Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Я последовала за ним по вьющимся залитым солнцем улочкам, полным гомона женщин и детей. Потом мы дошли до небольшой гавани за чертой городских стен, и старец повел меня вниз по истертым ступеням из серого камня к небольшому, покрытому голубой известью домику, стоявшему у самого моря, с прислонившимся позади сарайчиком. Во дворе сушились рыбачьи сети да пара черно-белых коз была привязана к фиговому дереву, от которого уже не дождешься плода.

Когда мы остановились у низенькой двери, оттуда с квохтаньем выскочил цыпленок. Моим глазам, ослепленным солнцем, потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к полумраку. В нос мне били запахи рыбы, дегтя и перебивавший все остальные запах мужского тела. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидела голого до пояса мужчину, выстругивавшего манок для птиц: его густые каштановые волосы ниспадали на один глаз.

— Это мой старший сын, — сказал старец. — Это Фаон.

Такой была наша первая встреча, с которой все и пошло.

Неужели я преследую на Сицилии некий призрак, точно так же, как Агамемнон преследовал призрак Елены в Трое?[138] Наслаждение во имя саморазрушения… Что за наслаждение — быть поглощенной смертью!

Когда я овладела Гиппием и сделала его рабом своего тела, когда Фаон объял меня всепоглощающим пламенем страсти — была ли то я или Афродита, которая произнесла заклинание? В чем заключается вина, кто должен держать ответ перед богами и людьми? Или я по-прежнему занимаюсь самообманом, до сих пор думая лишь о том, как бы сбросить бремя со своих плеч, не заботясь о том, кому суждено поднять его вслед за мной? Кошмар безумства, болезненное ощущение в матке, — меня преследует сама Афродита, столь холодная, столь капризная! Вдруг это все — последние потуги разума, не желающего признать правду? Как могу я знать? Как могу я быть уверенной?

Остается один путь.

Корабль вышел из Коринфа и устремился на запад. Над нами, в лучах утренней зари, черные клинья перелетных птиц, летящих на юг, к Египту и солнцу, подальше от холодного ветра, гонящего волны через залив. С нашим кормчим не пропадешь — он чует погоду, точно собака. По воде бегут маленькие белые барашки, нос корабля то ныряет, то взлетает к небесам, натужно скрипят снасти. А я — неизвестно зачем отправляюсь в путь — сижу на нижней палубе, укутавшись от непогоды черным плащом, и все скриплю пером, выцарапывая на папирусе свое прошлое и настоящее. Мне осталось только одно — сила слова, искусство, которому в конечном итоге и посвящена вся моя жизнь. В чем правда? В возлюбленном или в стихотворении? Эта любовь долговечна, а вон та — преходяща. Должно быть, Одиссей, в бытность свою человеком, был неуклюжим и лукавым начальником наемников — понадобился Гомер, чтобы создать такому бессмертие. И вот теперь я жажду плоти — суровой мужской плоти Фаона. Где, где искать ее? Где он, друг мой? Лежит, распростершись, на полу какой-нибудь грязной таверны в Сиракузах? Натягивает пропитанные дегтем канаты в команде таких же, как и он, мужчин, которые живут морскими походами да прибрежной торговлей? О нет, я должна затворить двери своему яркому воображению, убрать свет. Свет, который может так же ослеплять, как и исцелять. О Аполлон, будь милостив!

Итак, мы собираемся причаливать под высокими белыми утесами Левкаса. Выйдя из Коринфского залива, мы пошли на север мимо разбросанных островков, мимо Кефаллении[139] с ее высокими горными хребтами, похожими на спину дракона, мимо острова Итака[140], куда Одиссей возвратился после стольких лет странствий для того, чтобы навести наконец порядок в своем доме. Мы стоим, причалив к длинной каменной набережной; на корабль вносят мешки с едой и кувшины с водой, а друзья обмениваются приветствиями. С зарей подул свежий ветер; это был наш последний причал в Греции. К западу от нас простирается Ионическое море, за кривой линией горизонта лежат горы Сицилии. Отплыли мы в полдень.

Мне казалось естественным, что я слышу его имя. Естественным — и неизбежным. Глянув на набережную, я увидела кучку матросов: нашего кормчего и многих других, которых я не знала, но моя кровь возопила: «Не здесь ли он?!» — когда я увидела позади себя темный торговый корабль с таким хорошо знакомым флагом на мачте: каракатица — знак Сиракуз.

— Что нового? — сказал один, а другой ответил, смеясь:

— Ты помнишь Фаона?

— Да, — прошептала я, — я помню Фаона! Я, безразличная всем тень, женщина, укутанная в плащ, не знающая, куда идти дальше!

Тут первый голос спросил:

— А что с ним опять стряслось?

В ответ на это все рассмеялись и выпили горячего, приправленного пряностями вина, которое принесли из прибрежной таверны. Их медные кружки заблестели в утреннем свете. Мужчины как мужчины, а я все ждала, ждала.

— Можешь догадаться, что случилось, — сказал сиракузец. — Это было неизбежно. Рано или поздно это должно было случиться.

Кормчий вытер рот:

— Ну, так расскажи нам.

— Знаешь Аристиппу? — спросил сиракузец.

— Какую это? Жену Главка? — спросил кто-то, и другой вставил слово:

— Кто ж ее не знает?

И снова раздался смех, пока кто-то не сказал:

— Она теперь не так юна, как прежде.

— Фаону нравились зрелые женщины. Зрелые и легкодоступные.

— Нравились? Это не то слово! Так вот, Главк возвратился из своего последнего путешествия десять дней назад.

Слабый смех; затем первый голос спросил:

— И застал их?

Пауза.

— Да, застал, — подтвердил сиракузец. Больше рассказывать о Фаоне нечего, делайте выводы сами!

Кормчий прокашлялся, допил вино и сказал, будто бы вскользь (сам-то он, судя по взгляду, тоже не дурак был ухлестнуть за смазливой бабенкой):

— И что, кончил с ножом между ребрами?

Сиракузец заглотнул остаток вина и выплеснул последние капли на удачу.

— А как же иначе? — В ответ шарканье ног.

— Да, такого конца дождался Фаон! Он умел наслаждаться жизнью, пока она длилась!

Тут сиракузец вставил слово:

— И знаете, что нашли на нем? Главк мне это продал.

Пауза, шепот:

— Вот это да! Какое мастерство! Какая тонкая работа! Похоже на сосуд для благовоний. Видимо, из алебастра.

— А что в нем было? — спросил кормчий.

— Он был пуст, — пожал плечами сиракузец.

Тут встрял еще один голос — холодный, с подавленным смешком:

— Должно быть, Фаон держал в нем свое счастье.

На этом матросы ушли вдоль по набережной, слегка

покачиваясь, как всегда моряки на суше — ведь им море дом родной, а здесь они чужие!

Здесь, на возвышении, высоко над Левкасом и морем, привольно дышится свежестью утреннего воздуха. На западе небо по-прежнему чистое, ионийские воды спокойно простираются до самого горизонта к далекой Сицилии, хотя на востоке, над высокими горами Акарнании[141], сгущаются грозовые тучи. Когда мы вошли в гавань (когда ж это было? час назад? или целую вечность?), восходящее солнце бросало косые лучи меж отвесных, возносящихся к небу утесов, окрашивая их природный белый цвет в изящный розовый. От края обрыва до темной, морщинистой поверхности воды, где наш корабль, точно некое крохотное черное насекомое, по-прежнему стоит на якоре у каменной набережной, две тысячи шагов. В нескольких шагах позади меня, белый и мирный, стоит небольшой храм Аполлона. Некий благодарный почитатель — как гласит надпись, Менекс, сын Кратила — в благодарность за милости, дарованные этим богом, поставил здесь премилую красивую скамеечку, на которой я сейчас сижу и пишу.

Когда капитан судна спросил меня, для чего мне понадобился мул, я сказала: «Мне нужно съездить принести жертву Аполлону». Это было правдой, хотя я хотела сказать отнюдь не эти слова. И вот почему я сейчас здесь. Мой разум чист, в том нет сомнений.

После этого первого потрясения, достигнув нижней ступени отчаяния, я написала:

«Мы — всего лишь игрушки в руках Афродиты, этим все начинается и этим заканчивается. Наши страсти возгораются или угасают от ее холодных причуд. Собственное «я» не значит ничего, собственное желание не стоит ничего. Каких бы мы ни делали красивых жестов, в них — лишь бессознательный пафос и ирония куклы на ниточках, которая имитирует, пародируя наши человеческие иллюзии. Мы смеемся над лишенной рассудка куклой, хотя слишком хорошо видим нити, которые приводят ее в движение, — порой смелые, решительные движения! Мы наблюдаем самих себя!

Я, Сафо из Митилены, дочь Скамандронима, бесповоротно отвергаю слова, которые только что записала. То, что я теперь делаю, я делаю, руководствуясь исключительно своим выбором и знанием. Моя воля непоколебима, и я безоговорочно принимаю на себя все бремя, которое налагает эта воля, всю ответственность за поступки и решения своей жизни. Ни один бог, ни даже сама Афродита не может действовать от моего имени, если мое желание иное».