Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

• Название: Ночной корабль: Стихотворения и письма
• Автор: Мария Вега
• Издательство: Водолей
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009

Среди поэтов "первой волны" эмиграции - в плеяде Бунина, Ходасевича, Георгия Иванова, Одоевцевой и других - легче всего было "затеряться" тем, кто по каким-либо причинам вернулся в СССР: если эмигранты не могли этого простить Цветаевой, то что говорить о поэтах не столь известных... Среди "затерявшихся" - Мария Ланг, урожденная Волынцева, взявшая псевдоним "Мария Вега", издавшая в эмиграции три сборника стихотворений, не такой уж малой ценой вернувшаяся на родину и дожившая свой век в городе на Неве. Настоящее собрание стихотворений Марии Веги дополнено ее письмами к поэту Светлане Соложенкиной.

---

Итальянская опера

Легкость и хрусталь Россини –
Соловьи полощут горло,
Плещут дамы в ложе синей
Кружевами, веерами,
И лорнирует Эрцгерцог
Бледный профиль примадонны.

Соловьи полощут горло.

Вена пахнет апельсином.
Крик в партере: «Viva! Viva!»
Альмавива ловит розу.
Истекая желтым воском,
Свечи млеют вдоль карнизов
Над усталым Разумовским,
Задремавшим в ложе синей.
Разумовский! Это вызов
Соловьиному Россини!

А потом вспорхнула Вена,
Прошуршала кружевами,
Унесла рулады скрипок
В серо-бархатную ночь.

Ветер. Снег. Погасли окна.
Гаснут плошки. Мчатся сани.
Под аркадой театральной
Бьется мокрая афиша…
Тише, тише… На афише
Имя:
Людвиг ван Бетховен.

«Это завтра?» (Тише… тише…
Лист пульсирует, как сердце…)
«Это завтра?» – «Я не знаю».
– «Вы приедете?» – «Увольте!
Тяжело, старо и дико!»
– «Говорят, он сумасшедший?»
– «Он глухой». – «Глухой! О Боже!

Но ведь мы еще не глухи!»
– «Ходят слухи…»
(Тише… Тише…
Издалека: снег и ветер.
Издалека: смерть и ночь.)

IV

Потертый, зеленый фрак.
Белеют швы.
Свеча оплывает. Мрак.
Тень от большой головы…

И мертвая тишина…

В камине огонь потух.
Ты видишь его, луна?
Он зол, одинок и глух!

Вчера – ледяная дрожь
И божественный нотный лист.
Вчера – из враждебных лож
В лицо симфонии – свист.

Дерзкая, на сквозняке
Хлопала дверь. Пустел
Зал…
Он держал в руке
Мириады миров. – Горел,
Мчался в рокот и гром,
На Страшный Суд.
Не поняли?.. Но потом
Поймут!

Огарок, чадя, поник.
В углах закачалась тьма.
Он печальный, он злой старик,
Он, должно быть, сошел с ума…

На клавиши положил
Пальцы озябших рук.
Пульсирует в сети жил
Едва зазвеневший звук.
Не сердце! Не кровь! – Прибой
От клавиш, от тишины…
И плещется голубой,
Смертельный хрусталь луны.

Кутаясь в рваный плед,
Бетховен, вздрогнув, берет
Аккорд… На тысячи лет
Вперед.

1937 МИСТРАЛЬ

Мистраль – поэт – лицом к мистралю
Пусть мертв поэт, – мистраль поет.
Поет, и плещет, и метет
Прованса сумрачные дали.
Разливами косматых туч
Угрюмый запад опечален,
И сходят с неприступных круч
Гиганты каменных развалин.
И дремлет памятник в дыму
Туманных зорь, в огне заката.
Но на лету прильнут к нему,
Пахнув лавандой, крылья брата,
И в запахе родной земли
Опять цветут, как встарь цвели.
Стихи, не знающие ночи.
Бессмертные, как высь и даль…
И мертвому живой мистраль
Целует каменные очи.

1934 ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИ

В мире не было лучше
Симонетты Веспуччи
И не будет во веки веков.

