Александр Архангельский - Александр I

• Название: Александр I
• Автор: Александр Архангельский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-235-02783-3, 5-235-02921-6

Императора Александра I, несомненно, можно назвать самой загадочной и противоречивой фигурой среди русских государей XIX столетия. Республиканец по убеждениям, он четверть века занимал российский престол. Победитель Наполеона и освободитель Европы, он вошел в историю как Александр Благословенный — однако современники, а позднее историки и писатели обвиняли его в слабости, лицемерии и других пороках, недостойных монарха. Таинственны, наконец, обстоятельства его ухода из жизни.

О загадке императора Александра рассказывает в своей книге известный писатель и публицист Александр Архангельский.

---

Александр не то чтобы верил в Антихриста; это было бы слишком. Но политическая игра, какую он вел на европейском театре, наконец-то получила словесное оформление. Первая глава его царствования венчалась пышной виньеткой. Эсхатологическая перспектива задавала другой масштаб и «президентской», и «либеральной» утопиям; российский ответ французскому конвенту приобретал необходимую сюжетную остроту. Русский царь — враг и будущий победитель Антихриста! — наделялся (наделял себя) великими полномочиями, вступал в игру, стоившую церковных свеч.

В Истории было тесно. Дух рвался в высоты сверхисторические.

И в том не было ничего неожиданного. Приблизительно тогда же, в 1803-м, герцог Баденский назначил народного мистика и хилиаста Юнга-Штиллинга гофратом — дабы тот поставил на твердую государственную основу давно ведомую им мистическую борьбу с Французской революцией и начал духовное строительство Нового Иерусалима на берегах Рейна — в противовес Новому Вавилону на берегах Сены.[111] (Кстати, по пророчеству Юнга-Штиллинга тысячелетнее царство должно было наступить в 1836 году — именно в этом году Жуковский создаст свой «Ночной смотр».)

По-иному, но тоже пытались заговорить Историю, повернуть ее течение вспять тогдашние английские пиетисты. Сразу после Французской революции они начали организовывать общества по распространению Евангелия во всем мире. Не только ради возрождения идей, революцией отвергаемых. Но и ради приближения итога, финала человеческой истории: у них не было оснований сомневаться в словах Христа о том, что, когда Евангелие будет проповедано всей твари, тогда придет конец.

Даже в проекте знаменитых ланкастерских школ взаимного обучения несомненна сакральная подкладка: с этими школами в Европе должна была наступить эра нового Просвещения, отменяющая неудачный опыт просвещения французского.

Различие заключалось лишь в том, что в руках Юнга-Штиллинга было лишь гусиное перо, а масштабы владений герцога Б аденского были вполне курортными; что английские методисты для проповеди на островах Тихого океана могли снарядить экспедицию максимум из 35 человек; в руках же Александра находились рычаги управления могущественной империей, и по первому его приказу под ружье готовы были встать сотни тысяч солдат. При этом, повторимся, страшась бурных и быстрых перемен внутри отечества, Александр совершенно не опасался ввязываться в международные баталии, сулившие в лучшем случае — риск, в худшем — гарантию поражения. Не в том ли дело, что они совершенно не требовали систематической работы, давая возможность поставить на кон все и сразу выиграть или проиграть? Но куда в таком случае исчезало опасливое стремление осуществлять перемены «исподволь»?

Дай ответ! Не дает ответа.

И вот — череда поражений 1807 года. И вот — вынужденное признание в разговоре с князем А. Б. Куракиным: «…бывают обстоятельства, среди которых надобно думать преимущественно о самом себе и руководствоваться одним побуждением: благом государства».[112] И вот — размен ратификационными грамотами в ночь с 11 на 12 июня. И вот — 13-го — тильзитская встреча.

Примиряющиеся государи съехались (точнее — сплылись) тогда на реке Неман. Их встретил плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном; с русской стороны виден был зеленый вензель Наполеона, с французской — не менее зеленый вензель Александра. Водное пространство символизировало зыбкость и текучесть европейской истории до подписания договора; срединное положение плота — равноправие императоров; твердость берегов напоминала о военной опоре, какую оба имели, и о той почве под ногами, какую сулил Тильзитский мир народам Франции и России… Осмысленным и «говорящим» был даже выбор русских участников для переговоров и подписания мирного трактата. Князь Александр Куракин и князь Димитрий Лобанов-Ростовский принадлежали кругу вельмож екатерининского века; их седовласие указывало Наполеону на то, что русский царь впредь не намерен подставляться, что горький опыт и холодная мудрость приходят на смену поспешливой молодости. (Прежде договоры доверялись «молокососам»[113] вроде князя Петра Долгорукого или Убри, которых Наполеон обыгрывал с легкостию необыкновенной.)

