Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906

• Название: Том 23. Статьи 1895-1906
• Автор: Максим Горький
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1949

В двадцать третий том вошли статьи, написанные М. Горьким в 1895–1906 годах. После первой публикации в периодической печати статьи автором не редактировались и не переиздавались. Исключение составляют два отрывка из статьи «Заметки о мещанстве». Они неоднократно редактировались автором и дважды переиздавались в сборнике М. Горького «Статьи 1905–1916 гг.», издание «Парус», Петроград, 1917 и 1918. В последний раз эту статью М. Горький редактировал при подготовке собрания сочинений в издании «Книга», 1923–1927 годов, для предполагавшихся томов публицистики; однако эти томы не были выпущены в свет. Таким образом, все статьи настоящего тома включаются в собрание сочинений впервые.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Он, репортёр, видит в этом факте — противоречие.

Я не вижу.

Одно дело — подписать бумагу, другое дело — торговать противно смыслу её.

Бумага подписана и лежит, а подписавшиеся люди торгуют, и в их карманы денежка бежит.

Из этого следует, что они своё дело знают.

А что они жадные — это точно.

И что они плохие христиане — это тоже верно.

Но всё это для них трын-трава.

«Жизнью пользуйся, живущий!»

Для них жизнь — купля-продажа, бог их — целковый, и ему они — верные дети.

И никакой добродетельной моралью их ранее кануна их смерти не прошибёшь.

А всё-таки иногда нелишне пощекотать им селезёнку — пусть позеленеют немного.

[24]

В наше серенькое, меркантильное время, — время, когда люди так мало ценят своё человеческое достоинство, то и дело меняя своё первородство на жиденькие чечевичные похлёбки земных благ, — дон Сезар де Базан, истый дворянин и аристократ по своим понятиям о чести, но демократ по отношению к людям, — в наше время этот испанский дворянин, для которого действительно честь «прежде всего», является смешным и мало кому понятным романическим анахронизмом.

А сколько однако истинно хорошего и истинно рыцарского в этой оборванной фигуре бродяги-гранда!

Господин Сарматов — приятно сказать похвальное слово от души! — верно понял изображаемый им характер и провёл роль дворянина-бродяги с искренним чувством и с таким огнём, какого до сей поры нам не приходилось замечать в его игре.

Сцену пред смертной казнью он провёл почти с такой же бравадой храбреца и с таким же художественным чутьём, как — я видел — вёл эту сцену Ленский…

Немножко скептик, немножко фаталист, беззаботный храбрец и благородная душа, — дон Сезар был живым на сцене…

Да, господин Сарматов ещё первый раз за сезон был так хорош, как хорош был он в этой роли.

Спектакль не обошёлся без лёгоньких курьёзов.

Прежде всего, я усмотрел такую вещь. Господин театральный парикмахер, очевидно, очень много занимается современной политикой, главный узел которой, как известно, завязан в Южной Африке.

Должно быть, по сей причине неаполитанец, капитан стрелков, был загримирован зулусом.

Прямо-таки зулус: медно-красное лицо, чёрные курчавые волосы, толстущие красные губы — портрет короля Сетевайо и — только!

Затем, хороши были придворные дамы, роли которых исполнялись если не театральными плотниками, то, несомненно, пожарными.

Мне также очень понравилась тяжёлая каменная стена тюрьмы, которая меланхолично раскачивалась целый акт, как бы думая: упасть или уж не надо?

А часы тюремной башни в продолжение целых двух часов неуклонно показывали двадцать семь минут шестого, хотя господин Сарматов и говорил, что видит на них сначала пять часов, а потом без четверти семь.

Затем, есть в театре нашем ещё нечто, нарушающее цельность художественного впечатления от игры на сцене.

Я говорю о разных забавных физиономиях, высовывающих свои длинные и чумазые носа из-за кулис.

Сначала вам кажется, что из-за кулисы кто-то дразнит вас, показывая вам варёную сосиску.

Потом вам кажется, что это не сосиска, а палец, но палец феноменальной величины.

Наконец вы видите, что это нос, и даже вы слышите, что это нос, потому что он фыркает.

После чего скрывается затем, чтоб появиться за другой кулисой в сопровождении одного глаза и уха.

Глаз посматривает, ухо шевелится, нос снова фыркает и снова исчезает.

Это, конечно, забавно, если дано в умеренном количестве. Но большой порцией всё это — носа, зулусы и прочее — вредит цельности художественного впечатления.

[25]

Происшествие!

Маленькое, но характерное: на страницах «Самарского вестника» заговорил «один из теперешних».

Глас его вопиет ко мне и так глаголет:

Во-первых, я не поэт.

Не спорю, да. Хламида не поэт.

Во-вторых, я неостроумен.

Совершенно верно, это не я остроумен, а «один из теперешних», особенно там, где он рекомендует мне из Хламиды превратиться в ротонду и позвать акушерку.

