Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

• Название: Семейство Майя
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

Во второй том вошел роман-эпопея «Семейство Майа», рассказывающий о трех поколениях знатного португальского рода и судьбе талантливого молодого человека, обреченного в современной ему Португалии на пустое, бессмысленное существование; и новеллы.

---

Но Мария Эдуарда осудила всю эту раззолоченную пышность. Кроме того, ее неприятно поразила старинная потемневшая картина, которая мрачным пятном чернела среди окружающего блеска; на ней с трудом можно было разглядеть отрубленную голову с мертвенно-бледным лицом, в луже крови, на медном блюде. И верх экстравагантности, несомненно, являло чучело совы на дубовой консоли в углу спальни, откуда огромная сова в зловещей задумчивости взирала на ложе любви своими круглыми, пророчащими беду глазами… Мария Эдуарда заметила, что в подобной спальне вряд ли будут сниться спокойные сны.

Карлос тут же вынес консоль вместе с совой и задвинул в угол коридора; он предложил Марии Эдуарде поменять обивку и затянуть спальню розовым атласом.

— Нет, я думаю, я привыкну к золотым тонам… Вот только эта картина с головой в луже крови… Боже, какой ужас!

— Если не ошибаюсь, — сказал Карлос, — это голова нашего старого друга Иоанна Крестителя.

Чтобы рассеять неблагоприятное впечатление, Карлос повел Марию Эдуарду в большую залу, где Крафт поместил свои главные сокровища. Однако залу она тоже не одобрила, находя ее чересчур загроможденной и похожей на музей.

— В подобной зале можно только ходить и рассматривать все, как в музее, стоя… Зала слишком неуютна, чтобы в ней расположиться для беседы.

— Но здесь все в первозданном хаосе! — воскликнул Карлос— Мы используем собранную в ней мебель, но обставим залу заново, и она станет уютной… Для чего же тогда природа одарила нас вкусом? Взгляните на шкаф, он послужит основой… Посмотрите, какая красота!

Шкаф, заполнивший собой одну из стен залы почти целиком, знаменитый шкаф, «божественный шкаф» Крафта, шедевр резьбы по дереву, сработанный во времена Ганзы, своим сумрачным и пышным величием напоминал архитектурный фасад: в основании — четыре воина с атрибутами Марса стерегли дверцы и каждый указывал на барельеф, где изображались либо взятие города, либо военный бивак; средняя часть шкафа также блюлась четырьмя евангелистами; резчик придал Иоанну, Марку, Луке и Матфею суровость черт и закутал их в хламиды, словно раздуваемые ветром пророчеств; по верхнему фризу резьба запечатлела триумф земледелия со снопами колосьев, серпами, виноградными гроздьями и орудиями землепашества; а под сенью труда и изобилия два фавна, расположенные симметрично и обособленно от воинов и святых, буколически состязались в игре на четырехствольных флейтах.

— Каков? А? — восхищался Карлос. — Вот это мебель! Истинная поэма Возрождения: фавны и апостолы, война и земледелие… Что можно держать в таком шкафу? Я, если бы у меня были ваши письма, хранил бы их здесь, как в главном алтаре.

Мария Эдуарда молча улыбалась, неторопливо расхаживая среди вещей, принадлежавших прошлому, созерцая их холодную красоту, проникнутую беспредельной печалью мертвой роскоши; изысканная мебель итальянского Возрождения, похожая на мраморные дворцы, инкрустированная мягко поблескивающими сердоликами, агатами и даже драгоценными камнями по черному дереву и по атласному розовому дереву; свадебные сундуки — вытянутые лари, расписанные пурпуром и золотом в стиле миниатюр, где хранились дары пап и князей; кичливые испанские бюро, украшенные позолоченной бронзой, с обтянутой алым бархатом выдвижной доской и таинственным нутром в виде часовни, заполненным бесчисленными нишами — хранилищем вековых тайн… Темно-зеленый фон залы кое-где оживляли атласные подушки, расшитые цветами и золотыми птицами; а в углу настенного восточного ковра строгих тонов с вытканными стихами из Корана шелк раскрытого веера вдруг разворачивал изящную пастораль киферийского хоровода…

Мария Эдуарда, утомившись, опустилась в кресло эпохи Людовика XV, благородное и покойное, с ковровой обивкой из Бовэ, еще, казалось, источавшей слабый аромат пудры…

Карлос торжествовал; он видел, что Мария не может скрыть своего восхищения. Ну что, она все еще полагает его покупку сумасбродством, совершенным под влиянием порыва?

