Николай Римский-Корсаков - Летопись моей музыкальной жизни

• Название: Летопись моей музыкальной жизни
• Автор: Николай Римский-Корсаков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Впоследствии это интермеццо, однако, не пригодилось, так как декорацию нашли возможным переменить моментально, и мое первоначальное намеренье было сохранено. Направник выздоровел, но постановка «Млады» была отложена до следующего года. Вместо того в Великом посту в концерте дирекции импер. театров было исполнено третье действие целиком под управлением Направника и особого успеха не имело[391]. Тут же шел и направниковский «Дон Жуан» —скучное, неинтересное и длинное сочинение.

Русские симфонические концерты шли своим порядком[392]. Я занимался «Псковитянкой»[393] и, сверх того, наоркестровал вновь всю вторую картину «Бориса Годунова» (Венчание на царство), что и послужило краеугольным камнем для дальнейшей моей обработки произведений Мусоргского, предпринятой мною впоследствии. В конце сезона я выполнил еще одну работу: я переделал оркестровку своего «Садко»

(музыкальной картины). Этою переделкой я закончил все расчеты с моим прошлым. Таким образом ни одно из моих больших сочинений периода до «Майской ночи» не оставалось непеределанным[394].

Мое знакомство с В.В.Ястребцевым, великим почитателем моим, относится приблизительно к этому времени. Познакомившись со мною в концерте, он мало-помалу стал все чаще и чаще бывать у меня, записывая, как оказалось впоследствии, беседы со мною, высказываемые мною мысли и т. п. в форме воспоминаний[395]. Имея в библиотеке своей все мои сочинения в партитурах и собирая мои автографы, он знал на память чуть не каждую их нотку, во всяком случае каждую интересную гармонию. Время начала и окончания каждого из моих сочинений было у него тщательно записано. В обществе своих знакомых, постоянных и мимолетных, он являлся ярым пропагандистом моих сочинений и защитником моим от всякого рода критических нападений. В первые годы нашего сближения он был также ярым берлиозистом. Впоследствии это пристрастие значительно в нем ослабело и уступило место почитанию Вагнера[396].

Глава XXII 1892–1893

Занятия эстетикой и философией. Постановки «Млады». «Иоланта». «Дружеский обед». Утомление и нездоровье. Постановка «Снегурсчки» в Москве. И.К.Альтани. «Майская ночь» на частной сцене. Р.Леонкавалло. В.И.Сафонов. Впечатления поездки в Москву. Русские симфонические концерты. Э.А.Крушевский. Юбилей «Руслана».

Ле-то 1892 года[397] я провел со всем семейством безвыездно в Нежговицах. Из работы над «Псковитянкою» мне оставалось переделать увертюру и заключительный хор, что мною и было исполнено в течение трех или четырех недель пребывания в деревне[398]. Эту работу я выполнял чрезвычайно неохотно, чувствуя какую-то усталость и отвращение. Тем не менее, благодаря набитой руке, переделка увертюры была довольно удачна, а мысль прибавить в конце заключительного хора «Ольгины аккорды» нельзя не назвать счастливою. Хор я оставил по-прежнему в Es-dur, а увертюру транспонировал в c-moll, совершенно переоркестровал и изменил окончание, заменив варварские диссонансы первой редакции более порядочной музыкой. Я торопился кончать работу над «Псковитянкой» еще потому, что меня все более и более занимала мысль приняться за написание большой статьи и даже книги о русской музыке и сочинениях Бородина, Мусоргского и своих[399].

Как это ни странно, но мысль написать критику на самого себя неотступно преследовала меня. Я принялся. Но сочинению моему должно было предшествовать громадное введение, включающее общие эстетические положения, на которые я бы мог ссылаться. Я довольно быстро набросал таковое, но сам увидел тотчас же большие недочеты и пробелы и разорвал его. Я принялся за чтение: прочел Ганслика «О прекрасном в музыке», Амброса «Границы музыки и поэзии» и биографии великих композиторов Ла-Мары. Читая Ганслика, я злился на этого мало остроумного и чрезвычайно парадоксального писателя. Чтение это снова пробудило во мне охоту приняться за свою статью. Я начал, но она стала выходить у меня гораздо шире, чем прежде. Я стал вдаваться в общую эстетику и говорить о всех искусствах вообще. От всех искусств я должен был перейти к музыке, а от нее, в частности, к музыке новой русской школы. Работая над этим, я почувствовал, что у меня не хватает не только философского и эстетического образования, но даже знания нужнейших терминов по этой части. Я снова бросил свой труд и принялся за чтение «Истории философии» Льюиса. В промежутках между чтением я набросал небольшие статейки о Глинке и Моцарте, о дирижерах и музыкальном образовании и т. п. Все это выходило неуклюже и незрело[400]. Читая Льюиса, я делал выписки из него и из приводимых им философских учений, а также записывал и собственные мысли. Я целые дни думал об этих предметах, переворачивая так и сяк свои отрывочные мысли.

