Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Но что в том, довольствуемся главным: она была, и мы должны быть благодарны за то, что она была и что из этой золушки сотворилась чудеснейшая легенда.

Глава IX

К январю 1911 года даже самые близорукие упрямцы вынуждены были признать: романтическая поэзия победила всюду в Европе. Великие лирики, а прежде всех Алджернон Чарлз Суинберн и Стефан Георге, Поль Верлен, Артюр Рембо и Габриэле д’Аннунцио, конституировали новые законы языка. Проза тоже претерпела изменения под воздействием таких лидеров, как Кнут Гамсун, Томас Манн, Станислав Пшибышевский, Антон Чехов и Анатоль Франс. Лишь одиночки предвидели падение барометра и предсказывали перемену погоды.

И европейская политическая конъюнктура мира, державшаяся уже сорок лет, обыкновенному наблюдателю — к каковым я отношу и себя самого — казалась незыблемой, в то время как более опытные политические метеорологи с тревогой наблюдали за Балканами и с сомнениями — за балканской политикой графа Эренталя.

В «Аполлоне» ничего этого не замечали. Мы были за мир, мы были европейцы. Да, мечта об объединенной Европе казалась нам такой близкой, почти осуществленной: искусство ведь уже стало наднациональным. Для него не существовало границ. Национальной узости мы не знали.

Однако государственные мужи о ней ведали. То, что министром народного просвещения в петербургском кабинете являлся румын, было камнем преткновения для Прущенко и прочих; куратор так и выискивал что-нибудь, чем он мог бы утереть нос противнику.

В первых числах января он по телефону вызвал меня в Ригу. В Берлине, сообщил он мне, затевается педагогическая выставка, которая наглядно покажет всем русским посетителям, насколько Запад прогрессивнее в вопросах образования и просвещения, чем министр в Петербурге. Очевидно, он полагал, что в Берлине выставят нечто, что он мог бы воткнуть как иголку в задницу ни о чем не догадывающемуся румыну. Царь как самодержец в таких случаях бывал крутенек: седобородые министры иной раз вмиг лишались своих мест.

Возможность подстроить министру Кассо такую подножку казалась ему важнее и интереснее, чем труды для великого князя. Почему, однако, Прущенко выбрал для поездки меня, мне осталось неведомо.

Однако такое задание пришлось мне кстати. Четыре года назад я отправился в Мюнхен, чтобы начать свою жизнь на Западе. Как славно тогда все началось и как жалко кончилось! Исходные обстоятельства теперь были иные. Несмотря на мои успехи в России, во мне тлел огонек тоски по утраченным возможностям в немецкоязычном ареале, раздуваемый перепиской с немецкими писателями и издателями.

Д-р Фольмёллер по моей просьбе заказал мне комнату в берлинском отеле. У большого отеля «Атлас» было то преимущество, что располагался он недалеко от вокзала на Фридрихштрассе, сразу за мостом через Шпрее. Под моим окном протекала река. Фридрихштрассе представляла собой сплошной поток транспорта — мост так и подрагивал от движения автомобилей, казалось даже, что заодно сотрясаются скопившиеся под ним суда. Со времени моего последнего пребывания лицо города очень изменилось.

Я приехал около восьми утра и так как не мог явиться в такое время к Фольмёллеру, то пошел прогуляться в сторону Унтер-ден-Линден. Однако на первом же перекрестке остановился как вкопанный: с другой стороны улицы, заломив котелок, настречу мне спешил Отто цу Гутенег! Поздороваться с ним? Исключено! Я пошел в другую сторону, но когда потом развернулся, он снова оказался передо мной. Видимо, искал нужный дом. Пришлось мне ретироваться в гостиницу: очень уж не хотелось с ним пересечься. Но если бы я знал, как он сожалеет о нашей старой ссоре, то, конечно, остановился бы.

Через год после меня Гутенег тоже покинул Мюнхен. Осел в Вене, сошелся там с какой-то молодой англичанкой, стал вести роскошный образ жизни, взяв на себя роль городского мецената. Как сын богатея мог позволить себе делать большие долги.

Фольмёллер, у которого была элегантная квартира на Парижской площади, жил, однако, по большей части в отеле «Адлон»; на сей раз он оказался в «Атласе», потому что там останавливались обычно летчики. Ибо Фольмёллер был большой спортсмен, который установил уже все немыслимые рекорды на автомобильных трассах, а теперь заинтересовался воздухоплаванием: его младший брат Ганс был летчиком и состоял на службе у фирмы «Румплер», которая базировалась в Иоганнистале, как и вся берлинская авиация. В 1911 году там как раз проходили испытания новой модели самолета, так прославившейся впоследствии «голубки».

