не помню.

Открыл дверь в переднюю — разговор мгновенно стих. Громко сказал «Добрый вечер!» — задвигались стулья, и пока я раздевался — все столпились возле меня. Тут были и Марийка, и Майоровы.