Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Уверяю вас, друг мой, что если бы и не было вечности, то ее нам необходимо пришлось бы выдумать для повседневного обихода в нашем труде, потому что в этой идее заключается величайшая рабочая ценность и только благодаря ей создаваемые нами вещи обладают прочностью достаточной, чтобы связать два-три поколения, дедов и отцов наших, надеждой на счастье потомков, а нас отблагодарить их за любовь.

Тоже вечность.

Свирин рассказывал, что императорское правительство завлекало чиновников на службу в Амурско-Уссур. краю сильно повышенным жалованьем и скорой, через 15 лет службы, амурской пенсией. Многие уезжали с целью скопить денег, потом купить домик где-нибудь под Москвой. Были и такие, что семью оставляли в России «до скорого свидания». И потом через десятки лет тоскливой жизни только немногие возвращались, седые, измученные и, конечно, никакого счастья в этом домике под Москвой им не было, потому что «домик» был идеалом независимой жизни, а жизнь прошла, домик достигался без жизни.

Так жили-томились многие люди с идеалом подмосковного домика среди субтропической реликтовой природы третичной эпохи, среди населения, в котором немало было, кто зарабатывал себе существование охотой на «лебедей» (лебеди-корейцы, одетые в белое) и «фазанов»-китайцев.

<На полях> Мой портрет, написанный художником П., чрезвычайно похож на меня, притом похож он вообще на ученого, писателя, может быть, на художника. Но моей индивидуальности в нем совершенно нет. Жена моя очень хорошо это чувствует, но не мастерица в оценке искусства, свое недовольство выражает просто: «портрет непохож». Мы долго спорили, я говорил, похож, она, непохож. Я говорил, очень похож, она, совсем непохож. Вдруг, как в нашем городе это часто бывает, погасло электричество, портрет исчез, и спор наш сам собой прекратился.

Любимые мной в русской литературе вещи казались письменной реализацией безграничных запасов устной словесности многомиллионного неграмотного русского народа. Никогда я не был и не хотел быть «народником», но устная русская речь пленила меня и заставила слушать народ. Я и сейчас думаю, слушая двойную речь мужика — одну для городского обихода, другую для деревенского: запасы устной словесности, не тронутые литературой, так же велики, как Земля <1 нрзб.> от Солнца, что все остается по-прежнему. Ликвидировать неграмотность народа в глубоком смысле, как, например, это достигнуто во Франции, можно не внешним обучением грамоте, а использованием устной словесности до конца, чтобы словесное творчество <1 нрзб.> в стране сначала письменно, а не устно. Надо сделать, чтобы газетные литераторы не уродовали речь, а вникали в строй устного слова и писали согласно с ним. Тогда люди словесного творчества соблазнились бы литературой и мало-помалу захотели ликвидировать свою неграмотность. Теперь они просто говорят двумя языками, для городского обихода языком ни на что не похожим, и для своего, трудового. Согласно с этим жизнь раскололась: в данный момент у нас празднуют в городах вторники, в деревнях воскресенья, есть два Рождества, две Пасхи, масленица разумная с <1 нрзб.> борется с масленицей безумной, с пьянством, блинами. Свою деятельность литератора я считаю деятельностью истинного ликвидатора неграмотности потому, что стремлюсь создать нечто более прочное и чистое, чем хаотическое устное творчество, где все смешано.

Сейчас на Дубне один разговор, что Ремизов Алексей Никитич чайную при своем постоялом дворе закрывает. Услыхав это в первый раз, я подумал, его налоги одолели и хотел предложить ему помочь со своей стороны, написать в местную газету о значении трактира Ремизова для края, сходить к фининспектору, попросить отсрочить налог. Все напрасно: Алексей Никитич сказал, что довольно, поработал полвека и больше не в силах. Теперь уже факт совершился. В этом Октябре в сырой дождливый день мы в последний раз заказывали «две пары», полкило баранок и столько же колбасы.

— Но, — сказал Алексей Никитич, придерживая пальцами свою вечную трубку в спущенных толстых усах, — никто не запретит мне поставить самовар для охотников и напоить их чаем там.

Он указал рукой на внутренние комнаты трактира. Как во всяком большом хорошем трактире, у Ремизова рядом с большой комнатой для всех была небольшая комната почище для избранных, в особенности для охотников, приезжающих в Заболотское озеро. Бывало, спросишь себе туда «пару» и наслаждаешься музыкой <4 нрзб.> — я так называю устную словесность многомиллионного русского народа. Что делать! У нас не Франция, где народная устная словесность давно уже выпита литераторами и народ сам в своей устной практике питается уже литературною речью. Любимое мной в русской литературе мне всегда казалось только письменной реализацией безграничного запаса устной словесности многомиллионного неграмотного русского народа. Ликвидацию неграмотности я понимаю по-своему: по-настоящему грамотным народ будет только тогда, когда не литература будет питаться устной словесностью, а как во Франции эта <1 нрзб.> словесность литературой. И роль свою русского литератора я понимаю просто как ликвидатора неграмотности: перекладывать на слова устную речь. Эх, молодость! Бывало, записываешь былины, сказки, частушки и думаешь, в этом и цель, а на самую речь, на повседневное словесное творчество не обращаешь никакого внимания. Теперь спохватился, да уж поздно, за целую жизнь столько накопилось в себе, что уже и не слушаешь со стороны. Но охота молодит, и трактир Ремизова так силен устной словесностью, что каждый раз, слушая в средней комнате разговоры, я вынимаю свою книжку, удаляюсь в третью комнату и там, сидя в ампирном кресле, записываю какой-нибудь рассказ Московского Полесья. Горько мне думать, что теперь это последний рассказ, записанный у Ремизова: сегодня последний день существования чайной, усы у хозяина как-то особенно низко опущены и на валенках, носимых им летом и зимой одинаково, заметно выступили заплаты. Мне кажется, придет когда-нибудь время, Алексей Никитич, наконец, вынет трубку изо рта и расскажет <1 нрзб.> историю своего трактира.

15 Октября. Дня три я хвораю, насморк и кашель немного. Вчера собрались у меня Пяст, Щеголев (молодой поэт) и выдержавшая экзамен в МГУ Елена Евг. Локтева, моя поклонница — дитя времени.

Сегодня отправляю Петю на курсы в Москву.

Пяст читал свои воспоминания из времени, предшествующего богоискательству.

Коровы паслись и стояли грудой возле болота. Ванька, подпасок, лежал на кочке дугой. Если бы не знать, ни за что бы не догадаться, почему вышла дуга: он лег на кочку головой, но пока спал, кочка умялась, и голова опустилась, наверху живот, а все, как дуга. Я стал будить его, он открыл глаз, запустил руку за пазуху, вынул немного начатую пол-бутылку, молча протянул мне, а глаз закрыл. Я стал хохотать и трясти его.

— Пей, — сказал он, — вчера на празднике захватил тебе.

Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из кармана последний номер журнала «Охотник» с моим рассказом и дал ему:

— Почитай, Ваня, это я написал.

Он принялся читать. Я закурил папиросу. У меня крутится папироса 15 минут. Я решил эти минуты дать ему на прочтение маленького охотничьего рассказа и занялся своей записной книжкой. Когда кончилась папироса, я перебил его:

— Много прочел?

Он указал пальцем место: за четверть часа он прочел две с половиной строки, а всех было триста. Я сказал:

— Дай сюда журнал, не стоит читать.

Он отдал и согласился:

— Не стоит.

— А что? — удивился я.

— Что… — ответил, — если бы это по правде… писал, а ты наверно, все выдумал.

— А как же по правде?

— Я-то бы написал.

— Что же ты бы написал по правде?

Он задумался.

— Я бы про ночь написал. Ночь. Значит, ночь. Куст большой-большой у речки, и я сижу у куста, а утята свись-свись-свись.

Он замолчал и задумался. Я подождал и спросил:

— А дальше что?

Он встрепенулся.

— Да ведь я же сказал. Куст большой-пребольшой, я сижу на берегу, а утята свись-свись-свись.

— Хорошо! — сказал я.

— Неуж плохо! — ответил он уверенно. — Зеленый куст большущий, и всю-то ночь утята: свись-свись-свись. Неуж плохо!

Посидев еще немного молча, он спросил:

— А знаешь, есть кулик такой длинноносый?

— Их много, — ответил я, — большой?

— Самый большой, серый и кричит: «ви-жу! ви-жу!»

Я узнал и ответил:

— Это кроншнеп.

Он рассказал:

— Ночь прошла. Рассветает. Куст зеленый-зеленый, большой-большой. А за кустом кричит он: «ви-жу, ви-жу!» А хочу посмотреть на него, нельзя: куст большой-большой, зеленый, густой-густой. «Вижу, вижу!» — кричит он. Терпел я, терпел и кричу ему: «Ты-то видишь, а я не вижу». Терпел я, терпел и кричу: «Ты-то, сукин сын, меня видишь, я тебя не вижу».