Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

• Название: Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
• Автор: Эрнст Юнгер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91103-077-3

Первый том дневников выдающегося немецкого писателя и мыслителя XX века Эрнста Юнгера (1895–1998), которые он начал вести в 1965 году, в канун своего семидесятилетия, начинается с описания четырехмесячного путешествия в Юго-Восточную Азию, а затем ведет читателя на Корсику, в Португалию и Анголу и, наконец, в Италию, Исландию и на Канарские острова.

---

[…]

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Последствия прививки все еще ощущаются. Подготовка к путешествию: выбор чтения, рукописей, оборудования для субтильной охоты[13]. В полдень появился Оши с женой; во время нашего отсутствия они будут присматривать за домом.

После обеда отправились в «Георгенхоф». Я был приглашен Мендельсонами на концерт и отправился туда с Оши. Он принес с собой свою виолончель — одна из его максим звучит: «Хороший виолончелист всегда себе на ужин заработает».

Разговор с графом фон дер Гольцем[14] и одним умным англичанином, который входит в состав его октета, о времени и звуке. Мир преображался бы для нас гораздо сильнее, чем с помощью оптических инструментов, если бы мы могли регулировать звук и тем растягивать последовательность, в которой воспринимаем пение и музыку. При этом не следует представлять себе некую звуковую лупу времени, то есть некое удлинение астрономического времени. Было бы достаточно, если бы пластинка просто крутилась помедленнее. Речь идет не о ритмическом, а о мелодическом восприятии.

Человек, для которого астрономическое время бежало бы вполовину медленнее, воспринял бы вдвое больше. Это усилило бы его ловкость; он стал бы непобедимым даже в столь грубо физических делах, как бокс. Древние сообщали об одном атлете, который одолевал могучих соперников только благодаря верткости. Джазовым музыкантам известны такие наркотики, после употребления которых партия исполняется безошибочно.

Речь идет о приближении не к арифметической, а к орфической нулевой точке, не о триумфах, а о молчаливом блаженстве в преддвериях. Здесь качества исчезают; фибриллы, атомы становятся равноценными. Шаг дальше был бы смертельным.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 ИЮНЯ 1965 ГОДА

[…]

Далее приобрел у того же самого букиниста: «Гибель императорской России» генерала Комарова-Курлова[15], бывшего шефа русской тайной полиции (издательство «Шерль», 1920 г.).

Для меня эта книга — ценное дополнение к мемуарам князя Урусова[16], с которым я подружился в 1930 году и которые, надо надеяться, еще хранятся где-то в моей библиотеке.

Комаров консервативнее и менее умен, чем Урусов, однако он размышлял о сфере деятельности полиции, которой заведовал в качестве помощника министра внутренних дел.

Русская революция примечательна уже в том отношении, что начало ее, хотя и становясь все более неизбежным, долго задерживалось. В подобных случаях возникают суспензированные массы чудовищного веса. Тогда даже небольшое число умных противников становится крайне опасным — подобно поджигателям на пороховом складе.

Непросвещенные, следовательно отстающие в эволюции, слои народа инертны. Это на пользу как правительству, так и революционерам. Перед фронтом неграмотных тиран, как и мятежник, в состоянии добиться поразительных результатов. Он стоит перед однородной толпой, позволяющей управлять собой с помощью рычагов. Конечно, он должен сам знать, чего хочет. Декабристы были слишком образованы; они не смогли обратиться к замершим в ожидании войсками так, как это умели делать Орловы.

Пиротехникам известны вещества, которые перед взрывом выпускают снопы искр. И даже если искры еще можно затоптать, все равно критическая точка уже пройдена. В этом заключалось задание Комарова. Подробности подтверждают тесное родство преступления с полицией.

Точку, где указанное родство превращается в идентичность, следует искать в агенте, без которого, с чем соглашался и Комаров, полиция обойтись не может. Ценнее агентов, которых в тайный заговор засылают извне, завербованные члены заговорщицких групп. Предатель эффективнее шпиона.

В каждом агенте скрыт двойной агент, как в любом профессиональном игроке — шулер. Встречались сиамские близнецы, доверенные лица нигилистов и полиции одновременно. Все было бы просто, если считать их обычными негодяями; однако они одновременно убеждены в правоте дела, которое предают. Так они проваливают его и сами находят конец — либо на Акелдаме[17], либо ликвидируемые товарищами, либо на эшафоте, если маска не была вовремя сброшена. Акелдама была кладбищем для пришлого люда.

Насколько здесь важна осторожность, показывает убийство министра внутренних дел Столыпина революционером по фамилии Богров, состоявшим на службе у Комарова. Перед спектаклем, который собирался посетить министр, этот Богров должен был опознать некую приехавшую студентку и потом покинуть здание театра. Богров выполнил поручение, но потом сумел остаться в театре и выстрелами из револьвера убил Столыпина.

