Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

Нелегко понять чужую кровь; я ненавижу читающих из праздности.

Кто знает читателя, тот больше ничего не делает для него. Ещё одно столетие читателей — и дух сам провоняет.{82}

То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только письмо, но и мысль.{83}

Некогда дух был богом, потом стал человеком, а ныне становится он ещё и чернью.

Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.

В горах кратчайший путь — с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами, а те, к кому говорят, большими и высокими.{84}

Воздух разреженный и чистый, близкая опасность и дух, полный радостной злобы — всё это хорошо подходит друг другу.

Я хочу, чтобы вокруг меня были горные духи, ибо мужествен я. Мужество, которое отгоняет призраков, само создаёт себе горных духов, — мужество хочет смеяться.

Я уже не чувствую так, как вы: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — вот ваша грозовая туча.

Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь возвыситься. А я смотрю вниз, потому что я возвышен.

Кто из вас может одновременно смеяться и быть возвышенным?

Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.{85}

Мужественными, беззаботными, насмешливыми, насильниками — такими хочет видеть нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.

Вы говорите мне: «Жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?{86}

Жизнь тяжело нести, но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все изрядные вьючные ослы и ослицы.{87}{88}

Что у нас общего с розовой почкой, которая трепещет, потому что капля росы лежит на её теле?

Это правда: мы любим жизнь не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.

В любви всегда есть немного безумия.{89} Но и в безумии всегда есть немного разума.

И даже мне, благожелательному к жизни, кажется, что мотыльки, и мыльные пузыри, и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.

Смотреть, как порхают эти лёгкие, неразумные, изящные, подвижные созданьица, — это доводит Заратустру до слёз и песен.

Я поверил бы только в такого бога, который умел бы танцевать.

И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, основательным, глубоким, торжественным: это был дух тяжести, — из-за него падают все вещи.{90}

Убивают не гневом, а смехом. Так давайте убьём дух тяжести!{91}

Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.{92}

Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне.

Так говорил Заратустра.

О дереве на горе{93}

Глаз Заратустры заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда гулял он один по горам, окружавшим город, который называется «Пёстрая корова», он набрёл на этого юношу, который сидел, прислонившись к дереву, и смотрел усталым взором в долину. Заратустра взялся за дерево, у которого сидел юноша, и заговорил так:

«Если бы я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.

Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет.{94} Невидимые руки сильнее всего гнут и терзают нас».

Тогда юноша встал, поражённый, и сказал: «Я слышу Заратустру, и только что я думал о нём». Заратустра отвечал:

«Чего пугаешься ты? — Ведь с человеком происходит то же, что с деревом.

Чем больше стремится он в высоту, к свету, тем глубже устремляются корни его в землю, вниз, во мрак, в глубину, — к злу».

«Да, к злу! — воскликнул юноша. — Как это возможно, что ты открыл мою душу?»

Заратустра засмеялся и сказал: «Некоторые души никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».

«Да, к злу! — воскликнул юноша ещё раз.

Ты сказал правду, Заратустра. Я больше не верю в себя самого, с тех пор как стремлюсь я ввысь, и никто уже не верит в меня, — как же это случилось?

Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.{95}

Когда я наверху, я оказываюсь всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?

Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше я поднимаюсь, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего хочет он на высоте?

Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как смеюсь я над своим тяжёлым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»

Тут юноша умолк. А Заратустра смотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:

«Это дерево стоит одиноко здесь на горе; оно выросло высоко над человеком и зверем.

И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто мог бы понять его: так высоко выросло оно.

Теперь ждёт оно и ждёт, — чего же ждёт оно? Оно живёт слишком близко к облакам; оно ждёт, вероятно, первой молнии?»{96}

Когда Заратустра сказал это, юноша закричал, сильно жестикулируя: «Да, Заратустра, ты говоришь правду. Своей гибели желал я, стремясь ввысь, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я теперь, с тех пор как ты явился к нам! Зависть к тебе уничтожила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал.{97} А Заратустра обнял его и увёл с собою.

И когда они вместе прошли немного, стал Заратустра говорить так:

«Разрывается сердце моё. Лучше, чем говорят твои слова, говорит мне твой взор обо всех грозящих тебе опасностях.

Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бессонным сделал тебя этот поиск и бодрствующим.

В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём подземелье, когда твой дух стремится отворить все темницы.{98}

По-моему, ты ещё заключённый, мечтающий о свободе; ах, умной становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.

Очиститься должен ещё свободный духом. Много от тюрьмы и от гнили ещё в нём, чистым должен ещё стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!

Благородным чувствуешь ты себя, и благородным чувствуют тебя другие, кто не любит тебя и посылает тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.

Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги, и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его.{99}

Новое хочет создать благородный и новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.

И не в том опасность для благородного, что он станет добрым, но что он станет наглым, насмешником и разрушителем.

Ах, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь возводили клевету они на все высшие надежды.

Теперь жили они, наглые, среди мимолётных удовольствий, и они не загадывали даже на день.

“Дух тоже сладострастие” — так говорили они. Тогда разбились крылья их духа; теперь ползает он, всё пожирая, оставляя после себя грязь.

Некогда думали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Скорбью и ужасом является для них герой.

Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не изгоняй героя из своей души! Храни свято твою высшую надежду!» —

Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти{100}

Есть проповедники смерти, и земля полна теми, кому нужно проповедовать уход из жизни.

Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если бы можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!

«Жёлтые» или «чёрные» — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам и в других красках.

Вот ужасные, которые носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме вожделения или самоистязания. Но и вожделение их — тоже самоистязание.

Они ещё даже не стали людьми, эти ужасные; пусть проповедуют они уход из жизни и сами уходят!

Вот чахоточные душой: едва родились они, как уже начинают умирать и тоскуют по учениям усталости и отречения.

Они охотно желали бы быть мёртвыми, и нам следует одобрить их волю! Будем же остерегаться, как бы не пробудить этих мёртвых и не повредить эти живые гробы!

Повстречается ли им больной, или старик, или мертвец — и тотчас говорят они: «Жизнь опровергнута!»

Но это опровергнуты они и их глаза, видящие лишь один лик бытия.

Погружённые в глубокое уныние и жадные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.{101}