За несколько лет до этого в «Листках для искусства» появилась стихотворная драма Карла Фольмёллера «Катарина из Арманьяка и ее любовники», вещь весьма сценичная, поставленная самим Максом Рейнхардтом. Один только тот факт, что ее напечатал Георге, вообще-то презиравший театр, привлек к ней всеобщее внимание. «Катарина» вместе с другими пьесами и стихами Фольмёллера была потом в роскошном виде издана и С. Фишером. Словом, Фольмёллер котировался тогда как молодой Гофмансталь; кроме того, он был другом д’Аннунцио.

Так как мне всегда нравились его сочинения, особенно трагедия по мотивам сказок «Тысячи и одной ночи» «Ассис, Фитна и Сумуруд», и так как мы состояли с ним в весьма непринужденной переписке, мне не терпелось познакомиться с ним лично.

Ему тогда было лет тридцать с небольшим, он был типичным европейцем без привычных мне русских сантиментов; богач, он мог себе позволить все, но как истый шваб деньги тратил только с разбором и толком. Он был высок, худ, жилист, на резко очерченной голове — прилизанные волосы с металлическим отливом; тонкая прорезь губ, острый, как клюв, нос и крутой подбородок делали вид его почти угрожающим; жесткая щеточка усов над верхней губой не противоречила манерам сурового ироника. Говорил он быстро и с заметным швабским акцентом.

Фольмёллер, отец которого был известным филологом, происходил, в остальной части своей родословной, из зажиточной семьи штутгартских фабрикантов и, как старший в роду, был шефом фирмы, изготавливавшей и вывозившей на экспорт нижнее белье и сорочки. Хотя он любил производить вид человека богемы, которому плевать на всякие там расчеты, я думаю, он был и в делах изрядным докой.

Я не мог им не восхищаться — и его духовной энергией, и спортивной отвагой. Он водил белый автомобиль итальянской марки и в первый же день нашей встречи ошеломил меня тем, что промчался со скоростью сто километров в час по предместьям Берлина — тогда это было еще возможно.

Он знал толк в поэзии, был фантастически образован и превосходил меня во всех отношениях. С неподражаемыми манерами истинного господина он давал понять, что быть богатым для него столь же естественно, сколь легко он может от этого богатства отказаться. На Парижской площади между домом Макса Либермана и французским посольством у него была в бельэтаже пятикомнатная квартира, а ниже, в полуподвале, еще и четырехкомнатная, в которой жила его кухарка. Кроме того, он владел большой виллой на Заячьем спуске в Штутгарте, а в Венеции он снимал палаццо Вендрамин, где Вагнер написал своего «Парцифаля». Позднее он приобрел еще и виноградник близ Пасадены.

Фольмёллер был не только поэт, он ощущал себя магнатом поэзии и в таковом качестве интересовался кинематографом, который тогда был еще только в пеленках, но прежде всего он входил в тесный круг Макса Рейнхардта, театрального короля Германии. Ибо Рейнхардт умел собрать вокруг себя талантливых литераторов, с которыми расправлялся так же уверенно, как со своими актерами. Кроме того, у него был нюх на людей предприимчивых, с деньгами. В начале 1911 года он как раз готовил в Немецком театре премьеру пьесы Фольмёллера «Виланд кузнец», современную вариацию старой легенды, в которой Альберт Вассерман должен был играть главную роль. Экземпляр пьесы, которую я считал гениальной, Фольмёллер послал мне в Митаву.

Мои русские были все немного не от мира сего, а тут передо мной был не только магнат поэзии, но и магнат текстильного производства, менеджер жизни. Русский на его месте, наверное, «завелся бы», а Фольмёллер рассчитывал.

Я даже полагаю, что он одновременно просчитывал и возможности каждого человека, и возможную выгоду от него.

Он импонировал мне невероятно. К тому же у него оказалась неслыханно красивая жена, Мария Карми из Флоренции, в то время одна из первых кинозвезд Германии, очаровательная женщина, изящная, очень женственная, очень умная, необыкновенная. Жили они порознь, и можно было догадаться, что брак не очень счастлив, хотя Фольмёллер всегда говорил о жене и с женой с неподражаемой нежностью. Она, со своей стороны, идеально подыгрывала ему, изображая робкую покорность своему господину.

Мелочь, но для Фольмёллера характерная: при первой же нашей встрече он исследовал подкладку моего пальто и был разочарован, что она из одного только шелка, а мех у меня лишь на воротнике.