Герман Гессе - Письма

• Название: Письма
• Автор: Герман Гессе
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004

Избранная переписка Германа Гессе с 1932 по 1961 год.

---

Кстати, война, которую мы оба ненавидим, питается своей вечной тенденцией к «тотальности». Во время войны не только стреляют солдаты, носят каски школьные учителя и точат штыки пекари, но еще и любой мальчуган стремится получить нарукавную повязку и быть уже не мальчуганом, а функционером войны. Чем более поддается писатель этой тенденции, чем больше он признает за войной право распоряжаться им, тем дальше уходит он от поэзии, для которой ведь понятия «актуальность» не должно существовать.

Рольфу Шотту

[26.12.1939]

Дорогой, глубокоуважаемый господин Шотт!

Спасибо за Ваше письмо! Мне почти совестно от выражения Вашей приязни; я усталый старик, который сидит за столом со слишком обильной почтой и порой радуется, что со смертью ему обеспечено избавление от одной давно уже заигранной и неподходящей роли. Между тем я прекрасно знаю, что выказываемые нам, знаменитостям, любовь и уважение никак нельзя недооценивать, что они искренни, что ошибочны только та или иная персонификация, тот или иной культ личности, что любовь эта относится к чему-то гораздо большему. Если кто-то сегодня чтит писателя или художника или музыканта, то чтит он в нем, сознавая это или не сознавая, все блага цивилизации и человечности, поздним наследником и представителем которых тот случайно является и которые сегодня, как со страхом сознает каждый, отрицаются и находятся в опасности. Поэтому, если тебе случайно выпала роль знаменитости, надо иногда, как епископ, позволять целовать себе руку и подразумеваемую тут жертву направлять дальше, по верному адресу.

Что меня изрядно заботит, так это завершение моего сочинения. Я много лет корпел над настоящим творением старости, важнейшее сделано, и на худой конец как фрагмент позднее довольно ясно показало бы, что имелось в виду, но завершение стоит все же под очень большим вопросом. Я был недостаточно прилежен и придавал слишком большое значение тому, чтобы для каждого малого этапа этой работы созреть и успокоиться – за этим меня застигли старость, начинающееся одряхление, и вопрос уже не в том, достаточно ли я зрел и умен для еще недостающих частей, а в том, хватит ли небольшого запаса сил, охоты и стимулов, чтобы снова, несмотря на неизбежные простои и долгие перерывы, вернуть себе продуктивность. Сейчас все уже несколько месяцев стоит на месте. А сколько хватает на каждый день силы, восприимчивости, внимания – все уходит на актуальность, правда, не на чтение газет, такой привычки у меня нет, а на ту актуальность войны, смерти, нищеты, бездомности, несправедливости и насилия, которую каждый день преподносит мне в форме военных, эмигрантских, беженских и других судеб. Я передаю сведения о членах семьи и друзьях, помогаю искать пропавших, время от времени борюсь, чаще безуспешно, с нашей полицией по делам иностранцев, а при этом у меня есть собственные заботы, материально я завишу от берлинского издательства, от которого меня отделяет граница и колючая проволока валюты, трое моих сыновей служат в швейцарской армии и т. д.

Вы уже видите теперь, что сегодня я унылый старый эгоист, недостойный прекрасного солнца, которое светит мне через плечо с Дженерозо. Я подождал бы до завтра, но и завтра, да и позднее, едва ли станет лучше, старость – не враг, которого можно одолеть, а то и посрамить, это гора, которая, обрушившись, нас заваливает, медленно расползающийся газ, который нас душит. […]

От всей души Ваш

Письмо в утешение во время войны

7 февраля 1940

Глубокоуважаемый адресат!

Когда в лесу молодое деревце сломлено или вырвано с корнем, оно, бывает, валится на старое дерево, и тут оказывается, что и от старого нет толку, что оно, такое еще на вид стройное, на самом деле дуплисто и шатко и рушится под тяжестью молодого. Примерно то же могло бы случиться с Вами и со мной. Но все выходит иначе. В Ваше положение я способен войти, я пережил 1914–1918 годы и был в эти четыре года на грани гибели, а на сей раз у меня три сына в солдатах (старший с недавних пор в пикете, два других служат с 1 сентября).

Как я смотрю на всю эту историю, Вам лучше всего покажет, пожалуй, один пример из мифологии. В индийской мифологии, например, есть сказание о четырех эпохах; когда кончается последняя, когда война, упадок, бедствия доходят до предела, тогда вмешивается Шива, борец и уборщик среди богов, тогда он растаптывает мир в пляске. Как только он это совершит, прелестный бог-творец Вишну, лежащий где-нибудь на лугу, видит прекрасный сон, и то ли из этого сна, то ли из воздуха, то ли из волоска Вишну встает новый, прекрасный, молодой, восхитительный мир, и все начинается заново, но не механически, а вдохновенно и очаровательно.