И одновременно екатерининское окружение выполняло роль своеобразной «живой картины», «послания в лицах» русскому двору и обществу в целом. Читайте и разумейте: времена молодых дерзаний позади; не под влиянием негласных выскочек царь отныне принимает решения. Куракин и Лобанов-Ростовский от имени екатерининского века принимали на себя ответственность за Тильзит.

Ответственность — и вину.

Терпеть поражения никто не любит; потерпев же, ищут повинную голову. Получив известие о Тильзите, деятельный петербургский свет (московский, дряхло-патриархальный тем более) будет уязвлен в лучших патриотических чувствах. Пойдут даже слухи о том, что договор специально подписан 27 июня (хотя в действительности подписан он 25-го, а 27-го лишь ратификован), чтобы унизить национальное достоинство русских.[114] 27 июня день и впрямь «викториальный», победительный, славный — в церквах поминается Полтавская битва и совершается молитва о воинах, жизнь свою за Отечество на поле брани положивших. Только не следует преувеличивать осведомленность коварного Наполеона в русских церковных праздниках и церковное невежество Александра. (Хотя первый действительно был коварен, а второй в православии до поры до времени не слишком сведущ…)

«Подписантам» договора готовилась незавидная участь; их предлагали при въезде в столицу пересадить с лошадей на ослов. (По принципу тождества везомого и везущего.) Но Александра при том — ругая — пытались оправдать. Князь Вяземский сочувственно записал будто бы слышанный им разговор двух мужиков: как же мог православный царь встречаться с Антихристом? — Да на реке же! Чтобы сперва его окрестить, а затем допустить пред свои светлые очи.[115] Потому и попытка Марии Феодоровны взрастить на Тильзитской почве мощную оппозицию сыну не удалась.

Если что и было упущено из виду, то другое. Главное. Устные договоренности не фиксировались на бумаге, и даже те немногочисленные выгоды, какие Россия сумела для себя отвоевать, могли быть (и впоследствии были) преданы забвению.

При этом в Тильзите царь отнюдь не был опьянен вселенским дурманом; едва ли не впервые он смотрел на вещи трезво и горько. Более того: именно после Тильзита он добровольно понес крест всеобщего недовольства — и, что бы ему ни писала активная матушка,[116] что бы о нем ни говорили в гостиных, 2 сентября 1808 года отправился в Эрфурт и тут уж сумел обойти тактические ловушки, Наполеоном расставленные…

Но — вотще!

Прав был Кондратий Селиванов, с которым Александр счел нужным посоветоваться перед отъездом в армию: «Не пришла еще пора твоя… погоди да укрепляйся, час твой придет».[117]

Прав был и брат Авель, предрекавший грозу и победу 1812-го, — но не 1805-го, не 1807-го!

Александр был не прав.

Страшным для него было не поражение как таковое, даже не унизительность условий предстоящего мира; страшным был крах задуманного исторического сюжета, в жертву которому было принесено все: экономика России, жизни сотен тысяч русских солдат, карьера «молодых друзей»,[118] здравый смысл. Вопреки осторожным советам окружения, царь в 1805-м сам встал во главе войск, ибо это ему принадлежала идея преображения европейской истории на путях либеральной монархии; это он блистающим всадником должен был явиться на поле брани и повергнуть в прах антихристова посланника. Теперь же приходилось не только склонять голову перед сильным врагом, но и отрекаться от своего собственного метафизического призвания. По крайней мере — на время изменить ему.

Вставной сюжет. ПОИМКА БОНАПАРТА

Алексей Михайлович Пушкин, дальний родственник поэта, в ближайшем будущем — участник Отечественной войны, проезжая через одну из дальних губерний, заметил в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.

— Зачем держишь ты у себя этого мерзавца? — спросил он смотрителя.

— А вот затем, ваше превосходительство, — отвечал смотритель, — что если Бонапартий под чужим именем или с фальшивою подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству.

— А, это другое дело! — обрадованно сказал довольный таким ответом Пушкин.

Источник: Дубровин Н. Русская жизнь в начале XIX века II Русская Старина. 1898. № 12.

А вместе с призванием приходилось отказываться от моральных авансов, полученных под залог грядущего успеха. А вместе с авансами — и от самооправдательных приговоров…

…Что было после — слишком хорошо известно.

Участие с 25 октября 1807-го в континентальной блокаде Англии, окончательно разорившее российскую экономику — и без того ослабленную войной.