И вот, в одно прекрасное утро в конце августа или начале сентября почувствовал я крайнее утомление, сопряженное с каким-то приливом к голове и полной спутанностью мышления. Я перепугался не на шутку и даже в первый день совершенно лишился аппетита. Когда я сказал об этом жене, то она, конечно, уговорила меня бросить всякое занятие, что я и сделал, и до отъезда в Петербург, ничего не читая, гулял по целым дням, стараясь не быть один. Когда же оставался один, то неприятные, навязчивые идеи неотступно начинали лезть в голову. Я думал о религии и о покорном примирении с Балакиревым. Прогулки и отдых, однако, помогли, и я переехал в Петербург совсем опомнившимся[401]. Но к музыке я совершенно охладел, и мысль заняться своим философским образованием неотступно преследовала меня. Несмотря на совет доктора Т.И.Богомолова, я стал много читать. Тут был и учебник логики, и философия Герб. Спенсера, Спиноза, эстетические сочинения Гюйо и Геннекена, разные истории философии и т. д. Я чуть не каждый день покупал книги, читал их, перескакивая от одной к другой, исчеркивал поля заметками, затем все думал и думал, записывал и составлял заметки. Мне захотелось написать большое сочинение об эстетике музыкального искусства. Русская школа оставалась пока в стороне. Но вместо эстетики я лез в общую метафизику, боясь начать слишком близко и мелко. И вот все чаще и чаще у меня стали повторяться какие-то неприятные явления в голове: не то приливы, не то отливы, не то головокружение, а скорее всего, ощущение тяжести и давления. Эти ощущения, которые связывались с различными навязчивыми идеями, весьма тяготили и пугали меня.

Некоторым развлечением, однако, послужила постановка «Млады» на Мариинской сцене. Оперу мою начали разучивать довольно энергично с начала театрального сезона, и я был приглашаем на спевки и репетиции. Уже в сентябре хоры пели хорошо; с трудом лишь давался для выучки на память идоложертвенный хор V действия, вследствие постоянного изменения в нем размера (8/4, 7/4, 5/4 и т. д.). Направник пугал меня тем, что хор. при всем своем желании, не в состоянии будет запомнить этот номер. На одной из спевок, когда пробовали спеть его наизусть, один из лучших хористов —Мельниченко (тенор) — сбился и увлек за собой других. Направник сильно налегал на этот случай. Учителя хоров —Помазанский и Казаченко —уверяли меня, что Направник преувеличивает и запомнить хор возможно, что и оказалось впоследствии и в чем я никогда не сомневался. В театральном фойе, где происходили общие хоровые спевки, прелестно звучали голоса и в особенности хорошо и с большим старанием исполнялся заключительный хор светлых духов. На одной из спевок произошел маленький скандал: хористы, вместо слов «чух! чух!» начали петь «чушь, чушь». Я заметил им, что нисколько не сомневаюсь в том, что это действительно большая чушь, но, тем не менее, прошу их петь, как написано. Как бы в извинение за бестактность мужчин, хористки по окончании спевки стали мне аплодировать. Однако мне говорили, что хор получил за свою грубую выходку порядочный нагоняй от режиссера на следующий день.

За выбытием г-жи Литвин партии соло были распределены следующим образом: Войслава —Сонки, Лумир —Долина, Яромир —Михайлов, Мстивой —Стравинский и Корякин. Г-жа Сонки уверяла, что в партии ее в V действии имеются какие-то неловкости и что взять верхнее до # во действии —подвиг для певицы. С ее голосом, конечно, стыдно было говорить такие вещи, но, тем не менее, я принужден был сделать одно маленькое незаметное изменение для нее. Я заявил главному режиссеру, Г.П.Кондратьеву, что на партии Войславы и Яромира не назначено дублеров и что опера от этого может пострадать. На теноровую партию, однако, такового не нашлось: для Фигнера эта партия считалась почему-то неподходящей, а отчего не был назначен Медведев —мне неизвестно; дублершей же на партию Войславы была назначена, по моему указанию, г-жа Ольгина, и партия эта вместе с роковым до # оказалась для нее удобной без всяких изменений. На спевках с фортепиано аккомпанировал Крушевский; Направник же следил по оркестровой партитуре. Я отказался от аккомпанемента на этот раз (не так, как при постановке «Майской ночи» и «Снегурочки»), так как чувствовал, что за последнее время совершенно отвык от игры на фортепиано. Вскоре начались и оркестровые репетиции. Направник сделал две предварительные репетиции: одну для струнных, другую для одних духовых; затем последовали три общие репетиции всего оркестра, а после присоединены были и певцы. Всех репетиций для оркестра с певцами было не более пяти или шести. Направник в качестве сыщика фальшивых нот был по обыкновению неподражаем, но на оттенки и детальную отделку налегал недостаточно, ссылаясь на недостаток времени. На этот раз, однако, у меня с ним не было споров о темпах; угодил ли я ему темпами или он пояжелал исполнить в точности мои указания —не знаю, но был он со мной вообще любезен и мил, выказывая скорее некоторое сочувствие моему сочинению. А дела в русской опере, действительно, вечно складывались так, что времени и в самом деле не хватало. Постоянные заболевания певцов и, вследствие этого, перемены репертуара требовали постоянных экстренных репетиций для старых опер. Вечная торопня, пять спектаклей в неделю, не всегда свободная для репетиций сцена, занятая часто балетом, — все это отнимает время от спокойных и рачительных репетиций, какие требуются для надлежащего артистического исполнения. Сверх того, надо всем этим в Мариинском театре царит дух самонадеянности, рутины и утомления, часто связанных с хорошей техникой и опытностью. Певцы, хор и оркестр —все сознают себя, во-первых, вне конкуренции, во-вторых, опытными и видавшими виды, которых ничем не удивишь и которым все на свете надоело, но у которых все-таки дело пойдет, хотя для этого дела уж слишком утомлять себя не стоит.