Так вот, я думаю, что наш Запад находится в четвертой эпохе и что Шива уже пляшет по нашему миру; я думаю, что почти все погибнет. Но я думаю также, что все начнется сначала, что люди вскоре снова зажгут жертвенный огонь и построят святилища.

И поэтому я, усталый старый хрыч, рад, что я достаточно стар и истрепан, чтобы умереть без сожаления. Но молодежь, в том числе и своих сыновей, я оставляю не в безнадежности, а только среди тягостного и страшного, в огне испытаний, нисколько не сомневаясь в том, что все, что было свято и прекрасно для нас, будет и для них, и для будущих людей прекрасно и свято. Человек, думается мне, способен на великие взлеты и на великое свинство, он может возвыситься до полубога и опуститься до полудьявола; но, совершив что-то довольно-таки великое или довольно-таки мерзкое, он всегда снова становится на ноги и возвращается к своей мере, и за взмахом маятника к дикости и бесовству неизменно следует взмах в противоположную сторону, следует неукоснительно присущая человеку тоска по мере и ладу.

И поэтому я думаю, что хотя сегодня старому человеку ничего хорошего ждать извне уже не приходится и самое лучшее для него – отправиться к праотцам, но прекрасные стихи, музыка, искреннее воспарение к божественному сегодня по меньшей мере так же реальны, так же полны жизни и ценны, как прежде. Более того, оказывается, что так называемая реальность техников, генералов и директоров банков становится все нереальнее, все иллюзорнее, все неправдоподобнее, даже война, возлюбив тотальность, утратила почти всю свою притягательность и величавость: в этих материальных битвах сражаются друг с другом гигантские призраки и химеры – а всякая духовная реальность, все истинное, все прекрасное, всякая тоска по нему сегодня кажется реальнее и существеннее, чем когда-либо.

Сыну Мартину

[апрель 1940]

Дорогой Мартин!

[…] Прилагаю последнюю редакцию нового стихотворения. Да, это смешно: в то время как весь мир в окопах, убежищах и т. п., готовится вдребезги расколошматить наш доселешний мир, я целыми днями занимался тем, что отделывал маленькое стихотворение. Сперва в нем было четыре строфы, а теперь только три, и я надеюсь, что оно стало от этого проще и лучше, не утратив ничего существенного. В первой строфе мне уже с самого начала мешала четвертая строка, и, часто переписывая эти стихи для друзей, я начал перкутировать строчку за строчкой и слово за словом, проверяя, что лишнее и что нет.

Девять десятых моих читателей вообще не замечают, в той ли редакции дано стихотворение или в другой. От газеты, которая это напечатает, я получу в лучшем случае франков десять, независимо от того, в той ли редакции пойдут стихи или в другой. Для мира, стало быть, такое занятие – бессмыслица, какая-то игра, что-то смешное, какое-то даже сумасшествие, и возникает вопрос: зачем поэту устраивать себе столько хлопот из-за каких-то своих стишков и так тратить время?

И можно ответить, во-первых, так: хотя то, что делает в данном случае поэт, наверно, бесполезно, ибо маловероятно, что он сочинил как раз одно из тех очень немногих стихотворений, которые живут потом сто и пятьсот лет, – все же этот смешной человек делал нечто более безвредное, безобидное и желательное, чем то, что делает сегодня большинство людей. Он делал стихи, нанизывал на нитку слова, а не стрелял, не взрывал, не рассеивал газ, не производил боеприпасов, не топил судов и т. д. и т. д.

А можно ответить и по-другому: когда поэт так выискивает, расставляет и подбирает слова, находясь в мире, который завтра, возможно, будет разрушен, это в точности то же самое, что делают анемоны, примулы и другие цветочки, которые растут сейчас на всех лугах. Находясь в мире, который, может быть, завтра окутает ядовитый газ, они тщательно образуют свои листочки и чашечки, с пятью или четырьмя или семью лепестками, гладкими или зубчатыми, делают все точно и как можно красивее.

Рудольфу Якобу Хумму

[30.7.1940]

Дорогой господин Хумм!

[…] Кроме многих других качеств у Достоевского, как мало у кого в его веке, есть прежде всего одно качество – величие. Ведь он же не только вводит нас в муки и смуты, но и большей частью проводит через них, и – что немногие его читатели в сущности замечают – у него удивительно много юмора для проблематика и пророка; например, «Подросток» полон юмористических черт, «Идиот» – тоже.