В-третьих, я бываю в гостинице Шемякина — одной гостинице на десять университетов, и с тайным сожалением и намеренно неверно высчитывает «теперешний», желая показаться наивной и чистой душой.

В-четвёртых, Герцен, будучи студентом, сбивал шпагой горлышки с шампанских бутылок, — больше ничего о Герцене «теперешнему» не известно.

В-пятых, Н.К. Михайловский отказался высказаться о преобладающем характере современной молодёжи, говоря, что он не знает его.

В-шестых, мундир и шпага суть одна форма и больше ничего, а теперешние студенты, нося её с удовольствием, поносят всё другое.

Из всего же этого следует, по словам «теперешнего», что студенты наших дней — ничуть не хуже всех других студентов, я же безусловно неправ и так далее, и прочее, и тому подобное.

Вообще могу сказать, — мне досталось!

Но всё-таки я с «теперешним» не согласен.

Не согласен, а почему — тому следуют пункты, которые в то же время представляют факты, и я, — вы мне, господин «теперешний», поверьте, — с глубоким огорчением напомню вам о них.

Не отличайся господа «теперешние» от прежних, общераспространённое мнение об измене «теперешних» заветам старого студенчества не имело бы места в жизни.

Молчание Н.К. Михайловского о характере «теперешних» ничуть не лестно для них, и они поступили бы умнее и тактичнее, если бы молчали об этом молчании.

Дело-то не в нём, не в молчании, а в том, что господин Михайловский тоже заговорил о моральной физиономии современной молодёжи, хотя и не высказался ни за, ни против неё.

Но другие не молчали, и букет, составленный из отзывов о студенчестве наших дней со стороны таких лиц, как Василевский-Буква, Михневич, Н. Гарин, хотя и менее Н.К. Михайловского, но всё-таки достаточно известных, — такой букет пахнет крайне нелестно для господина «теперешнего» и «иже с ним».

Есть, конечно, исключения, но в общем, в массе, студенчество, как и общество, умертвило в себе душу живу, оскудело духом, променяло идеалы на идолов, забыло все святые слова и живёт без морали, инертной жизнью людей духовно нищих.

Против этого общекультурного явления ни «одному», ни всем «теперешним» нечего сказать, — факт можно изучать, но опровергнуть его нельзя — я полагаю, хотя как человек, не читавший логику Минто и не собирающийся читать её, несмотря на рекомендацию господина «одного из теперешних»; полагая так, я, может быть, и стою вне законов логики Минто, книги, «кажется», прочитанной господином «одним из теперешних», но, очевидно, не ознакомившей его с логикой.

Да, так вот я не согласен с «одним из теперешних», и тот факт, что именно этот господин выступил на защиту студентов от моих якобы нареканий на них, поддерживает моё несогласие.

Пусть-ка господин «один из теперешних» прочитает то, что он написал, — разве это достойно студента?

Где в этом писании горячий протест молодой и честной души истинного студента против моей якобы несправедливости?

Где в нём благородство и пыл юноши, встающего на защиту корпорации, с которой он духовно слит?

Пусть он вдумается в тон его писания, я знаю — ему от этого не может быть стыдно, — стыд в наше время такая редкая вещь, но я уверен — он сильно разозлится на себя за себя…

Если мы, газетные волки, вечно всеми травимые, иногда слишком зверски и резко огрызаемся, — нам это простительно.

Мы утомляемся до бешенства, и мы слишком много говорим для того, чтоб не ошибаться, а говорить меньше ним нельзя, потому что нас мало.

Но вам, — а вы один, к сожалению, из «теперешних», — вам не следует учиться у нас ошибкам нашего тона, — заметьте — только тона! — и не следует вам выходить на защиту своих товарищей таким неумытым, чумазым и неряшливым, каким вы предо мной явились.

И ваша защита ещё сильнее утверждает меня во мнении, что «теперешние» — плохи.

Они плохи ещё и потому, что у них нет ясной оценки людей и их действий.

Вот, например, среди них есть один, совершивший нечто такое, о чём нельзя не только писать, но и говорить иначе, как шёпотом и с краской стыда на лице, — нечто такое, что никогда не совершалось студентами и что так грязно, так неприлично, стыдно!

Он студент и ваш товарищ — один из «теперешних».

На концерте 9 января я видел, как один из студентов ударил другого по щеке, и этот другой ответил ему на удар только несколькими напыщенными движениями своей маленькой, клоунски развинченной фигурки.

Это было в гостиной, часов в пять утра, когда публики было уже мало.

Недавно один из студентов на Дворянской улице довёл до обморока какую-то девушку грязными предложениями.

Сколько за последнее время этих скандальчиков и скандалов творится студентами!

«Да это всегда было и совершенно в порядке вещей!..» — возразят мне.