Это личико девичье
В сердце Козимо Медичи
Просияло из облаков,

И, как свечи у клироса.
Флорентийские ирисы
У бессмертных колен склонены,

Восхваляя певуче
Симонетту Веспуччи
На земле воплощенье Весны.

В желтых локонах лента.
Это весь Кватроченто,
Вся лазурь итальянских высот,

И, всегда одинакова,
В самой нежной из раковин
Афродита над миром встает.

Что нам праздники Медичи,
Короли, королевичи.
И луна, и балы, и цветы,

В том, что весел ли, грустен ли
Этой девочки пустенькой
Быстрый путь до последней черты?

Легким взмахом качели
Захлестнув Боттичелли.
Пронеслась над вершинами ив

И пропала за тучей
Симонетта Веспуччи.
Беззаботные крылья спалив.

Но не в смертном луче ли
Уловил Боттичелли
Победившую тленье весну?

Вечность плещет столетьями
В том же солнечном свете мы
Угасая, отходим ко сну.

Вечность плещет приливами
Под такими же ивами
Без конца зеленеет трава,

И, всегда одинакова,
В самой тайной из раковин,
Симонетта Веспуччи жива.

1936 РОЖДЕНЬЕ

И снова шелест белых риз,
И преклоненные колени,
И снова жив Квентин Мэтсис
С его палитрою весенней.
Под несказанной синевой,
На полог розово-лиловый
Архангел золотоголовый
Роняет лилии… Травой
И земляникой пахнет в доме, –
Всё как тогда! – Порог, окно,
Тенистый дворик… На соломе
Два голубя клюют зерно, –
Всё как тогда! – У женщин в темном
Жалеющий и мудрый взгляд,
И розаны в кувшине скромном
У изголовия стоят.
Как будто целый мир не тронут
Ничьей виной, ничьим концом,
И дремлет у груди, спеленат,
Ребенок с солнечным лицом.
А тень от двери, так знакома,
Так ежедневна и проста,
Рисует на пороге дома
Две перекладины Креста.

1937 САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА
Лувр

Твой оборвавшийся полет
Еще живет, еще поет,
Дерзки развернутые плечи
И напряженный сгиб колен,
В закат планеты, в пыль и тлен,
В ее чумной угарный вечер,
Слетев с гремящей высоты,
Смертельно раненая, ты
Заискрилась и заблестела,
И бережно несет земля
Обломок древний корабля
И обезглавленное тело.
Несет, дыханье затая…

И тень гигантская твоя
На лик ее, всему покорный,
От крыльев, от разбитых рук
Ложится, замыкая круг –
Туманный, пламенный и черный.

1937 * * *

Лот говорил о том, что будет скоро
Конец пескам и, встретив свежий сад.
Они найдут в тени, под сикоморой.
Овечий сыр, и мед, и виноград,
Смерчи огня витают над Гоморрой:
Спасется тот, кто не взглянул назад.

Чем глубже в ночь, тем ярче свет пожара.
Краснее небо, золотей пески.
Так вот она, обещанная кара,
Которую сулили старики!
И мечется неистово и яро
Над миром тень Неведомой Руки.

Лот смотрит вдаль, и мускулы окрепли;
За шагом шаг, отчетлив мудрый путь.
За ним дома качались, окна слепли,
У площадей раскалывалась грудь,
Захлебываясь в пламени и пепле…
– «Жена моя, жена моя! Забудь!» –

– «Простой кирпич карбункула был краше,
Когда на нем закатный цвел отлив.
Ни сок плодов из незнакомой чаши,
Ни мирный сон в тени чужих олив
Мне не нужны! Ни упованья ваши,
Ни звонкие серпы грядущих нив.

От трогательных уличных названий
До городской застенчивой весны
Здесь всё мое! Нет для меня желанней
Струящегося вниз, из тишины,
Среди дворов и прокаженных зданий.
Медового сияния луны.

