Константин Рольник - Расстановка

• Название: Расстановка
• Автор: Константин Рольник
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Союз Повстанцев на далекой планете Мезля борется с реакционной тиранией. Подпольщики вымышленной страны «Рабсийская Федерация» сражаются против ограбления, религиозного ослепления и политического угнетения граждан.

---

В центре же — святая святых, широченный прямоугольный стол с пишущим прибором и кипой белой бумаги. Внушительную черную площадь освещала старинная коротенькая лампа с широким желтоватым абажуром.

Игольчатые растения с бордовыми листьями, что вились на подоконнике, вносили живую нотку в суровый аскетизм кельи.

В такой обстановке творческой мысли не на чем поскользнуться, все помыслы сосредоточены на одном.

Николай Чершевский прикрыл дверь кабинета, спасаясь от запаха душистой ухи. Пряный аромат еще недавно дразнил аппетит — а теперь, после обеда, просто нервировал. Писатель опустился на массивный и жесткий деревянный стул, охватил рукой седеющую полукруглую бороду, глубоко задумался.

Смутный замысел новой книги возник в его сознании еще года два назад. Он даже знал, как начнет эту обличительную, эзоповым языком написанную вещь: с картины расстрела законного парламента на вымышленной планете. После такого зачина читатель сразу поймет, что существующая там власть преступна, ее "конституция" — принятый на крови клочок бумаги, а ее "законы" — не более чем бандитские малявы. Это повторяло ситуацию в Рабсии, указывало на корни возникшей в стране диктатуры. Да, обличение и ярость имели тут все основания.

Чершевкий поднялся со стула: не давала покоя летняя духота, с высокого морщинистого лба катился градом пот. Он принес из зала широкий вьентамский веер, подаренный ему тридцать лет назад — в ту войну Харнакин был военным советником, а он, Чершевский, фронтовым корреспондентом. Разглядывая причудливый орнамент костяного веера, Николай вдруг вспомнил интервью, взятое им в ту пору у вождя Красных Вьентов. Старый Зиап разъяснял ему тогда роль деятелей искусства в революционной войне: "Писатели и поэты в своих произведениях должны клеймить врага и поднимать народ на борьбу. Их задача исключительно важна. Но воплощать ее надо тонко, под псевдонимом."

Впрочем, рабсийским писателям этого объяснять было не нужно — сама история тиранической страны учила их тайному, эзопову языку, позволявшему выражать мысли о развитии общества в завуалированной форме. Обида опального писателя на режим была глубокой, мерзости последних лет ужасали, а горячее желание перемен побуждало призвать рабсиян к действию.

Но Чершевский был слишком ответственен и серьезен, чтобы ограничиться голым призывом к бунту. Конструктивная, созидательная часть была не вполне ясна — а звать к топору, не имея позитивной программы, литератор не считал себя в праве. Лишь последние беседы с Рэдом вдохнули в творца нужную уверенность.

В какой-то мере, тираническая политика рабсийских властей даже облегчала Чершевскому задачу. В современной ему Рабсии монополисты и чиновники, генералы полиции и спецслужб, верноподданные журналисты и церковные иерархи сложились в узкую господствующую касту. Если материальное, силовое и духовное угнетение исходят из единого центра, а органы этого подавления организованы в стройную вертикаль — несложно ответить на вопрос "кто виноват?".

Куда сложнее было с другим вопросом: "что делать?". Горький опыт истории учил: недостаточно убрать прежних угнетателей. Ибо вслед за "что делать?" встают другие вопросы: "Что взамен?", "Из чего и чем строить новое?".

Литератор угрюмо сдвинул косматые брови: этот вопрос, оставаясь без разъяснения, уже два года загораживал путь к новой книге.

На вопрос "Что взамен?" охотно отвечали социальные утописты. Однако их ответы не удовлетворяли Чершевского. У них все сводилось к новым, более "справедливым" способам дележки пирога. Меж тем, этот пирог, под давлением промышленности на природные ресурсы планеты, все убывал. На какие бы "справедливые" и "равные" куски пирог ни делили, эти кусочки становились все скуднее. Чершевского не устраивал ответ социалистов, предлагавших разделить пирог по-братски с помощью государства. Критически он оценивал предложения анархистов — делить куцый пирог через общину, через всеобщее голосование. Вызывали недоверие рецепты демократов, утверждавших что "невидимая рука рынка" раздаст каждому кусок по труду: слишком явно было видно, в предыдущие годы, что рынок собирает все куски в руках монополий и платит киллеру больше чем библиотекарю.

Таким образом, на первое место выдвигался вопрос: "А как испечь новый пирог?" Как изменить мир таким образом, чтобы новый строй не сводился к переделу существующих благ, и создал то изобилие, на базе которого только и возможно счастливое общество? Из чего и с помощью чего строить это новое?

