Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Мелочь, но для Фольмёллера характерная: при первой же нашей встрече он исследовал подкладку моего пальто и был разочарован, что она из одного только шелка, а мех у меня лишь на воротнике.

Повинуясь долгу, я в первый же день поспешил на педагогическую выставку, однако выяснилось, что она уже закрылась, и я вынужден был написать Прущенко, что путешествие мое в этом отношении оказалось бесполезным, но что теперь я попробую сделать что-нибудь в интересах великого князя.

С издательством «Хаупт и Хаммон» у меня вышли неожиданные осложнения, коснувшиеся не только произведений К. Р., но и моих собственных стихотворений. Натолкнулась на трудности и продажа книг учебным заведениям России, так что я собирался завести в Берлине новые связи, начало чему положил еще по переписке.

Фольмёллер повел меня ужинать в винный погребок Хиллера на Унтер-ден-Линден, владельца которого, одного из величайших гастрономов Европы и друга искусства и литературы, он хорошо знал. Так я познакомился с Альфредом Вальтершпилем, не догадываясь, какую роль он сыграет в моей жизни сорок лет спустя. У него мы встретили кружок литераторов, имевший здесь постоянный столик. В тот вечер мы стали свидетелями оживленного спора между Гансом Гейнцем Эверсом, писателем-фантастом, и д-ром Вальтером Фредом, венским журналистом, о том, кто из них самый завзятый денди эпохи, кто лучше одет, у кого лучше манеры и т. д. Фольмёллер вовсю потешался над этой дурацкой перепалкой, подстегивая спорщиков своими ироническими замечаниями.

А в глубине небольшого зала за столом с двумя яркими блондинками восседал Отто цу Гутенег. Я сел так, чтобы он меня не видел, и через какой-нибудь час откланялся. Знал бы, что через три года познакомлюсь с одной из этих дам в Лондоне, а еще через полгода она станет моей женой, уж верно бы задержался. Да и жизнь самого Отто цу Гутенега пошла бы, вероятно, иначе, если бы он тогда заметил меня. Я сумел этого избежать, но от судьбы не уйдешь, и для всех участников драмы все во многих отношениях было бы проще, если б мы тогда встретились.

Вокруг Фольмёллера сложился круг очень интересных людей. В него входил прежде всего Рудольф Биндинг, который был несколько постарше предпринимателя и драматурга. С ним вместе он перевел пьесу для издательства «Инзель». Это был полный благородной невозмутимости человек, к которому я сразу проникся симпатией. Затем — живчик и красавчик Фриц фон Унру, пьеса которого «Офицеры» в постановке Рейнхардта имела огромный успех. Оба этих писателя были в моем вкусе, и с обоими я очень быстро сошелся. Четвертым в этом союзе был младший брат Фольмёллера Ганс, который потащил меня в Иоганнисталь, чтобы показать румплеровскую «Голубку», к которой, правда, я остался равнодушен. Ибо воздухоплавание после двух опытов не расположило меня к себе — ни тогда, ни потом, когда опытов стало больше.

Насколько же иным был этот мир! И в Петербурге мы дурачились и шутили, но в Петербурге всегда был — или мне так казалось? — какой-то подспудный тон, некое Cello con sordino. В Берлине все было громогласнее, проще, без оттенков, во всяком случае, так это выглядело. И такое препирательство, как, например, между Эверсом и Фредом, в Петербурге было бы ни при каких обстоятельствах невозможно.

Вечерами после ужина друзья мои, особенно Фольмёллер, любили ходить в так называемый «Бальный дом», огромный, элегантно обставленный дом свиданий, где можно было потанцевать и выпить вина с расфуфыренными, смазливыми и доступными девицами. У меня там сводило скулы от скуки, ибо мне никак не давался легкий тон, любезный этим красоткам.

Чего это друг-то твой? Зырится, прямо как сыч!

Стесняется поцеловать тебя.

Ну, уж, скажешь тоже. И во всем он такой стеснительный?..

Нет, он стихи пишет…

И неприятный, громкий, неестественный хохот, без которого уж никак не обходится, если задели поэта.

Куда приятнее были вечера в ресторане Немецкого театра. Фольмёллер познакомил меня с Максом Рейнхардтом и его помощниками; на репетиции, однако, он меня с собой не брал.

Меня потом нередко спрашивали о Максе Рейнхардте, которого я часто видел в эти шесть недель. Фольмёллер рассказал ему о моих знакомствах в русских театральных кругах, так что мне пришлось много рассказывать ему о Петербурге, о России — и о Станиславском, о котором я и сам мало знал. «Профессор», как все тут называли этого человека, в котором не было ничего профессорского, умел замечательно слушать. Ни до, ни после него такого слушателя мне больше не попадалось. Всего ярче это проявилось в истории, когда со мной поступили несправедливо.