Я к мостовой прислушивалась, вторя,
И каждый шорох знаю наизусть.
Здесь все мои девические зори,
Большая, человеческая грусть.
Теперь, когда настал конец Гоморре,
Лот, не зови меня! – Я оглянусь!

Клокочут лавы огненные реки,
С горящих кровель в лаву льется медь,
О, пусть мои расширенные веки
Хлестнет огня сверкающая плеть,
И, смерть Гоморры отразив навеки,
Я буду перед нею каменеть.

Я буду знать покой надгробных статуй
На пепелище родины моей.
Тебе же Бог укажет край богатый,
Сады мимоз и берега морей…»
Лот уходил, укутав в плащ крылатый
Рыдающих от страха дочерей.

1937 T.S.F.

Охмелев,
Нараспев,
В звоне, грохоте, шуме,
В сумасшедшем самуме –
T.S.F.

Фокстрот, рапсодия, соната, хота,
Австралия, Берлин, Тунис…
За нотой нота,
Скачками вниз,
Из
Проволок тумана, ветра…

И где-то, где-то,
Среди делений, ламп, винтов,
Как хлопья снега,
Как лихач с разбега
В огнях подков –
Влетели, врезались слова Москвы.

И нараспев
Мадрид кричит, и негры двух Америк
Раскаты бубна с берега на берег
Пригоршнями бросают в T.S.F

Эй вы, проклятые! Глухие! Вы!
Молчите! Слушайте слова Москвы!

Здесь, в деревянном аппарате,
Не цифры вспыхнули, – глаза Кремля.
Скрипит мороз, гудит моя земля,
И ветер захлебнулся на Арбате.

И высоко, над сетью проводов,
Над музыкой миров –
Косые брови,
Лицо скуластое, и пятна крови,
И гром ломающихся льдов.

1935 СОВЕТСКИЕ ПАРАШЮТИСТЫ

Стальные мускулы. Стальные лица.
Богатыри, легионеры, птицы,
Из черных туч на дальние поля
Они летят и реют легким снегом.
А там, внизу, чуть видная земля,
Что некогда приснилась печенегам,
И солнце, Игоря багровый щит,
В леса упав, потухшее лежит.
Они летят всё дальше и быстрее.
С плеча срывается блаженный груз,
И парашюты сказочные, рея,
Плывут на солнце стаями медуз.
Проходит дрожь по городам и весям.
Ночь… Ни одна не теплится звезда…
И всё летят неведомо куда
Стальные птицы Страшного Суда
В Московии, над древним чернолесьем.

1936 РАНЕЦ

В нашей юности пули чирикали,
Лаяли пулеметы.
Роты
Месили ногами грязь.
Мы бежали с криком и гиком.
И кто-то,
В воротах
Ютясь,
Беспомощно всхлипывал
О золотом гербе,
О фрейлинах, о себе,
О цветах родовой усадьбы…
А нам – шагать да шагать бы,
В старенький, школьный ранец
Встукивая марша дробь.
Трубные кличи вьются,
В зареве революции
Реет двойной багрянец:
Кумач и кровь.
Когда ураганы с Ладоги
Прогудели по мертвым школам,
Мы, дети, без дров и без хлеба,
Увидели новое небо
И небывалые радуги
Над ледоколом.

Шли, колыхаясь, солдаты,
Штыки в штыки,
В молниях пушек раскаты
У берегов реки.

Нас увели куда-то, –
Забыть. Не знать.
Дети ли виноваты,
Если отнимут мать?

Нас увели куда-то,
На путь тоски.
Мимо прошли солдаты,
Штыки в штыки.

Мы избежали расплаты –
В сердце заряда свинца,
Но дети ли виноваты
В старых грехах отца?

Каким сквозняком подкошены,
В громе, огне и свисте
Были мы за борт брошены,
Павших деревьев листья,
Чтобы на тусклом Западе
Кончить сиротский век,
Не уставая плакать
У вавилонских рек?

И пока с хронической болью
Застарелый и косный Некто
В ворот, траченный молью,
Проклинает суровые ветры
Пошатнувшего ось Октября, –
В нашей памяти, красным горя,
Расстилается дальний рассвет.