Лишь теперь, после бесед с подпольщиком, Чершевский понял: искомый ответ давала скорее научная фантастика, чем политическая утопия. Именно научная фантастика могла за десятилетия вперед предсказать появление новых изобретений. Технология — вот архимедов рычаг, который перевернет мир, откроет путь к освоению новых ресурсов, открытию новых источников энергии, и организации производства таким образом, чтобы исчез рутинный, не-творческий, подневольный труд. Став всесильной, техносфера порождает изобилие, а значит исчезают социальные конфликты вокруг дележки пирога: в мире обеспеченных свободных творцов, с равным доступом к этой новой технике, нет причин для вражды.

Однако ж, построению такого общества, использованию новых технологий во имя всеобщего блага, сопротивляются силы регресса, взявшие на вооружение идеи консерватизма и религии. В их руках сейчас — государственная машина подавления. Это серьезное препятствие, но оно вполне преодолимо: революции — локомотивы истории…

В эти дни Чершевский решил для себя основную проблему: чем заменить старое.

Решительно отбросив веер, Николай встал из-за стола, извлек из шкафа старинную пишущую машинку. Прежний компьютер его сгорел — а нового писатель не купил, опасаясь электронной слежки РСБ. Не беда: машинка привычней. Он потревожил аккуратную пачку бумаги, разложил на широком письменном столе белоснежные листы. Не трогая клавиш, писатель сперва взял авторучку и принялся набрасывать план. Николай наметил сюжет и фабулу будущего романа, экспозицию и завязку.

Работать приходилось в новом для него жанре фантастики. Прикрывшись инопланетным антуражем, писатель мог бы обрушиться с критикой на нынешний рабсийский режим. Однако Николай решил иначе. События он поместил в мрачное будущее — в "новое средневековье", ожидавшее страну лет через двадцать, если тиранические тенденции не сметет к тому времени волна революции. Героям предстояло действовать и бороться в условиях, где гнет деспотии сгустился до атмосферы застенка.

Перелицевав мелкие детали на инопланетный лад, Чершевский в целом сохранил привычный ему стиль. То была плетеная композиция. Действующие лица, поначалу не знакомые друг с другом, сперва описывались порознь, и лишь впоследствии знакомились, враждовали, дружили. Переходя от одного героя к другому, писатель часто возвращался к их прошлому, к былым событиям, построившим их личность. Затем он перекидывал русло сюжета в настоящее. Кружева повествования показывали взаимосвязь явлений вымышленного мира, придавали книге панорамную масштабность. Каждый эпизод иллюстрировал мысль автора. Николай пренебрег литературными красотами, не заботился о детальном выписывании фигур, частенько жертвовал эстетикой ради общественной идеи.

Сочинитель встал из-за стола и открыл окно. В душный кабинет ворвалась вечерняя прохлада. Огромная синяя Мезля завершала поворот вокруг оси, на западе догорали лучи заходящего Слунса, окрасив стекла дальних многоэтажек оранжевым огнем. С востока на сизом горизонте всходил на небо серебристый Селен — спутник планеты. Минут десять Николай наслаждался великолепным зрелищем, вдыхая полной грудью хрустально-чистый воздух. Затем вернулся к темному столу и вновь склонился над исписанным листом, намечая биографии героев романа, шлифуя экспозицию.

"Инопланетный" камуфляж поначалу лишь мешал, но вскоре писатель обратил вынужденный прием себе на пользу. Герои книги, по врожденной природе, оказались проницательнее, смелее, умнее, чем реальные современники Чершевского.

Преступления злодеев литератор также сгустил, о сравнению с реальностью. Гнусности он черпал из жизни, но злодейство пятерых мерзавцев приписывал одному. Это придавало злодею плакатную резкость, превращало его из реального лица в символическую фигуру, в ходячее олицетворение преступлений режима. Художественность от того страдала — но ведь внутренняя достоверность не всегда определяется протокольной сухостью детали. Где речь идет о больших событиях, собирательные фигуры скажут больше.

Итак, герои и злодеи были выписаны густыми красками.

Хватало в новой книге и приключений. Стержнем был бунт — бунт повстанцев против властей, против навязанной лживой морали, против деспотизма. Остроту придавало неравенство соперников: горстку бунтарей давил мощнейший аппарат государства. Немалую роль в отношениях персонажей занимали обида и месть: они обладали не только разумом, но и чувством. Повстанцы, на страницах романа, мстили правящим преступникам. Те, в свою очередь, считали преступниками революционеров. В ткань повествования вплетались и личные драмы: под удар попадали родные и близкие подпольщиков, принципиальная борьба обрастала мотивами личной мести. Писатель показывал и обратное: личная месть персонажа, осознавшего причину своих бед, перетекала в войну против несправедливого общественного строя. Большинство значимых героев книги, как отрицательных так и положительных, не были свободны от честолюбия. Тут нашлось место и для бедняг, затравленных, потерявших верную дорогу, и для героев, жертвующих собой в борьбе со злом. На страницах новой книги встречались таинственные загадки, похищения, внезапные катастрофы. Отважные попытки героев улучшить мир, их победы и поражения, спасение и гибель — что еще нужно для авантюрного романа?