Чарльз Уильямс - Тени восторга

• Название: Тени восторга
• Автор: Чарльз Уильямс
• Издательство: Вече
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9533-3655-0

В романе «Тени восторга» начинается война цивилизаций. Грядет новая эра. Африканские колдуны бросают вызов прагматичной Европе, а великий маг призывает человечество сменить приоритеты, взамен обещая бессмертие…

---

— А третий способ? — спросил Инкамаси.

— Он уедет, не утратившим величия даже в смерти, — сказал Консидайн. — Я приду, когда наступит ночь, чтобы узнать решение короля.

Он встал, внезапно опустился на одно колено, а затем двинулся к двери спиной вперед. Король остался один.

Инкамаси пролежал весь день, обдумывая разговор. Он прекрасно знал, что среди людей, окружавших его, лишь Консидайн по-настоящему ценил королевское достоинство. Да, он считал Консидайна врагом, но понимал, коль скоро попытка рассчитаться с ним провалилась, что посвящать остаток жизни исправлению ошибки было бы недостойно. Король может ненавидеть, но его первый и наиглавнейший долг — перед своими людьми. Как сохранить свой народ, как служить ему наилучшим образом — вот что должно быть его первостепенной заботой. С этой точки зрения дальнейшая жизнь в Англии становилась бесполезной. Он вдруг представил, как стареет, цепляясь за свои убеждения, в лучшем случае потакающие сентиментальному характеру, в худшем — просто скучные. Подобная перспектива не вдохновляла. Но жить так, как предлагал Консидайн, было бы немногим лучше. Он станет жалеть сам себя, вместо того чтобы его жалели другие, сам выроет себе сентиментальную яму, вместо того чтобы ее вырыли ему другие, но яма эта будет столь же глубока и фатальна.

Разумеется, был способ, которого Консидайн не назвал, — попытаться забыть, что он король, найти работу, здесь или в любом другом месте, и подчинить себя идее государства, каким бы оно ни было, обретя себя и отказавшись от своих прав совершенно искренне. Он бы так и поступил, если бы не существовало другого выбора. И теперь все остальные попытки выбрать тот или иной путь проходили под знаком предложения Консидайна. Вера запрещала самоубийство, долг короля призывал вернуться на родину. Изучив себя в последний раз, Инкамаси опять пришел к выводу, что Европа нужна была ему только ради Африки, что логику, медицину и юриспруденцию он постигал ради своего народа, ради того, чтобы принести больше пользы, править мудро, быть единым со своим народом. Этим планам не суждено сбыться. Что ж, тогда у него одна дорога… Единственные руки, достойные принять у него корону, — руки Смерти. Ей он может довериться. На него снизошел покой, и он лежал, глядя, как сгущаются ноябрьские сумерки, и обретая былую целостность в чудесном союзе противоположностей: дне своего существования и таинственной ночи своего священного долга.

Глава двенадцатая СОКРОВИЩА МЕССИИ

Оставшись один, Роджер некоторое время ничего не делал. Он сидел на веранде и смотрел на лужайку и террасу у моря. И думал про себя, что никогда в жизни не чувствовал себя настолько глупо, по-детски, как сейчас. Кроме этой навязчивой мысли, он больше ни о чем не мог думать. «Я потрясен», — говорил он вполголоса время от времени, ни в чем себя не убеждая, да и не особенно желая убедить.

А потрясло его всего лишь легкое движение руки мертвого человека, настолько мертвого, что теперь его оставил даже Консидайн. Верховный Исполнитель потерпел неудачу, но был очень близок к успеху. Роджер — продукт по меньшей мере субкультуры образования и разума — чувствовал, что его культура, образование, интеллект куда-то подевались, оставив самый простейший бытовой рассудок. Испарилась даже его страсть к литературе: у него попросту не было на это сил — не осталось желаний и способностей для Мильтона и Шекспира; он сейчас понимал в поэзии меньше ребенка, который рассмеялся бы, прочитай ему взрослые несколько строк, но растерялся бы и не понял, если бы кто-нибудь стал объяснять ему, в чем там дело, или просто прочитал бы те же строки с выражением. Движение мертвой руки разрушило все его стройные рассудочные схемы, и теперь он просто сидел и смотрел на море. В Лондоне все было иначе: там он был увлечен и настроен романтически. В Лондоне не было моря, не было комнат с золотыми занавесями и дивана с лежащим на нем мертвецом. В Лондоне ничего такого не происходило и произойти не могло. Он слушал и верил, но здесь вера исчезла: он столкнулся с простым фактом. Его нужно было принять, и это приятие низвело его до состояния неразумного младенца.

