Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Великая Княгиня Мария Павловна
• Издательство: Издатель Захаров Лицензия ЛР № 065779 от 1 апреля 1998 г
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8159–0408–2

Великая княгиня Мария Павловна — дочь греческой принцессы Александры и великого князя Павла Александровича — младшего сына Александра III, двоюродная сестра последнего российского императора. Воспитывалась с братом Дмитрием в семье московского генерал–губернатора вел. князя Сергея Александровича и его жены вел. княгини Елизаветы Федоровны. Ее брат — Дмитрий Павлович — был одним из убийц Распутина. Сама она побывала и шведской герцогиней, и главой дома мод «Китмир» в Париже, и фотографом, и художником, после бегства из большевистской России жила в Лондоне, в Париже, в Америке, в Аргентине, умерла в 1958 году. В эмиграции написала две мемуарные книги — «В России» и «В изгнании» (обе они и составляют эту книгу), которые вызвали неоднозначное отношение и много толков в среде русской эмиграции. Едва ли найдется много особ королевской крови, которые, будучи выброшены в суровую повседневную жизнь, всякий раз находят какой нибудь нетрадиционный выход, — несгибаемость и находчивость Марии Павловны поистине уникальны.

---

В доме отца по–прежнему царила атмосфера тепла и уюта, там я нашла надежное укрытие от хаоса и неопределенности. Это было скорее состояние души, нежели отображение реальности. Отец, которому в то время было пятьдесят семь лет, с удивительным спокойствием переносил утрату привычного окружения и прежней морали; а к потере материальных ценностей относился с терпением и смиренностью, которые поражали меня до глубины души.

Наша повседневная жизнь мало изменилась. Мы придерживались давно заведенного порядка, но жизнь стала более тихой. Дружба с нами могла повредить людям. Все, кто заходил к нам в дом или в дома других членов царской семьи, впоследствии имели неприятности. Те, кто все же приходил, старались сделать это тайно; французский посол Палеолог, к примеру, тщательно скрывал свой прощальный визит к нам. Но отец не хотел ставить друзей в неловкое положение, поэтому мы почти ни с кем не встречались.

Я скучала по работе и томилась от безделья. Через две недели после отъезда из Пскова меня навестил доктор Тишин с ошеломляющим поручением от санитаров госпиталя. Они создали свой собственный Совет и приняли резолюцию просить меня вернуться и вновь встать во главе госпиталя. Я отказалась, но, несмотря ни на что, помню, была польщена их просьбой, хотя до сих пор не знаю, как это объяснить.

Тишин рассказывал, что госпиталь и персонал полностью изменились: работа больше никого не интересовала. Они постоянно ссорились; каждый день все больше сестер просили о переводе или просто увольнялись. Эти внутренние беспорядки лишь слабо отражали беспорядки внешние. Весь Псков, сказал Тишин, затягивается в пучину революционного хаоса.

Даже в Царском Селе все менялось с головокружительной скоростью. Мы с болезненным интересом отмечали каждую перемену и пытались предугадать будущее. Наш горизонт превратился в узенькую линию. Мы почти ничего не видели. Каждый новый день опровергал надежды и предположения дня предыдущего.

Однако мы продолжали жить и надеяться. Не взирая на революцию, не взирая на оскорбления, с которыми мы сталкивались на каждом шагу, мы по–прежнему верили в традиционные русские идеалы, в русскую душу. После небольшой порции действительности воодушевление народа поутихнет, доверие к самозваному правительству дилетантов иссякнет и все вернется на круги своя.

Тем временем голос правительства раздавался все реже и реже. С каждым днем Совет рабочих и солдатских депутатов протестовал все громче и все чаще. Интеллигенция, которая с такой радостью приветствовала революцию, теперь отчаянно пыталась с помощью лозунгов, речей и напыщенных манифестов скрыть свою полную несостоятельность в управлении государством.

Как и у нас, у них были свои идеалы, свои иллюзии, в которые они верили. Они ожидали от народных масс, внезапно получивших свободу, сознательного отклика, разумного сотрудничества. Выражением этой надежды были вдохновенные речи Керенского, радикального министра нового кабинета, и борьба правительства и генералов за продолжение войны и выполнение наших обязательств перед Антантой. Все было напрасно. Страна находилась во власти вооруженных солдат. Их было несколько миллионов, и они не хотели воевать.

Император вернулся к своей семье и жил вместе с ними под арестом в Александровском дворце, постоянно подвергаясь издевательствам и оскорблениям. Окружавшие царскую семью люди испытывали удовольствие, унижая их. Император, его жена и дети были оторваны от нас, к ним не допускали никого из внешнего мира. Их прежде добровольное уединение сменилось уединением вынужденным; и они терпеливо старались, как мы слышали, подчиняться всем приказам — часто противоречивым и, как правило, бессмысленным — нового правительства.

