Георг Гейм - Вечный день

• Название: Вечный день
• Автор: Георг Гейм
• Издательство: Наука
• Жанр: Поэзия
• Год: 2003
• ISBN: 5-02-032700-X

"Вечный день" — единственный прижизненный сборник стихов немецкого поэта Георга Гейма (Georg Heym, 1887–1912). Книгу составляют 41 стихотворение. Все они, за исключением двух — "Самый длинный день" и «Тучи», были написаны с апреля по февраль 1911 г.

Текст снабжен комментариями и подробной статьей А.В.Маркина "О книге "Вечный день"".

Творчество Георга Гейма открывает в немецкой поэзии особые возможности. В тяготевшем к абстрактности экспрессионизме поэзию Гейма выделяет главенство предметности. Поэт разворачивает за картиной картину. Голос его не слышен. Откликаясь на первый стихотворный сборник Гейма, Эрнст Штадлер писал о нем еще в 1911 г. как о крупнейшем даровании, "совершенно поглощенном созерцанием своих образов, как будто оцепеневшем от их ужаса, но без ощутимого резонанса души, лирической взволнованности, полностью отдавшемся предметной мощи своих картин". Именно в этом смысле поэзию Гейма называли "молчащей". Однако молчание это не абсолютно. Особый характер и у его предметности. Жизнь не воспринимается больше непосредственно — она предстает как предмет истолкования, трудной рефлексии художника. Его стихи дали впечатляющий вариант тех новых отношений между субъектом и объектом, лирическим Я и миром, которые по-своему решались не только крупнейшими поэтами-экспрессионистами, но — во множестве вариантов — всей мировой поэзией XX века.

---

Вечный день

Берлин I{1}

Из темных складов вскатывались смоленые
Бочки[1] в пустые баржи. Буксир
За буксиром тянули их, и грива дыма
Оседала сажей на масляную волну.

Два парохода, и оба с музыкою,
Ломали трубы о выгибы мостов.
Дым, сажа и вонь ложились на сточную
Воду[2] из дубилен для бурых шкур.

По всем мостам, под которыми буксирчик
Волочил нас, сигнал откликался на сигнал,
Нарастая, как в барабанных пустотах.

Мы отцепились и медленно по каналу
Потянулись к парку.[3] Над ночной идиллией
На дымной трубе высился фонарь.

Берлин II{2}

Мы лежали на кромке, в белой пыли,
Высоко над улицей. Внизу, в теснине, —
Несметные людские потоки и толпы,
А вдали, на закате, — исполинский Город.[4]

Набитые людом, утыканные флажками,
Повозки протискивались меж пеших.
Омнибусы, набитые до самых крыш,
Автомобили с воем и бензиновой вонью —

Все текли в каменный океан.[5]
А по долгим берегам безлистые, голые
Деревья чеканились филигранью ветвей.

Круглое солнце свисало с неба,
Красными стрелами бил закат,
И дремотным светом кружились головы.

Дачный праздник{3}

Пестрыми гроздьями на длинных проводах
Поразвесились лампочки над клумбочками,
Над зелеными заборами, и с высоких столбов
Светятся сквозь листья электрические бобы.

На узеньких дорожках — жужжащий говор.
Гремят барабаны, дудят жестяные
Трубы, взлетают первые ракеты,
А потом рассыпаются в серебряный дождь.

Под троицыным деревом[6] пара за парой
Топчутся по кругу, пилит скрипач[7]
А дети смотрят, разинув рты.

В синем вечере дальние облачки —
Как будто дельфины с розовыми гребнями,[8]
Одиноко застывшие в темном море.

Поезда{4}

Клубы дыма, розовые, как весна,
Быстрые выдохи из черных бронхов
Паровозов, опускаются на могучую
Реку, гремящую ледоходом.

Зимний день, оседающий над простором,
Далеко просвечен их огненным золотом
Над снежной гладью, за которой в сумерках
Красное солнце окунается за леса.

Поезда грохочут по верстам, по насыпям,
Режущим лес полосами дня.
Дым их встает, как пламя,

Разевая клюв под восточным ветром,
И шумит к закату, как мощный гриф,
Широкогрудый, золотоперый.

Берлин III{5}

Дымовые трубы меж землей и небом
Взваливают и держат свой зимний груз —
Сумрачную палату о черном куполе,
Чей нижний край — как золотая ступень.

Вдали, где Город иссякает в отливе
Голых деревьев, домишек, сараев, заборов,
И по мерзлым рельсам, пыжась и тужась,
Только тащится длинный товарняк, —

Там дыбится плитами погост для бедных,
И покойники смотрят из своей дыры
На красный закат, крепкий, как вино.