Однако своего апогея двойная игра достигла, пожалуй, в истории с Азефом, который в течение десятилетий умело водил за нос как охранку, так и своих слепо преданных ему сторонников. Соперников он выдавал полиции. С другой стороны, он был замешан в убийстве Плеве и других государственных деятелей.

Было бы несправедливо стричь анархистов под одну гребенку с национал-революционерами. Их комната ужасов богато представлена патологическими и истерическими типами; еще Достоевский дал им превосходное описание. Порождения идеализма в реальной жизни смотрятся убого.

Симптомы гадки, но судить о них следует, принимая во внимание тело, то есть: смертельно больное государство. Без войн, одними реформами положение дел могло бы сохраняться дольше, так как от пациента нельзя требовать чрезмерных усилий. Даже выигранная война приводит к неблагоприятным последствиям. Промышленность вынуждена увеличиваться, появляется необходимость в новых школах и университетах. Солдаты знакомятся с заграницей, как когда-то декабристы с Парижем. Тот, кто ведет войну, чтобы избежать революций, взнуздывает лошадь с хвоста.

«Могущество России при Александре I достигло таких высот, о каких Петр Великий мог только догадываться». Но чего недоставало ему по сравнению с Петром Великим?

ВИЛЬФЛИНГЕН, 7 ИЮНЯ 1965 ГОДА

День Святого духа, понедельник. Погода немного улучшилась; мы до вчерашнего дня топили. Ландыши на могиле Греты[18].

ВИЛЬФЛИНГЕН, 9 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Снаряжения закончены; завтра мы отправляемся. Мартин Хайдеггер, который в настоящее время, по-видимому, читает древних китайцев, пишет мне, что лучше всего находиться в комнате, не следует даже смотреть в окно. Это как личная максима, безотносительно к нашему путешествию. Он прилагает стихотворение Лао-Цзы.

ШТУТГАРТ, 10 ИЮНЯ 1965 ГОДА

После долгих приготовлений отправляемся в азиатское путешествие; с неба льет как из ведра. Оши, Маргрет и Ресле помахали нам вслед.

Весна выдалась чрезвычайно прохладной и дождливой, я не могу припомнить подобной. В четвертый раз затоплена долина Дуная.

В Штутгарте мы еще наскоро повидались с Эрнстом Клеттом[19], которого болезнь дочери Кристианы ввергла в большие хлопоты. Полиомиелит; десять дней назад ее самолетом доставили из Багдада.

Поздно ночью в спальном вагоне.

ГАМБУРГ, 11 ИЮНЯ 1965 ГОДА

Мы встали перед самым Гамбургом. Завтрак на вокзале в Альтоне. Потом поехали в хорошо знакомую гостиницу для официальных гостей Альфреда Тёпфера на Эльбском шоссе, где разместились в своем старом номере с прекрасным видом на Эльбу. К сожалению, мы привезли с собой ненастье.

Во второй половине дня на чай к де Кудру[20]. Через аристократические кварталы мы ехали в Бланкенезе; розы, боярышник, рододендроны… по всему было видно, стояла сырая погода.

Среди старых гамбургских друзей один новый, капитан Рёмер. От него я недавно получил в подарок книгу о парусном судоходстве и сейчас узнавал в нем человека, который открылся мне раньше в авторе. Один из тех, кто выглядит физически крупным, хотя имеет маленькое, приземистое телосложение. Он десять раз обогнул под парусом мыс Горн; это чувствуешь по рукопожатию.

* * *

Вечером с Тёпферами в гостинице. Мы говорили о старых знакомых: Эрнсте Никише, Хуго Фишере[21] и А. Пауле Вебере[22], потом о вечере на улице дю Фобур Сен-Оноре, когда хозяин дома вдохновил меня на написание трактата о мире[23]. Пришел и Хайнц Юстус; я не видел его с августа 1917 года, с того дня, когда под Лангемарком он со штабом батальона попал в плен. Однажды, под Гюйемоном, они уже оказались единственными, кто уцелел в передряге; этого не должно было повториться — Рохоль, командир, со штабом и ранеными дал англичанам себя опередить; тогда это еще не было связано с большим риском.

В Души, где мы больше года вели почти гарнизонную жизнь, я часто встречал Юстуса как в окопах, так и на постое. Он перешел на службу в пехоту, когда у гусаров ему стало скучно, и остался в моей памяти денди. Есть образы, которые врезаются глубоко, — это как раз тот случай: вот он, возвращаясь из боевого дозора, в предрассветных сумерках вальяжно шагает по деревенской улице. Вечером он с той же вальяжностью полубога угощал элитными импортными сигарами.