Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0200-2, 978-5-9691-0211-8

Вторая книга «Записок» Лидии Чуковской переносит нас из конца 30-х – начала 40-х – в 50-е годы. Анна Ахматова, ее нелегкая жизнь после известного постановления 1946 года, ее попытки добиться освобождения вновь арестованного сына, ее стихи, ее пушкиноведение, ее меткие и лаконичные суждения о литературе, о времени, о русской истории – таково содержание этого тома. В это содержание органически входят основные приметы времени – смерть Сталина, XX съезд, оттепель, реабилитация многих невинно осужденных, травля Пастернака из-за «Доктора Живаго», его смерть, начало новых заморозков.

Эта книга – не только об Ахматовой, но обо всем этом десятилетии, о том, с какими мыслями и чувствами восприняли эту эпоху многие люди, окружавшие Ахматову.

---

182 с точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» – БВ, Четки; № 68; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» – БВ, Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Публикация Э. Г. Герштейн – НМ, 1986, № 9, с. 220 и 225.)

183 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска – и ареста – со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» – «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет – она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но – и тут шаг мой замедлился – мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой – ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси – не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград – мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям – неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои?

В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора – пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною – Анне Андреевне.

У этой истории забавный конец.

– Представь себе, – сказал мне весною 1958-го мой брат Коля, друживший с Лукницким, – Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным.

– Да что ты! Вот чудеса! – ответила я, и мы вместе от души порадовались находке.

О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. «Встречи».

184 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. – Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева:

Верят птицы – в синь за деревьями
И в зеленый переполох…
Лес растет, не заботясь о времени,
Отмеряемом тенью стволов.

(Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32)

Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.).

Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922–1981) – см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)

185 Об Н. К. Треневой, соседке Корнея Ивановича по Переделкину, подробнее см. 107. Ольга Моисеевна Наппельбаум (О. Грудцова, 1904–1982) – критик, автор рецензий, статей, мемуаров; в конце пятидесятых годов часто навещала Корнея Ивановича в Переделкине; К. И. был знаком со всей семьей фотографа М. С. Наппельбаума (1869–1958) еще по Петрограду.

186 Бранил Пастернак или, напротив, хвалил Рабиндраната Тагора – я точно не поняла. Могло быть и то, и другое. Быть может, отношение к нему у Пастернака менялось и в разное время было разное. Переведены Пастернаком восемь стихотворений Тагора. (См. Рабиндранат Тагор. Сочинения. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1957.) В письме же к секретарю бенгальского поэта (письме, цитируемом Н. Б. Рашковским в журнале «Вопросы философии», 1990, № 8) Борис Леонидович писал: «Строки Тагора (о жизни и флейте) в Вашей новогодней открытке взволновали меня». (Перевод этого стихотворения см. в 7-м томе «Сочинений» Тагора.)

187 Сборник моих критических статей так никогда и не вышел. Об Н. В. Лесючевском – директоре издательства «Советский писатель», о В. М. Карповой (р. 1915) – главном редакторе и о других деятелях того же издательства подробнее см. 113, мою книгу «Процесс исключения» и «Записки», т. 3.

188 Д. Заславский. «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». – «Правда», 26 октября 58 г.

189 «Щебечет птичка на суку / Легко, маняще» – «За поворотом» – «Пятитомник-П», т. 2, с. 119; «После грозы» – см. там же, с. 125, а также сб.: Борис Пастернак. Стихи. Предисловие Корнея Чуковского. М.: Худож. лит., 1966, с. 324. (Б-ка советской поэзии).

190 К сказанному добавлю, что теперь, когда книга Анны Ахматовой «О Пушкине» лежит у меня на столе, и я, читая и перечитывая, вдумываюсь в ахматовские статьи, я вижу, как с годами личность Ахматовой все откровеннее проглядывала в ее научных изысканиях. Та же безудержная отвага мысли, что и в ее стихах, и тот же юмор, что и в ее беседах. Вот она расправляется с ничтожной Араповой (дочерью Наталии Николаевны и Ланского), трактующей Пушкина весьма неуважительно (со слов мамаши и тетушки). Ахматова пишет: «Дантес, напротив, сервирован роскошно» – и в этом «сервирован» так ясно слышен живой голос Анны Андреевны! На с. 173 в предполагаемом заключении книги, Ахматова говорит о Пушкине – отце великой русской литературы, о Пушкине «моралисте» («пора уже, – заявляет она, – произнести это слово»), о Пушкине, проповедующем добро «средствами искусства». В работах, где разбирается «Каменный Гость» или восьмая глава «Онегина»; в сопоставлении «Онегина» с «Каменным Гостем»; «Онегина» и «Каменного Гостя» – с «Русалкой» она подводит нас к пониманию высокой пушкинской проповеди. И вдруг в одном из самых патетических мест читаем: «Он бросает Онегина к ногам Татьяны, как князя в «Русалке» к ногам, pardon, хвосту, дочери мельника» (с. 193). Это «pardon, хвосту» – опять живая беседа Ахматовой с кем-нибудь из друзей в Фонтанном Доме, на Беговой, на Ордынке или в Комарове. И уж чисто ахматовская свобода и отвага определений: расслышать по-новому меланхолическое пушкинское «Предчувствие» и сказать о нем – «Это настоящее S.O.S.» (с. 232); об отрывке «Мы проводили вечер на даче» – «головокружительный лаконизм» (с. 201) или об отношении

Пушкина к читателю: «солнечное доверие к читателю» (с. 270) – эту силу и новизну определений могла себе позволить в ученом труде одна только Ахматова. Свободой и дерзостью надо обладать, чтобы, характеризуя барона Геккерна, воспользоваться строкой Мандельштама: «Проваренный в чистках, как соль» и дать барону такую характеристику: «проваренная в интригах старая дипломатическая лиса» (с. 115) или, используя современный вульгаризм, объяснить, что Геккерн, не будучи ни Талейраном, ни Меттернихом, не справился бы со сложной дипломатической задачей, но вполне мог «образовать то, что мы теперь обозначаем изящным словом «склока»» (с. 110–111).

191 «Комсомольская правда», 30 октября 1958 г. Доклад В. Е. Семичастного «40 лет Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи» на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ 29 октября 58 г.

192 Письма Бориса Пастернака к Николаю Чуковскому – см.: ЛО, 1990, № 2.

193 М. Цветаева писала:

«Знаю, что Ахматова потом, в 1916—17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых моих больших радостей за жизнь». («Двухтомник-Ц», т. 2, с. 113.)