Владимир Томсинов - Сперанский

• Название: Сперанский
• Автор: Владимир Томсинов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-235-02862-7

Книга представляет собой документальное повествование о необычной судьбе одного из наиболее выдающихся государственных деятелей и реформаторов России Михаила Михайловича Сперанского (1772–1839). Ему, сыну простого сельского священника, суждено было оказаться в самом пекле политической жизни страны первой трети XIX века, пережить невиданные взлеты и падения. Личность Сперанского изображена на фоне событий эпохи, во взаимоотношениях с императорами Александром I и Николаем I, видными сановниками, литераторами, декабристами.

---

Как человек близкий к семье Столыпиных, Сперанский был хорошо осведомлен о ее внутренних проблемах. «Бог даровал сестрице вашей Наталье Алексеевне дочь Феоктисту, — писал он Аркадию Алексеевичу 5 июня 1817 года. — Ожидаем сего дня Афанасия, а за ним и Елизавету Алексеевну. Ее ожидает крест нового рода. Лермонтов требует к себе сына. Едва согласился оставить еще на два года.

Странный и, говорят, худой человек. Таким, по крайней мере, должен быть всяк, кто Елизавете Алексеевне, воплощенной кротости и терпению, решится делать оскорбления…»

12 июня 1817 года Михайло Михайлович сообщал Столыпину в Петербург: «Елизавета Алексеевна здесь и с внуком своим, любезным дитем. Она совершенная мученица-старушка. Мы решили ее здесь совсем основаться»[16]. Приехала в Пензу сестра Аркадия Алексеевича по очень важному для себя делу. 13 июня 1817 года в Пензенской гражданской палате Сперанский заверил своей подписью, в числе других свидетелей, завещание Елизаветы Алексеевны, определявшее судьбу ее внука Михаила Лермонтова — ужасную участь жить в разлуке со своим отцом. 44-летняя «мученица-старушка» сделала условием получения наследства внуком его пребывание по жизнь ее или до времени его совершеннолетия на ее воспитании и попечении без всякого на то препятствия со стороны его отца и ближайших родственников последнего. В качестве оправдания столь жестокого условия Елизавета Алексеевна указывала на свою «неограниченную любовь и привязанность» к внуку как к «единственному предмету услаждения» остатка ее дней и «совершенного успокоения» горестного ее положения.

* * *

Общение Сперанского со Столыпиными, особенно интенсивное в первый год пребывания его в Пензе, помогло ему быстро войти в жизнь местного общества, проникнуться его духом и стать своим в общественной среде, изначально ему чужой и чуждой. Весной 1817 года Михайло Михайлович писал дочери в Петербург: «Ты хочешь, чтобы я дал тебе понятие о Пензе. Поставь в некоторую цену, что я о ней перед тобою столь долго молчал или мало говорил. Я боялся тебе ее хвалить, точно так как та мать, которая боялась, чтоб ее ребенок не попросил себе луны. Скажу вообще: если Господь приведет нас с тобою здесь жить, то мы поживем здесь покойнее и приятнее, нежели где-либо и когда-либо доселе жили. Правда, что мы с тобою и не избалованы, но и то правда, что здесь люди, говоря вообще, предобрые, климат прекрасный, земля благословенная».

Елизавета Сперанская приехала в Пензу вместе с Марией Карловной Вейкардт 22 июля 1817 года и оставалась здесь до конца сентября 1818 года. Она отпраздновала с отцом в этом городе восемнадцатый и девятнадцатый дни своего рождения. Пензенский губернатор более года являлся одновременно и преподавателем, занимаясь со своей дочерью различными науками в присущей ему свободной манере. По возвращении в Санкт-Петербург Елизавета Сперанская рассказала графу Кочубею и его супруге Марии Васильевне об отце и своей пензенской жизни, а также о том, что узнала за прошедший год. 18 октября 1818 года Виктор Павлович писал Михаиле Михайловичу в Пензу о своих впечатлениях после общения с его дочерью: «Признаюсь вам, что образование ее немало меня удивило. Мне представлялось вещью невозможною в Перми и Пензе иметь средства к воспитанию. Г[осподин] Цейер просветил меня, изъясняя, что занимались оным вы исключительно».

Елизавета была в Пензе, когда в начале августа 1817 года в гости к ее отцу приехал М. Л. Магницкий. 14 июня он был назначен на должность гражданского губернатора в Симбирск и, после того как в конце июля сдал дела новому воронежскому губернатору, решил заехать к своему старшему другу и сослуживцу, с которым в один и тот же день был изгнан из столицы и с государственной службы, затем — также в один день — возвращен из ссылки и на службу. 12 сентября 1817 года Михаил Леонтьевич писал из Симбирска Сперанскому: «Я так привык любить вас, что не могу быть покоен, как скоро хоть пылинка лежит на дружбе нашей. Благодаря Богу мы ее сняли. Пребывание мое в Пензе будет для меня незабвенно».

Сперанский не мог не казаться жителям Пензы человеком диковинной натуры. Обходительный в обращении со всеми, в том числе и с простыми людьми, не позволявший себе злоупотреблений, обыкновенных для российского губернатора и потому привычных для населения, он отличался от всех своих предшественников на посту пензенского губернатора.

Князь Григорий Сергеевич Голицын, у которого Сперанский принимал дела по управлению Пензенской губернией, порезвился на губернаторской должности всласть. Если кто-то говорил, к примеру, что вся Пенза плясала под его дудку, то он был прав вдвойне, поскольку это происходило не только в переносном смысле, но и в самом что ни на есть буквальном. Губернатор Голицын имел страсть к карнавалам и часто заставлял пензенцев наряжаться и плясать, причем не смущался выделывать это даже в тяжелейшие для России дни Отечественной войны.