Иногда удавалось увидеть их издалека. Каждый день после завтрака император с детьми выходил в сад и под надзором охранников колол лед и расчищал снег. Это происходило обычно у забора парка, и жители Царского Села, особенно из низших слоев, собирались с другой стороны, глазели и глумились. Из за забора доносились грубые и иногда непристойные выкрики, но император продолжал смиренно работать, с самым спокойным видом, словно ничего не слышал.

Порой моя мачеха подходила к этой толпе и возвращалась домой в слезах от увиденного и услышанного. Больше всего ее ранила не враждебность толпы по отношению к некогда могущественному монарху, а холодное равнодушие и жестокость этих простых людей, которые собрались поглазеть на своего бывшего царя, как на редкое животное в клетке. Они говорили о нем так, словно он и в самом деле был диким зверем, неспособным услышать или понять их.

Ни отец, ни я не ходили смотреть это представление. Я объезжала парк Александровского дворца стороной. У главных и боковых ворот на лавках или ящиках, развалившись, сидели часовые, пытаясь подчеркнуть своим неопрятным видом принадлежность к революционной армии.

Я сочувствовала царской семье, но должна признаться, что мое сочувствие, особенно императрице, было совершенно бесстрастным. Мне было жаль их, как было бы жаль любых людей, оказавшихся в подобном положении, но не более того. В душе накопилось столько горечи, что даже наши прошлые хорошие отношения не вызывали тепла в моем сердце. Нам пришлось заплатить слишком высокую цену за их ограниченность и упрямство.

Такие чувства, даже если их разделяла вся моя семья, никогда открыто не обсуждались. Слишком болезненной была тема. Более того, несмотря на все удары революции, мы признавали, что в некотором роде сами были виновной и ответственной стороной.

Я всегда считала, что главная причина нашего падения заключается в недостаточном образовании и в непонимании реальной ситуации, и теперь видела, что это относится ко всем слоям русского общества, как к высшим, так и к низшим. То же отсутствие разумного отношения к жизни, та же легкомысленность и поверхностность, с которыми мы смотрели на разрушение прошлого, теперь проявлялись, причем еще более явно, в наших попытках приспособиться к новым условиям жизни. Мы, как дети, уделяли огромное внимание мелочам. К примеру, истеричное решение услужливого духовенства вычеркнуть из Псалмов Давида все строчки, в которых упоминается слово «царь», можно объяснить лишь свойственным детям отсутствием всякого чувства меры.

Все, чем мы дорожили, теперь надлежало разрушить. Ни история, ни отечество, ни честь, ни долг больше не существовали. Свобода была новой игрушкой, которая попала в руки неуклюжих и опасных детей, и неминуемо должна была сломаться от неумелого обращения. Революция разрешала и оправдывала все. Новые правители стремились придать этому слову особое, священное значение, значение, которое превратило его в Знак Свыше и оградило от рациональной критики. Высказывание моего отца точно характеризует настроение того времени: «России больше нет. Есть страна под названием Революция, и эту Революцию нужно защитить и спасти во что бы то ни стало».

Наступила Страстная неделя, потом Пасха. Мы праздновали дома. Безрадостная весна медленно вступала в свои права. В нашем доме по–прежнему царило внешнее спокойствие, но за его стенами каждый день приносил новые перемены к худшему. Царское Село имело теперь совершенно другой вид. Вместо хорошо одетых людей и опрятных солдат из прежнего гарнизона чистый мирный городок теперь наводнили неуправляемые, распущенные солдаты. Огромный старый парк, в котором обычно работала целая армия садовников, пришел в запустение. На улицах не счищали снег, и когда он начал таять, некому было убрать грязную жижу.

Поздней весной мы перестали гулять в парке. Им полностью завладели солдаты, от которых нигде не было спасения. Они крушили статуи, топтали траву и голыми купались в пруду на глазах у всех. В городской ратуше, которую отделял от нашего сада канал, постоянно проходили шумные совещания и собрания. Они часто длились до самого утра, доставляя нам много беспокойства и тревоги. По воде разносились пьяные крики вперемешку с пением «Марсельезы», смех и брань. Теперь «Марсельеза» всегда вызывает у меня воспоминания о тех страшных месяцах.

Мерзкая, отвратительная внешняя жизнь заставила меня еще больше ценить наш семейный уют. В этом мире нам осталась лишь нежная любовь друг к другу, которая с каждым днем становилась все крепче. Помню, как вечерами отец читал нам в своем кабинете, а я смотрела на его лицо, на его седеющие виски, следила за движением его губ, жестами его рук. Я впитывала каждую мелочь, запоминала все интонации его голоса, видела бьющуюся за ухом жилку, морщины на шее над воротником. В памяти всплывали далекие воспоминания детства, все они были связаны с ним, и мне казалось, что вся любовь, которую я знала в жизни, сосредоточилась вокруг него и моего брата. Он был мне так дорог! С какой радостью я встречала его каждое утро, какое умиротворение веяло от его голоса! В разговоре он был спокойным и остроумным, как раньше. Я ценила каждую минуту, проведенную с ним, и благодарила судьбу за каждый новый день.