Мы бежали, кидая берет
Высоко, в озаренный багрянец,
В обновленную кровь,
Отстучав о потрепанный ранец
Барабанную дробь.

1936 КЛАДБИЩЕ

Бетонная дорога и кресты
Не наши: бисерные, жестяные…
И мертвые лежат плечом к плечу.
Под номерами, в маленьких коробках,
И душно им! И душно тем, кто жив.
Вдали маячат клячи катафалка,
И черноусый в пыльном котелке.
И сгорбленный рабочий в синей блузе, –
Казенные свидетели конца.
Мы ничего не говорим. Не плачем.
Мы все философы давным-давно.
Застывшие в холодном равнодушьи.
Как мертвецы в квадратиках могил.
И не сказать! И не поймет никто.
Что это – мы! – Совсем, совсем другие.

Так и стояли, глаз не опустив.
И каменные лица наши были
Бесстрастными, как лица изваяний
В далекой Скифии, в пустой степи.
Потом, на удивленье котелкам.
Прилизанной шеренге чинных склепов.
Фарфоровых амуров, и портретов
Пригожих Жюлей в черных медальонах.
Вспорхнули и поплыли огоньки
Под древний возглас русской панихиды.

А голос был монаший, черноземный.
От скитов, от Николы Чудотворца,
От звездочек на луковках церквей…
«Иде же несть болезни» – пел монах…
А нам казалось: дышит даль сиренью,
И ласточки в тени колоколов
Купаются свободно и блаженно…
Еще казалось: добрая земля,
Насыщенная влагой и корнями
Живых цветов, свое раскрыла сердце
И говорит: Ложись и мирно спи!
Ты так устал… Но я щедра простором
И глубиной. Мне для тебя не жаль
Ни тишины, ни снежной колыбельной,
Ни тысячи рожденных мною жизней:
Травы, деревьев, птиц и мотыльков.
От финских волн до желтых стен Китая
Усопшие лежат в моей груди,
И кладбища мои — сады услады,
Где на свободе пчелы и сирень!

Мы расходились, задувая свечи,
Мы шли по европейскому асфальту.
Нам вслед летели скрытые усмешки
Усталых Жюлей в пыльных котелках,
И, затоптав песчаную могилу,
Рабочие считали сантиметром,
Как уложить соседа потесней.
Навстречу шли, без лиц, под номерами
Культурные мещане и несли
В горшках убогих кустики герани,
Вздыхая, что цветы подорожали
Из-за дождя!
И капал грустный дождь
На жестяные розы… В рыжей глине
Лопаты шлепали: «Тесней!» «Тесней!»

А я, сжимая маленький огарок
В руке похолодевшей, говорила
Кому-то вслух, – деревьям? Или небу?
– О, пусть меня зарежет темный вор
В каком-нибудь московском переулке,
Когда из запотевшего трактира
Взывает к звездам пьяная шарманка,
Пусть я умру убитой или просто
Свалюсь в овраг у дымного села,
Насупившего крыши до сугробов,
Но русской смерти я прошу у Бога!
Но только права: лечь в родную землю,
В глубокий бархат, сочный и живой!

1936 * * *

Я шла под вечер, как всегда иду,
Не узнавая улиц и не помня,
Кто я сама… В привычном мне бреду
Стихов, печали… Не было бездомней
Души на свете, чем моя душа,
Вне времени, пространств, воспоминаний…
Так, шаг за шагом, в сумрак, не спеша,
За листьями, летящими в тумане,
За музыкой невысказанных строк,
Чуть зазвеневших далеко-далёко…
Когда на перекрестке тех дорог
Огонь затеплил золотое око,
И поняли глаза, что там, в окне,
Есть кто-то, бесконечно близкий мне.

