Юрий Нестеренко - Приговор

• Название: Приговор
• Автор: Юрий Нестеренко
• Жанр: Научная Фантастика

---

признался я. — В случае чего я сразу отдам его тебе.

— Ну ладно… — она протянула мне свое оружие, и я повесил арбалет

за спину вместе с футляром для стрел, после чего помог Эвелине

взобраться на круп Верного. Она уселась позади меня, взявшись за мой

ремень, и мы тронулись в путь.

Желай я проследовать тем же маршрутом, каким обычно ездили из замка

в город Пье, мне пришлось бы ехать вспять на юг по дороге, которая

привела меня к замку, до оставшейся далеко позади развилки, но Эвьет

знала более короткий путь. Вначале мы поехали влево вдоль берега озера,

а затем, бросив прощальный взгляд на замок, отраженный в водном зеркале

(отсюда он был хорошо виден и даже не казался безжизненным), углубились

в лес, с этой стороны озера росший не так густо, как там, где мы

побывали утром. Для Верного, во всяком случае, местность сложности не

представляла. Несколько раз, повинуясь указаниям Эвелины, мы меняли

направление, объезжая чащи и буреломы и петляя по каким-то звериным

тропам, так что у меня, признаюсь, уже зародилось беспокойство

относительно правильности выбранного маршрута. Однако пару часов спустя

впереди забрезжил просвет, и мы выехали, наконец, на настоящую, хотя и

неширокую, дорогу с глубокими колеями от тележных колес, тянувшуюся как

раз в северо-западном направлении. Земля между колеями во многих местах

поросла травой, и все же здесь, несомненно, ездили — реже, чем в лучшие

для округи и всей Империи времена, но явно чаще, чем по заброшенной

теперь дороге к замку Хогерт-Кайдерштайнов. Пока, однако, никаких

путников нам не попадалось, что меня только радовало. Исполняя свое

обещание, я на ходу занимался просвещением Эвьет:

— … Сердце человека, как и у других животных, кормящих детенышей

молоком, состоит из четырех камер — двух желудочков и двух предсердий -

и служит для перекачки крови из вен в артерии. Оно имеет около пяти

дюймов в высоту и около четырех в ширину. По сути, оно представляет

собой сложно устроенную мышцу с клапанами, качающую кровь, и ничего

более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является

вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повреждении сердца

смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг,

перестает снабжаться свежей кровью — иными словами, от причины сугубо

механической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что

сжимается и разжимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому

сердце не останавливается, когда человек падает без сознания, и даже

может продолжать биться еще некоторое время после смерти, наступившей от

других причин.

— Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще

продолжало биться в его руке — правда?

— Такое вполне возможно.

— А ты такое видел?

— Именно такое — не доводилось, но видел, как выплескивается кровь

из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а

выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает

биться.

— Ты это видел на войне?

— Нет, наблюдал за казнями.

— Наблюдал? И часто?

— Довольно часто. В детстве — среди прочих зевак, а во взрослом

возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни — это скверная

вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения

невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно

виновен и заслуживает смерти — однако, раз уж все равно не в наших силах

сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке.

Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя получить, анатомируя

холодный труп…

— "Анатомируя"? Это как?

— Разрезая, чтобы посмотреть, как тело устроено изнутри.

— Хм, не думаю, что церковь одобряет такое, — заметила Эвьет,

однако в ее голосе не было осуждения.

— Это точно, — мрачно согласился я. — Хотя такая позиция -

абсолютная глупость. Даже если принять на веру, что у человека есть

душа, которая после смерти покидает тело — хотя я не располагаю ни

единым фактом, подтверждающим такую гипотезу — раз уж она его покинула,

ничего сакрального в теле не осталось. Оно ничем принципиально не

отличается от коровьей туши. Почему бы ему, в таком случае, не служить

наглядным пособием?

— Как вон те, впереди?

Разговаривая с Эвьет, я невольно пытался обернуться к ней и потому

ехал вполоборота, не особенно следя за дорогой впереди. Оттого она

заметила мертвецов раньше, чем я. Впрочем, еще через несколько ярдов я

бы все равно почувствовал идущую от них вонь.