Сидя под стеною, плечо к плечу,
Они вяжут из сажи на голые черепа
Колпаки для старой битвенной Марсельезы.[9]

Голод{6}

Он вбирается в пса и распяливает
Его красные десны. Синий
Язык наружу. Пес катается в пыли,
Из песка выгрызая сохлые травки.

Его глотка — как разинутые ворота,
Сквозь них по капле всачивается жар
И жжет желудок. А потом ледяная
Рука ему сдавливает огненный пищевод.

Он бредет сквозь дым. Солнце — пятно,
Печная пасть. Зеленый полумесяц
Пляшет перед взглядом. А вот — исчез.

Осталась черная дыра леденящего
Холода. Он падает, и он еще чувствует
Железный ужас, стискивающий гортань.

Арестанты I{7}

По дороге, по рытвинам, дробный шаг —
Колонна арестантов марш-марш домой,
Через мерзлое поле, в огромный гроб,
Как бойня, углами в серую муть.

Ветер свищет. Буря поет.
Они гонят кучку жухлой листвы.
Стража — позади. У пояса звяк —
Железные ключи на железном кольце.

Широкие ворота разеваются до небес
И опять смыкаются. Ржавчина дня
Изъедает запад. В мутной синеве
Дрожит звезда — колотит мороз.

У дороги два дерева в полумгле,[10]
Скрюченные и вздутые два ствола.
И на лбу у калеки, черный и кривой,
Крепчает рог и тянется ввысь.

Арестанты II{8}

Шагают по двору в узком кругу.
Шарят глазами холодное пространство.
Взгляд ищет поля, взгляд ищет дерева
И отскакивает от голых и белых стен.

Круг за кругом черные следы,
Как будто мельничное вращается колесо.[11]
И как монашеское темя —
Середина двора — голая и белая.

Дождь моросит на короткие куртки.
Серые стены уходят ввысь:
Маленькие окошки, ящичные заслонки,
Как черные соты в пчелином улье.

Конец. Их гонят, как овец под стрижку,
Серая спина за серой спиной,
В стойла. А во двор доносится с лестниц
Тупой перестук деревянных башмаков.

Бог города{9}

Он расселся на всех домах квартала.
Черные ветры овевают его чело.
Ярым взором он всматривается вдаль,
Где в полях разбрелись дома окраин.

Красным брюхом он лоснится в закате.
Вкруг, пав ниц, ему молятся города.
Несчетные колокольни
Темным морем плещут в Ваалов слух.[12]

Пляскою корибантов[13]
Музыка миллионов грохочет в улицах.
Дым из труб, облака над фабриками
Синим ладаном всплывают к его ноздрям.

Буря беснуется в его глазницах.
Темный вечер съела черная ночь.
Волосы от ярости встали дыбом,
И с каждого коршуном взметается гроза.[14]

Кулаки у него — мясничьи.
Он трясет ими тьму, и море огней
Разливается по улицам,[15] жаркой гарью
Выедая дома до запоздалой зари.

Окраина{10}

В трущобе, в переулочном мусоре,
Где большая луна протискивается в вонь,
С низменного неба свисая, точно
Исполинский череп, белый и мертвый, —

Там сидят они теплой летней ночью,
Выкарабкавшиеся из подземных нор,
В отребьях, расползающихся по швам,
Из которых пухнет водяночное тело.

Беззубый рот пережевывает десны,
Черными обрубками вздымаются руки.
Сумасшедший на корточках гнусавит песню.
У старика на темени белеет проказа.

Дети с переломанными руками и ногами
Скачут, как блохи, на костылях
И ковыляют, один другого громче
У чужого прохожего клянча грош.

Из харчевни воняет рыбой.
Нищие злобно смотрят на кучи костей.
Они кормят потрохами слепца,
А он отплевывается на черную рубаху.

Старики утоляют своих старух
В канавах под мутным фонарным светом.
Тощие младенцы в трухлявых люльках
Пищат вперебой, ищут ссохшуюся грудь.

Слепой шарманщик на широкой черной подстилке
Ручкою накручивает "Карманьолу",[16]
А хромой с перевязанною ногою пляшет,
Сухо прищелкивая ложечками в руке.

Из глубоких дыр ползут самые дряхлые,
На лбах — фонарики, как у горняков:
Хилые бродяги,
Рука на посохе — кожа да кости.

Ночь светлеет. Колокола колоколен
Звонят ко всенощной нищенским грехам.
Отпирают двери. В темном проеме —
Бесполые головы, морщинистые от снов.

Над крутой лестницей хозяйское знамя —
Мертвая голова и скрещенные берцы.
Заглянешь — увидишь: спят, где повязал их
И переломал их адский аркан.[17]

В городских воротах, напыжив брюхо,
Карлик стоит, красуясь во всем красном,
И смотрит в зеленый небесный колокол,
Где неслышно мчится за метеором метеор.[18]

Демоны городов{11}