Море — со своего места он не видел берега, только террасу и море внизу — море было другим. Он вяло размышлял об Африке, лежащей где-то за горизонтом, и думал о том, что и море, и Африка были только названиями для чего-то другого, обозначениями могучей силы, неодолимой массы: неодолимой, если, конечно, она двигалась, но ведь она не двигалась. Или еще не двигалась. Слово «еще» больше подходило к ситуации, потому что масса могла ведь и двинуться. Море может собраться в одну волну и обрушиться на берег, или, наоборот, незаметно подкрасться, но в любом случае оно будет неодолимо. Он опять вспомнил, как подрагивала мертвая рука — словно внезапная волна выплескивалась из моря на зеленую лужайку и опять отбегала, и вся масса воды успокаивалась и отступала. А если бы масса, немного помедлив, последовала за волной? Он бы жил в ней, он бы изменился так, чтобы уметь дышать в новой среде, он бы увидел, кто еще ее населяет — там мог быть кто-то главный, какой-нибудь вид рыб, проворная светящаяся рыба, которая звалась Консидайном на земле еще до прихода моря. А может, море — просто плоская равнина, вполне годная для того, чтобы что-нибудь скользило по ней, например, огромная Африка в том виде, какой он знал ее по картам. Только она, конечно, не скользила, а маршировала миллионами черных человечков, таких крошечных, но таких многочисленных, неуклонно стремящихся вперед, сохраняя очертания материка на карте. И тогда он мог бы стать с них размером и маршировать вместе с ними — левой, правой, левой, правой. Он не мог сказать, живые они или мертвые: парень, шедший то ли перед ним, то ли рядом подергивался и все взмахивал рукой. Их воинства… Господь воинств, он знал его, когда тот звался Консидайном и правил нетопырем… и вообще все они были нетопыри. Почему он оказался здесь, среди этой толпы нетопырей с негритянскими лицами, вставшими из океана? И все нетопыри пели: «На дне морском, на дне морском, в дивной форме воплощен».[65] Они были здесь, они приближались, он сам их призвал, и теперь они уже близко.

За спиной послышались шаги.

— Вот вы где!

Голос Кейтнесса вырвал Роджера из оцепенения. Он пошевелился, осмотрелся, понял, что замерз, встал, пару раз топнул ногами и сказал:

— Да, это я. Но, — добавил он, когда его разум более-менее пришел в себя, — не спрашивайте где.

— Странное место, — сказал Кейтнесс. — Наверное, у него много таких. Дирижаблям удобно приземляться. Как он скрывался все эти годы?

— Полагаю, — беспечно сказал Роджер, — это результат восторженного воображения. Шекспир, между прочим, тоже был весьма деловым человеком.

Он находил определенное облегчение в разговоре со священником, как бы ни различались их взгляды на Консидайна; так обычному христианину было бы легче разговаривать с атеистом, чем со святым.

Однако Кейтнесс был настроен не столь благодушно. Мрачно глядя на молодого человека, он сказал:

— Не знаю, что вы в нем находите. Куда он вас водил?

Роджер опять посмотрел на море и не задумываясь сказал:

— Туда.

Море должно возвращать своих мертвецов, думал он, мертвые моряки должны восстать из моря всеобщего крушения, с телами, очищенными солью океана, восстать и устремиться к земле. Тогда они впервые почувствуют и познают в полную силу, что такое земля: материя станет чувствительна к материи, и откроются все тайны жизни. Кто мог сказать, какие чудеса ждут людей, чье переживание станет полным и сильным, свободным от алчности и жадности, когда чувства впитают цвет и сущность и смогут откликаться на малейшие движения, незаметные притуплённому сознанию, когда человек добровольно шагнет навстречу смерти… Только так он сможет понять и оценить жизнь. Как изменится само восприятие жизни, когда пространство и время перестанут быть преградами, когда человек сможет создавать свои копии, как, по слухам, могли делать некоторые чародеи, и по-настоящему быть здесь и там сразу… «Приди же, — молился он, не зная кому, — повелитель жизни, приди же скорей».

— Здесь холодно, — резко сказал Кейтнесс, — пойдемте в дом. Вы видели Розенберга?

Роджер неохотно поднялся и вздрогнул, подумав о еврее.

— Нет, — сказал он. — Я про него начисто забыл.

— Интересно, что этот человек собирается с ним делать, — продолжал священник. — Полковник Моттре привез знаменитые драгоценности. — В его голосе звучала легкая насмешка, и Роджер понял, что желания и восторги покойного Саймона Розенберга были Кейтнессу совершенно чужды. А ведь это странно, подумал он, не такая уж большая разница между ними. Кейтнесс видит свой идеал в обращенных и прекрасных душах, украшенных добродетелями, а Розенберг видел свой в прекрасном теле, украшенном драгоценностями. Кейтнесс трудится на благо душ, ну а Розенберг наверняка думал, что его жене нравится носить драгоценности. Конечно, Кейтнесс считает, что души будут наслаждаться своей красотой гораздо дольше, чем миссис Розенберг смогла бы наслаждаться своей, проживи она хоть сто лет. Поэтому Кейтнесс, наверное, получает больше удовлетворения от воплощения своих желаний, чем Розенберг. Но для этого нужна сверхъестественная теория. Допустим, она у него есть, и у этой теории даже есть определенные преимущества перед многими другими, что, правда, еще не делает ее истинной. Как бы сильно человек ни хотел чего-нибудь, к истине это имеет мало отношения. А будь иначе, тело, лежащее сейчас в дальней комнате на диване, возможно, ходило бы по дому или даже подошло бы поговорить с ним… Роджера передернуло от ужаса. Избавляясь от жуткого видения, он поспешно спросил: