Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлиньский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним — Ланьлинский Насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

С крыльца спустилась Сяоюй и приготовила стол для благовоний. Надобно сказать, что с тех пор, как Симэнь отвернулся от У Юэнян и перестал с ней разговаривать, та три дня в месяц воздерживалась от скоромного, а каждый седьмой день возжигала благовония и молилась духам звезд Северного Ковша.[339] В ночных бдениях Юэнян молила Небо вразумить мужа, чтобы смягчилось к ней его сердце, чтобы занялся он семьей и обрел наследника, в чем она видела смысл всей своей жизни. Симэнь же об этом ничего не знал.

Горничная ушла, а немного погодя из спальни вышла разодетая Юэнян и воскурила благовония, а потом, положив земные поклоны, вознесла молитву:

— Я, урожденная У, сочеталась брачными узами с Симэнем. Не расстается мой муж с «окутанными дымкою цветами»,[340] а посему, достигши средних лет, лишен наследника. Нас шестерых содержит он, но ни одна потомства не имеет. Кто ж будет поминать нас и убирать наши могилы? Денно и нощно я убиваюсь, боясь остаться без опоры. Тайком от мужа даю обет: каждую ночь буду я возносить молитвы Трем Светилам,[341] просить спасти супруга моего, чтобы смягчилось его сердце, чтоб отказался он от излишеств, заботился о доме и семье, и чтобы мы, шесть жен его, скорее обрели потомство. Ведь в этом смысл всей жизни, моя заветная мечта.

Да,

Тихо вышла из дома,
а ночь и чиста, и ясна,
И в мой дворик прелестный
глядит, улыбаясь, луна.
От случайных прохожих
не прячась, забывшись, одна,
Я поведала Небу,
как болью душа смущена.

Не услышь Симэнь Цин молитвы, все бы шло своим чередом, но тут он про себя рассудил: «Зря я, оказывается, на нее злился. Она всей душой мне предана. Настоящая верная жена».

Симэнь тут же выбежал из-за экрана и обнял Юэнян. Та только что кончила молиться и никак не ожидала его в такую снежную ночь, потому перепугалась и хотела было пойти к себе, но ее удержал Симэнь.

— Дорогая моя! Сестрица! — говорил он. — Жизнью клянусь, не знал, как ты предана мне. Я заблуждался. Бросил тебя и лишил ласки. Прости меня, хоть и поздно раскаиваюсь.

— Или след замело — дверью ошибся? — спросила Юэнян. — Что между нами общего? С чего это ты к распутной пришел? Иди к той, которая ждет. А нам совсем незачем ни видеться, ни встречаться.

Симэнь помог ей войти в комнату и при свете огня увидел, как она прекрасна. На ней были красная из шаньсийского шелка[342] кофта и желтая юбка. Высокую, ворона цвета прическу, причудливую, как в горных кручах облака, держали отороченный соболем ободок и золотая диадема, изображающая пруд лотосов, что еще более оттеняло ее как бы выточенное из нефрита продолговатое лицо.

Нельзя было остаться к ней равнодушным, и Симэнь Цин тотчас же склонился в почтительном поклоне.

— Какой же я был глупый, — каялся он, — не внимал твоим добрым советам. Я обманул тебя в лучших намерениях. Воистину, я владел бесценной яшмой, а смотрел на нее как на обыкновенный булыжник. Я только что понял, какой достойный и прекрасный ты человек. Умоляю тебя, прости меня!

— Я совсем не та, которую ты носишь в сердце, — отвечала Юэнян. — Никогда я не могла угодить тебе и каких бы добрых советов не давала. Ты же бросил меня, потому что ко мне безразличен. Так что я тебя не держу и оставь меня в покое. А то служанку позову.

— Нынче меня ни за что оскорбили, — начал объяснять Симэнь. — Вот я и пришел в метель рассказать тебе…

— Оскорбили или нет, — оборвала его Юэнян, — можешь мне не рассказывать. Меня это не касается. Ступай той рассказывай, кому это интересно.

Заметив, что Юэнян даже не смотрит на него, Симэнь Цин опустился на колени и, как-то виновато съежившись, пролил слезу.

— Сестрица! Дорогая моя! — беспрестанно повторял он.

— Как тебе не стыдно! Я сейчас служанку позову, — не выдержала, наконец, Юэнян и кликнула Сяоюй.

Когда появилась горничная, Симэнь торопливо встал.

— Снег весь столик засыплет, ступай занеси, — проговорил он, чтобы выпроводить горничную.

— Я уже давно занесла, — заявила Сяоюй.

— Вот несносный! — не удержавшись, засмеялась Юэнян. — Уже и перед прислугой выкручивается.

Сяоюй вышла, а Симэнь опять стал на колени и продолжал вымаливать прощение.

— Скажи спасибо снисходительности моей, а то бы я век на тебя не глядела! — наконец проговорила Юэнян и села рядом с мужем, а Сяоюй наказала подать ему чаю.

Симэнь Цин принялся рассказывать, как после пирушки у Чан Шицзе Попрошайка Ин подбил его заглянуть к Ли Гуйцзе, и какого они там наделали шуму.

— Я велел слугам учинить настоящий погром, — говорил Симэнь, — но меня отговорили. Слово дал: ноги моей там больше не будет.

— Мне все равно, — отозвалась Юэнян. — Я тебя, глупца бестолкового, держать не собираюсь. Ведь ты девок этих в вертепе на чистое золото и серебро покупаешь. Ты не пойдешь, они себе другого хахаля заведут. Такой уж у них промысел. Их хоть на привязи держи, да сердце не привяжешь. Печати ставь — не запечатаешь.

— Это ты верно говоришь, — подтвердил Симэнь и, отпустив горничную, начал раздеваться.

Ему хотелось возлечь на ложе и предаться утехам с Юэнян.

— Сел на кан,[343] так ешь, что дают, — предупредила жена. — Переночевать я тебе разрешаю, а на что другое не рассчитывай.

— Гляди, это ты его раздразнила, — пошутил Симэнь, показывая на тот самый предмет. — Остолбенел и молчит, как в голову ударило.

— Что это значит?

— Если б не остолбенел, говорю, не глядел бы так свирепо, молча.

— Вот бесстыдник! — заругалась Юэнян. — Чтоб я хоть одним глазом взглянула!

Симэнь Цин, ни слова не говоря, посадил Юэнян на колени, тот самый предмет запустил в лоно, и они, словно иволги, запорхали, друг к другу прильнули, как мотылек к цветку, усладились игрою тучки и дождя.

Да,

Порхали иволги меж веток яблонь райских,
И ласточки в листве устраивали пляски.

Вот и настал миг, когда извергся волшебный рог и продлить радости больше не было сил. Струился запах мускуса и орхидей, помада на устах благоухала.

— Любимая моя, милая! — шептал в экстазе Симэнь.

— Дорогой мой! — нежным голоском едва слышно вторила ему в сладостной истоме Юэнян.

Эту ночь они отдались наслаждению, под пологом сплетаясь в любви.

Да,

О поясе забыла в страсти пылкой,
В огне любовном растеряла шпильки.
О том же говорят и стихи:
Смяты волосы, страсть принесла забытье,
Ночь любви усладила вполне…
Но сегодня печалится сердце мое,
Что бровей не подкрашивать мне.

Но не будем больше говорить о радостях мужа и жены.

На другой день Мэн Юйлоу рано утром отправилась к Пань Цзиньлянь.

— Эй, Шестая, встала? — крикнула она за дверью.

— Госпожа еще причесывается, — ответила горничная Чуньмэй, — входите, пожалуйста.

Юйлоу вошла. Цзиньлянь, занятая прической, сидела перед зеркалом.

— Что я хочу сказать! — начала Юйлоу. — Ты ничего не слыхала?

— Я на отшибе живу, чего тут услышишь! — отозвалась Цзиньлянь. — А что такое?

— Хозяин вчера во вторую ночную стражу вернулся и прямо к хозяйке в спальню, — говорила Юйлоу. — Помирились они. Он у нее всю ночь пробыл.

— Ну вот! А мы-то старались, уговаривали. На два века зарекалась, и вот, полюбуйтесь. Сама, без примирителей, поладила.

— Я и сама только что узнала, — продолжала Юйлоу. — Моя Ланьсян от слуг на кухне слыхала. Вчера хозяин с Ин Боцзюэ за компанию к Ли Гуйцзе заглянул, а она себе другого подловила. Так он у них там целый погром устроил. Домой в метель заявился, злой-презлой. К малым воротам подходит, видит: Старшая молится. Должно быть, он подслушал, чего она просила, и они вместе с ней пошли. Всю ночь, оказывается, проговорили. Горничная рассказывала: сам-то перед ней на коленях стоял, умолял, а она, говорит, так на него кричала, так отчитывала — слушать тошно. До того его довела, что он рта не раскрывал. Будь на ее месте другая, представляешь, сколько бы разговоров пошло, а?

— Старшая есть Старшая! — подхватила Цзиньлянь. — Но я все-таки не думала, что она нрав свой выкажет. По-моему, если молишься, так твори молитву про себя. Где это видано, чтоб во всеуслышание молились! Дает мужу подслушать, а потом втихомолку без посредников мирится. Если ты на своем стоишь, так будь твердой до конца. А то мне, мол, все равно, меня это не касается… Одно притворство.

— Она не притворялась, — уверила ее Юйлоу. — В душе ей хотелось с ним помириться, только неловко было об этом говорить. Не к лицу старшей жене у нас одолжение просить, давать нам повод для попреков: мы, мол, тебя с мужем помирили. И, гляди, как ловко вышло: он злой приходит от певиц, а она молится. Что называется, мои родители без свахи потихоньку соединили два любящих сердца. По-моему, нам этот случай никак нельзя упускать. Давай скорее кончай с прической и пойдем к Ли Пинъэр. Мы с тобой дадим по пять цяней, а Пинъэр пусть лян серебра выкладывает — ведь из-за нее все началось — и устроим угощение. Им вина поднесем — это одно, а потом весело время проведем — вместе будем снегом любоваться. Ты не против?