Следует заметить, что поначалу к Сперанскому относились в Пензе с большой настороженностью: в провинциях все еще носился слух о его измене и разных противных интересам дворянства делах. Но спустя некоторое время настороженность исчезла — новый губернатор очаровал всех.

В немалой степени способствовали этому званые обеды, на которых Михайло Михайлович стал регулярно бывать с первых дней своего пребывания на посту пензенского губернатора, «Вот другая неделя, как я здесь, — сообщал он из Пензы дочери Елизавете 31 октября 1816 года, — и каждый день на званом обеде, где редко бывает менее 50-ти человек. Знакомлюся, стараюся нравиться и, кажется, успеваю…». По-настоящему прочное в человеке никакие удары судьбы из его натуры не вышибут. К пятому десятку лет подбирался Сперанский, а все старался, все любил нравиться…

* * *

Жажда плодотворной деятельности никогда не покидала Сперанского, он томился только от рутинной, чиновничьей работы, не ведающей результата. Потому глубоко расстраивался он всякий раз, когда убеждался в тщетности каких-либо попыток переменить положение дел, с которым сталкивался на государственной службе и которое виделось ему пагубным.

Собираюсь и никак не могу вырваться в губернию. Откуда берутся дела? Откуда? От собственного нашего самолюбия. Сколько ни твердил себе, вступая в управление, чтоб не управ-лять, но низать дела, как нижут бусы, демон самолюбия не попущает следовать сему правилу: все хочется делать как можно лучше и следовательно делать самому; а работать должно на гнилом и скрипучем станке. Какой же может быть успех? Успех мгновенный, цель почти ничтожная. Не пустое ли это самолюбие?

Из письма М М. Сперанского к А. А. Столыпину от 5 июня 1817 года

Предчувствие не обмануло Сперанского: первая же поездка по Пензенской губернии и знакомство с существовавшими здесь порядками вызвали в нем удручающие чувства. «Сколько зла и сколь мало способов к исправлению! Усталость и огорчение были одним последствием моего путешествия», — жаловался он своему приятелю А. А. Столыпину.

Невозможность быстро все переменить к лучшему в губернии навевала на него пессимизм. Он все больше разочаровывался в своей должности. «Скажу откровенно, — признавался Михайло Михайлович в одном из своих писем из Пензы, — иногда мне кажется, что я мог бы делать лучше и более, нежели подписывать ведомости и журналы губернского правления, ибо в сем почти существенно заключается вся наша инвалидная губернская служба. Так мнится мне в минуты, в часы, а иногда и в целые дни, когда бьет меня самолюбие; но, образумясь, я нахожу, что безрассудно было бы желать пуститься в бурное море на утлой ладье, без твердой надежды в успех, а сей надежды, по всем расчетам здравого смысла, иметь я не могу».

За время своей работы в государственном аппарате Сперанский сумел привыкнуть ко всякого рода непорядкам. Успел он также узнать многое и из того, что творилось в губерниях, в частности, о тех злоупотреблениях, которые чинили облеченные практически бесконтрольной властью губернаторы. Большинство сведений о злоупотреблениях не доходило, однако, до центральных ведомств, и потому истинное положение дел в губерниях оставалось неизвестным тем, кто служил в Санкт-Петербурге. Каждая губерния походила на озеро, в глубине которого вольготно резвилась крупная рыба, свободно пожиравшая мешавшую ей мелочь, но поверхность была тихой и гладкой, блистающей, как огромное зеркало. Всякие попытки столичной администрации проникнуть в глубину провинциальной жизни и разобраться в происходящем там, не вылезая при этом из Петербурга, оканчивались ничем.

М. Л. Магницкий, занявший осенью 1816 года должность вице-губернатора Воронежской губернии, писал спустя некоторое время графу Аракчееву: «Я надорвался внутренно, видя пять лет сряду и особливо теперь здесь, что у нас делается в губерниях. Ежели бы иностранец мог найтиться, не зная, что он в России, в одной из губерний наших, поверил ли бы он, что это Россия, в благословеннейшее из всех земных царствований? Поверил ли бы он, что эта та самая Россия, за спасение и славу которой столько раз сам боготворимый ею государь нес и великодушно подвергал бесценную жизнь свою величайшим опасностям? Сия Россия в тысяче верстах от столицы его угнетена и разоряется, как турецкая провинция. Горестная истина сия столь положительна и зло так глубоко укоренилось, что никто из здравомыслящих местных начальников не может надеяться ее исправить и никто из искренно преданных государю и славе его царствования не может согласиться иметь ежедневно перед глазами плачевную сию картину, иначе как в виде самого тяжкого наказания». 11 апреля 1817 года Михаил Леонтьевич снова жаловался графу: «Ваше сиятельство изволите, может быть, припомнить, что в первом письме моем назвал я здешний край турецкою провинцией). Положительная истина. Начальник здешней губернии[17] вел себя точно как паша. Окружен будучи славою прежнего бескорыстия и уверен, что он пользуется за сие добрым именем государя, смело и открыто попирал он всякий порядок и всякие законы. Один дух неограниченного самовластия руководствовал им. Все самые важные просьбы и доносы на чиновников и дворян, часто в преступлениях их обличающие, собирал он не для преследования, но для совершенного господства над виновниками. При малейшем сопротивлении «го власти или желанию, многим из них показывал он просьбы на них, у него хранящиеся, и тем покорял их навсегда. Таким образом, все его управление было не что иное, как продолжительная и непрерывная интрига. Все места, ему подчиненные, загромождены делами, по личностям, пристрастиям, или мщению заведенными».