Я уже в один из первых дней в Берлине рассказал Фольмёллеру об Александре Островском, которого так часто играют в России и которого совершенно не знают в Германии. Узнав о существовании такой глыбы, Фольмёллер загорелся идеей познакомить с ней и Германию. Поскольку на немецком языке не было ни одной его пьесы, он попросил меня сделать ему подстрочник одной из них, чтобы он мог составить себе первоначальное впечатление. Я устремился в Государственную библиотеку, оставил в залог золотую монету достоинством в десять марок и получил за это том драматических сочинений Островского, в котором содержалась и «Гроза». Прямо-таки в героическом порыве я перевел ее за шесть дней и вручил перевод Фольмёллеру. Он, тоже не откладывая, прочитал пьесу и передал ее Кахане, который ведал литературной частью у Рейнхардта.

Позднее я пожалел, что выбрал «Грозу». Хотя это в художественном отношении самая совершенная пьеса Островского, но она настолько русская, что не могло не случиться того, что случилось.

Вечером, когда я сидел с Рейнхардтом в театральном подвальчике, ко мне подошел Фольмёллер и, втиснув рукопись мне в руку, сказал:

Ну, я так и думал, что это безделица. Кахане говорит: Анценгрубер в миниатюре.

Он сел. Все смотрели на меня. Я молчал, улыбаясь. Однако эта улыбка стоила мне усилий.

Через некоторое время Рейнхардт в характерной своей манере почти незаметно повел бровями в сторону рукописи. Я рассказал ему об Островском. Выслушав меня, он задумчиво произнес:

Поздравляю вас. Вы держите удар. Это принесет вам когда-нибудь немалые дивиденды.

Профессор Макс Рейнхардт был невысокий крепыш, о котором трудно было подумать, что он может быть таким гибким. Крупная голова, темные серьезные глаза, темные редкие волосы, темный голос. Говорил он мало, но мог так посмотреть на человека, что тому становилось тепло на душе. Он был очень начитан и уверен в своих суждениях о художественных ценностях и поэзии. Мне так и не удалось узнать, что он любил больше всего, но думаю, что это были романтические комедии. Из таких комедий вдумчивый мастер может извлечь очень много.

Его инсценировки комедий Шекспира, которые я все пересмотрел, были удивительны, ибо здесь он меньше обычного тратился на всякие интересные и блестящие детали, и в то же время побочные сюжеты выходили едва ли не лучше всего. То, что он проделывал в затемненных секторах вращающейся сцены, было настоящим волшебством театра эпохи барокко.

С людьми он был очень приветлив, обходителен и чрезвычайно прост. Мне особенно нравилось в нем, что он никогда не играл Макса Рейнхардта, оставаясь Максом Рейнхардтом повседневным. К моему удивлению, он не любил говорить о театре, а если уж ему приходилось это делать, то он был краток и сух. В разговоре он всегда помогал себе решительными жестами, при этом никогда не произносил решительное «да» или «нет», а всегда некое неопределенное «может быть», которое в его исполнении не охлаждало пыл и не расстраивало, а скорее ободряло людей.

Я, хоть и бегло, познакомился также с его братом Эдмундом, осторожненьким коммерсантом. Когда он разговаривал со знаменитым Максом, у него делались такие преданные собачьи глаза, что меня это всякий раз умиляло. Говорят, он был очень умен и оборотист. Но больше всего, странным образом, походил на поэта.

Макс Рейнхардт познакомился с Верой Комиссаржевской несколько лет назад в Берлине, а говорил о ней все еще как влюбленный. Уже одно это располагало меня в его пользу.

Услышав, что мне приходилось работать и с Мейерхольдом, он только спросил:

А в Берлине поработать вы не собираетесь?

Я возразил, что пока мои планы связаны с Петербургом. Он молча кивнул.

Мои пьесы он, впрочем, никогда не ставил на сцене, да я и не призывал его к этому. Так что первым моим режиссером суждено было стать Отто Фалькенбергу, который в марте 1920 года инсценировал в Мюнхене моего «Дона Жиля в зеленых штанах». Эта комедия игралась между 1920 и 1924 годами на немецкой сцене едва ли не чаще других, что породило своего рода «испанскую волну» в немецком театре. В то время Рейнхардт послал в Мюнхен своего помощника Феликса Холлендера — «взглянуть на эту штуку». Тогда-то, во дворе мюнхенского театра «Каммершпиле», Холлендер признался мне во время большого антракта: