Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Из всего этого моего разбора теперь получается, что если я сумею описать все эти превращения Я в Мы, то опишу весь процесс творчества. Могу ли я это сделать? Могу, потому что я создал в детской литературе рассказ «Еж» и в охотничьей «Смертный пробег».

Начинаю думать об этапах: женщина, которую потерял я и нашел безграничное стремление к свободе…

Пусть окна мои завешены, все-таки я встаю до солнца и пишу, когда пробуждаются птицы: я работаю вместе с ними. Форма романа о творчестве у меня готова: это продолжение «Кащеевой цепи», 1-я книга — Детство, вторая — Любовь, третья — Творчество. Алпатов — герой моего романа, в конце второй книги из шумного города попадает в природу к полудиким людям, мужикам, и переживает восторг встречи с природой. Это описано у многих, например, у Толстого в «Казаках», у Лермонтова в «Герое нашего времени» и т. д. Но у всех авторов герой почему-то непременно негоден в природе и возвращается в город. У меня Алпатов потому и сделан инженером, что является в нее с возможностью преобразующего действия. Дикарка Паша, которую он встречает, делается его женой не временно, а настоящей со всеми обязательствами. Я сделал его болотным инженером для того, чтоб он мог людям, живущим в болотах, помочь. Пусть все эти болота явились последствием засорения русла какой-нибудь реки и у людей осталось воспоминание в виде легенды о золотой луговине, когда тут жилось всем хорошо. В этих глухих диких болотах гнездятся журавли, это их родина. Роман о творчестве будет называться «Журавлиная родина». Как хорошо, молодец Михаил Пришвин! Ведь журавли родятся в грязных болотах, а летят по всему свету. А <2 нрзб.> грязная Россия разве с испокон веков не была родиной летящих по всему свету журавлей: наше искусство, наука… Легенда о золотой луговине тоже родилась в болотах. А инженер Алпатов, плененный легендой, мало-помалу забывает на Журавлиной родине свое маленькое «я», в тот момент ему приходит на помощь знание, он находит причину засорения реки, спускает гнилое озеро, и вся местность превращается в золотую луговину.

Межень — это рай дачников. И к нам в Сергиев их наехало довольно. Но я выхожу гулять, когда они засыпают. Бог с ними. Может быть, они лучше меня отдыхают. Я отдыхаю только за трудом, если же я падаю и мне нужен отдых физический, мне стыдно, я затаиваюсь, понимая этот отдых вроде быть в отхожем месте. Они «отдыхают» открыто и любуются «природой». Всегда найдутся часы, когда и на улице и в лесу нет никого. Мой сын, студент МГУ, уехал для встречи с девственной природой и взял в «Известиях» аванс. Я посмеиваюсь: молодость! Охота трястись за 16 тыс. верст, когда девственная природа в тех самых и…

Так я вот думаю и о пошлой форме романа, навязанной автором романа этим дачникам, над которым издевались все лучшие русские романисты, начиная с автора «Евгения Онегина». Один мой знакомый философ Г. объяснил мне происхождение этого странного явления. Пошлость европейского романа происходит, по его словам, от его иллюзорности: непременно там надо обмануть читателя, чтобы он «отдохнул» от действительности, как дачник. Наша горячая литература идет против этой пошлости. Она хочет создать действительность. Я это очень понимаю. Ну, так что же! Могу же я в дачной местности находить часы совершенно уединенного общения с природой? Почему же я не могу и создать свою собственную форму романа? Не глупо сделано в первой книге «Кащеевой цепи» детство Алпатова, где автор перекликается с самим собой маленьким. Во второй книге форма эта мне уже прискучила, автор превращается в летописца своей юношеской любви, благодаря чему современная жизнь советской России перекликается с императорской Россией и так же, как в «Онегине», читатель развлекается и отдыхает на мелочах повседневности.

А что, если я в новом романе о творчестве возьмусь быть еще посмелей? Пусть болота моего романа будут Сергиевские болота, те болота будут перекликаться с Сергиевскими, инженер Алпатов с местными, а я, летописец, стану ежедневно, как фенолог, записывать события в движении природы, согласно с развитием мыслей о творчестве…

Солнце всегда девственно, смотри на него под Москвой ежедневно и не надо ехать на Дальний Восток.

Я понимаю трудность такого предприятия: мысль обгонит действительность, раздробит ее на мельчайшие куски, и получится не роман, а каша. Мне предстоит борьба с забеганием мысли. Но вот что я думаю: у меня есть всепоглощающая страсть к охоте и учению собак. Я отдался всецело тому инстинкту, вышедшему из темной утробы первобытного человека, и для мысли остается места немного. Я ничем не рискую, в крайнем случае из этой книги у меня выйдет замечательная книга о натаске собак, об охоте, — и то дай сюда!. А сколько соберу я таким образом материалов для детских рассказов, которые могут быть гораздо ценнее всей моей «Кащеевой цепи». Вот вижу первые желтые листики на березе возле моего окна… Пора! Решено: с Алпатовым и его творчеством в болотах броситься в действительные болота Сергиевского уезда.

План осушения Дубны.

Пожелтело несколько листиков на березах, это не значит, началась настоящая осень. Какое там осень, самая середина лета для дачников, земля еще не поспела, полный расцвет трав. Но уже чувствую в том расцвете начало конца, и мне хочется захватить жизнь и себя: природа будет упускать, а я подбирать и свое создавать, — так я объясняю себе источник неудержимого моего стремления с первым желтым листком на березах вести дневник фенологических событий в природе и вместе с тем событий в себе самом. Сегодня я отправляюсь в болото, переполненный бурными бродящими мыслями о творчестве Алпатова с прослойками чувства спокойного родственного внимания к окружающему. Это родственное внимание порождает <1 нрзб.> маленьких устных рассказов, которые дают мне такое же успокоение, как пирамидон во время головной боли. Словом, я как бы заряжен и дальнейшее будет происходить и являться как бы чудом, по велению и щучьему хотению. Час исполнился. Занавес открывается для вхождения чудес. Я внимаю.

Вот начинается. Ко мне позвонили. Вошел бледный нервный человек с тяжелым портфелем и рекомендовался мне: Ф., культуртехник из местного Земотдела. Буква «Ф» — это первая буква его нерусской фамилии. Я буду на протяжении всего моего романа-исследования обозначать так лиц, имеющих в нем эпизодическое значение. Полные действительные имена получают у меня люди, которым я не могу повредить этим, вымышленные имена — моих злых гениев. Я бы, конечно, мог переменить и все имена, но боюсь, что вслед за этим начнется и подделка всей действительности, а я так не хочу, потому что весь загад моего романа состоит в том, чтобы действительность по моей вере и воле выдавала мне свою сердцевину, родственную моей собственной.

Культуртехник Ф. вынул из портфеля большой труд, на заглавной странице которого было написано: «План осушения болот реки Дубны в Сергиевом уезде». Ф. просил меня просмотреть проект и, если понравится, помочь устроить его в печать. Мне пришлось остаться на один день для прочтения рукописи. Так по моей воле и вере действительность начала высылать мне своих гениев в помощь работе моей о творчестве.

<На полях> Когда мне в голодное время пришлось быть учителем, никто у меня в классе не играл в перышки. Малейшая заминка сознания в каком-нибудь углу класса мне передавалась, я шел туда <1 нрзб.> и урок свой говорил в лицо игравшему в перышки. <7 нрзб.> из всех моих учителей мы не обманывали только одного. Читатель, верьте мне, я ничего не придумываю, слушайте, не играйте в перышки, все так серьезно: культуртехник Ф., живой человек, сидит за столом в Исполкоме, где раньше помещался монастырский госпиталь Троице-Сергиевской Лавры.

План орошения Дубны. Работа культуртехника Ф. компилятивная, и никакого загада в ней совершенно нет. Но я читал ее с большим интересом, потому что пропускал все сообщаемые факты через героя своего романа о творчестве инженера Алпатова. По временам мне даже становилось страшно от совершенно точного совпадения действительности с моим сюжетом: не только болота, как я представлял их себе, точно так же расположились луговиной, как я себе представлял, но и легенда о Золотой луговине была налицо. Культуртехник Ф. понял, что между другими причинами засорения реки Дубны и вследствие этого заболочения местности большую роль играли практикуемые у нас всюду рыбные <1 нрзб.>. Вместе с этим он намекал на то, что засорение совершилось сравнительно очень недавно и, значит, до тех пор тут кипела жизнь совсем иная. А разве это не та же самая легенда о Золотой луговине. В Дубне теперь находят множество громадных дубов, которые некогда росли тут, в Золотой луговине, широко и роскошно. Впрочем, о дубах надо проверить, возможно, они сохранились еще от атлантического периода ледниковой эпохи… Но самое главное совпадение, что одна из впадающих в Дубну рек Сулоть, тоже как и Дубна, засоренная в своем течении, образовала большое теперь зарастающее озеро Заболотское.