Они висели на деревьях по обе стороны дороги, друг напротив друга.

Всего их оказалось девятнадцать — десять справа и девять слева. У меня

мелькнула мысль, что палачи наверняка были недовольны нарушением

симметрии — но все же не настолько, чтобы помиловать нечетного. Казнь,

судя по всему, состоялась довольно давно, тела были расклеваны птицами и

успели основательно разложиться; даже от их одежды остались одни

лохмотья. Изо ртов свисали черные гнилые языки, в пустых багровых

глазницах копошились черви, по бесформенным сизым лицам ползали зеленые

трупные мухи. Кажется, среди висельников были две женщины, хотя на такой

стадии разложения уже трудно было сказать однозначно. Может, и мужчины с

длинными волосами.

— Эти уже могут служить пособием лишь для изучения человеческой

психики, — пробормотал я.

— Но ведь они мертвы!

— Я имею в виду психику тех, кто это сделал. Манеру людей

обращаться с себе подобными… Не смотри на них.

— Я видела вещи и похуже, — мрачно напомнила Эвьет. — А может быть,

это разбойники, которые заслужили такой конец?

— Тогда сказанное мной относится к ним, а не к их убийцам. Суть,

так или иначе, не меняется. Хотя разбойников обычно все же привозят в

город на суд и уже там казнят. Впрочем, сейчас все меньше тех, кто

отягощает себя законными формальностями…

Мы, наконец, проехали через жуткую галерею и оставили ее позади.

Еще около получаса спустя, так и не встретив ни одной живой души, мы

добрались до окраины леса. По обе стороны дороги потянулись поля, где

полагалось бы колоситься пшенице, но ныне они лежали невозделанные и

поросшие сорняками. Так что, когда впереди показалось село, я уже знал,

что там не стоит ожидать радушного приема.

Село встретило нас разноголосым собачьим лаем. Это, разумеется,

дело обычное — собаки всегда приветствуют так чужаков. Но, как правило,

когда чужаки приезжают не глухой ночью, а ясным днем, и притом — в

селение, стоящее прямо на проезжей дороге, где постороннего человека

трудно назвать диковинкой, все ограничивается несколькими дежурными

гавками, после чего псы, исполнив ритуал и продемонстрировав хозяевам,

что они по-прежнему на посту, спокойно возвращаются к своим собачьим

делам. А если какой и не унимается, то его успокаивают сами хозяева: "А

ну цыц, пустобрех!" Но на сей раз лай не утихал и, кажется, становился

только злее при нашем приближении.

Однако внешне, по крайней мере на первый взгляд, село выглядело

обыкновенно — аккуратные беленые домики, лишь самые бедные из которых

были крыты соломой, а в основном — под добротными деревянными крышами,

иные даже и под черепицей; впереди слева у дороги, становившейся здесь

главной улицей — двухэтажное здание трактира с блестевшей на солнце

жестяной вывеской (кажется, она должна была символизировать вставшего на

дыбы медведя), а наискосок от него вправо — островерхая деревянная

церковь с колоколом под дощатой макушкой. Никаких пожарищ и разрушений.

Ни над одной из труб, однако, не вился дымок — впрочем, пора обеда уже

прошла, а готовить ужин, пожалуй, еще рановато. Более странным было то,

что, даже въехав в село, мы не слышали никаких звуков, кроме

доносившегося из-за глухих плетней злобного лая. Не мычала и не блеяла

скотина, не побрякивали ее медные колокольчики, не кудахтали куры, не

кричали скрипучими голосами гуси. Никакие деревенские кумушки,

облокотившись о плетень, не перемывали кости соседкам, не носились с

визгом друг за другом беспорточные дети, по малолетству не приставленные

еще к крестьянскому труду. Вообще нигде не было видно ни души.

— Странное место, — заметила Эвьет. — На дороге ничьих следов не

видно. И окна в домах пыльные.

— Да, такое впечатление, что жители покинули село, — согласился я.