И мертвые запели имена,
И улица свое шепнула имя
И пред глазами жадными моими
Раскрыла сердце старое до дна.
И как двенадцать лет тому назад,
Из церкви вышел маленький аббат
И затрусил, виляя черной рясой,
А в лавочке с заплаканным стеклом
Всё той же самой, слева, за углом,
Старуха в шарфе кашляла над кассой!
Как пилигрим из заповедных мест
Дошел случайно, спутав все дороги,
Я вздрогнула, узнав и дом убогий,
И две ступеньки, и слепой подъезд.
Но музыка безумная от них
Широким звоном многих колоколен
Летела, за стихом рождая стих,
И каждый был всей улицею болен
И упоен… А наверху, звеня,
Протяжно пел минорный звук огня.

О, как сказать про лампочку-звезду,
Про то, как память с временем боролась?
Я потеряю путь и не приду,
Но только бы запомнить этот голос
И впеть его в горящие слова,
В моих стихов печальные разливы!

Есть улица, где наши тени живы,
Есть дом, где жизнь моя еще жива!

1935 * * *

В дождливый день пустынны переулки,
И город болен. Город сам не свой.
Он весь затих. И только грохот гулкий
Тяжелых фур по мокрой мостовой
Тревожит камни сонного квартала.
Вот в высоте окно раскрыло глаз
И слушает, как медленный рассказ
Нашептывают сумерки устало,
А дождь роняет стекла хрупких бус
И в дверь стучит, настойчивый и хлесткий.
Ленивый зверь, на дальнем перекрестке
Качаясь, проплывает автобус,
И снова тихо, и безлюдно снова,
В воде канав, дрожа, струится тьма…
Мне так близки безмолвные дома
И церкви, потемневшие сурово!
Моей душой, не знающей измен,
Люблю дождя серебряную пряжу,
И ржавчину порой любовно глажу,
И, проходя, рукой касаюсь стен.

Есть целый мир, бездонный и прелестный,
Открытый тем, кто тих и детски прост,
И могут быть прекрасней дальних звезд
Морщины тумб и каждый дворик тесный.
И мыслям чужды зори ярких дней,
К стране цветов стремленье белых палуб!
Вот так идти, среди неслышных жалоб,
Среди больных изъеденных камней.
Стать маленькой, как лампы свет несмелый
На высоте седьмого этажа…
Зажгли огонь, и вспыхнул газ, дрожа.
В седом огне весь перекресток – белый!
А за углом такой наивный дом:
Крест-накрест балки, вывеска из жести,
И впереди, на самом видном месте,
Гигантская улитка под зонтом.
Кривую лавку сторожит лукаво,
Вся золотая, – сказочный гротеск, –
А на прилавке рыб жемчужный блеск,
И длинные, запутанные травы,
Где раковины прячут веера.
Не это ли обрывок сна нежданный?
Никто не знал, что осенью туманной
Колдуют в переулках вечера!

Не сказок ли шуршащие страницы
Читаю, незаметно проходя,
Под мерный плеск и шорохи дождя
Роняющего бисер на ресницы?
И мне одно понятно: в этот час,
Когда холодный воздух полон дрожи,
И улица, и я – одно и то же.
Сочувственно фонарь прищурил глаз.
У входа в лавку, на лотке упругом,
Коралловый омар шевелит ус,
А под дождем, под легким танцем бус,
Разложены лимоны полукругом.

1933 * * *

Сколько лет подряд: окно, шарманка,
Через мутный ручеек доска.
Разве это страшно, — маленькая ранка
У виска?
Разве не страшнее день без блеска,
Ночь безлунная, судьба вверх дном,
Старомодная, в бахромках, занавеска
Над окном?
Потянулась всем усталым телом.
Трудно тем, кто дотерпеть не смог…
И нажала быстро пальцем помертвелым
На курок.
Пистолет дымится, остывая
На цветке потертого ковра.
Значит, не свершилось? Значит, я живая,
Как вчера?
Кровь струится из горячей ранки,
По лицу стекает не спеша…
Но как дивно песня хриплая шарманки
Хороша!
Боже мой, как воздух чист осенний,
Как земля нещедрая близка!
Как всё просто и прекрасно: вечер, тени,
Двор. Доска.

1935 ДЕТСТВО

Лето