— О нет, многие вещи великолепны… Но как жить мирной деревенской жизнью среди подобных сокровищ…

— Не говорите так, — возразил Карлос со смехом, — иначе я все это немедленно предам огню!

Более всего Мария была очарована прекрасным фаянсом, хрупкими и бессмертными шедеврами, расставленными на мраморе консолей. Она не могла отвести глаз от великолепного персидского кубка с редкой росписью: темные кипарисы и под сенью каждого из них — яркий цветок, словно слабая улыбка после долгой печали. И любовалась пронзительным и контрастным многоцветьем майоликовых блюд с историческими сюжетами: «Переправа Карла V через Эльбу», «Александр, коронующий Роксану»; а также прелестным неверским фаянсом, чистым и строгим; марсельским, где на желтом фоне вдруг обнажается пышная алая роза; фарфором Дерби с золотым кружевным орнаментом по темно-синему, как небо тропиков, фону; знаменитым кремовым и розовым фаянсом Веджвуда и его полупрозрачными «бисквитными» изделиями…

— Еще одну минутку! — воскликнул Карлос, не давая Марии вновь расположиться в кресле. — Нам нужно представиться духу-покровителю этого дома!

Посреди залы, на широкой подставке, красовался японский бронзовый идол — уродливый божок: голый, плешивый, тучный, обремененный зобом, но веселый и расплывшийся в улыбке; его торжествующе выпяченное брюхо готово было вместить и переварить весь мир. Он восседал на сказочном животном с человечьими ногами, обхватив его своими крошечными, хилыми, бескостными, как у зародыша, ножками; животное покорно склоняло шею к земле, но его морда и косые глаза выражали непокорство…

— Подумать только, — заметил Карлос, — сколько поколений приходили к этому уродцу и падали перед ним ниц, молились ему, целовали в пупок, жертвовали ему свои богатства и отдавали за него жизнь!

— Но любовь к уроду особенно достойна похвалы, не правда ли? — сказала Мария.

— И потому, должно быть, вы не считаете похвальной мою любовь к вам…

Они сели у окна на низкий широкий диван с многочисленными подушками; белая шелковая ширма отделяла этот удобный и уютный уголок от роскоши прошлого; Мария Эдуарда пожаловалась на жару, и Карлос распахнул окно. И здесь под окном цвели на клумбе маргаритки, а чуть подальше в старинном каменном сосуде алел цветок кактуса; ветви орехового дерева дарили тенью и прохладой.

Мария Эдуарда подошла к окну, Карлос последовал ее примеру; они стояли молча, беспредельно счастливые, завороженные сладостью уединения. Негромко запела какая-то птица на дереве и тут же смолкла. Мария пожелала узнать, как называется селение, белевшее вдали на синеватом склоне холма. Карлос не мог припомнить. Потом он сорвал маргаритку и стал шутливо гадать: «Elle m'aime, un peu, beaucoup…»[112] Она отняла ее у него со словами:

— Зачем спрашивать у цветка?

— Но ведь вы не сказали мне так просто и ясно, как мне хотелось бы…

Он обнял ее за талию, с улыбкой заглянув в глаза; она ответила улыбкой. Тогда Карлос умоляющим шепотом произнес:

— Мы еще не видели вашу ванную комнату…

И он увлек Марию Эдуарду в залу, где на стенах Венера и Марс предавались любви среди лесных кущ. Ванная комната с изразцовым полом, на который был брошен старый красный ковер, находилась рядом со спальней. Карлос сжал Марию в объятиях и приник к ее шее долгим поцелуем. Она не сопротивлялась и закрыла глаза, подчинившись его воле. Они вошли в жаркую, пылающую золотом спальню; проходя через арочный проем, Карлос задернул легкие шелковые портьеры, отделявшие спальню от залы; и на мгновенье они замерли, разомкнув объятия, не касаясь друг друга, вознесенные и вместе с тем подавленные избытком счастья.

— О, эта ужасная голова! — прошептала она.

Карлос сорвал с постели покрывало и завесил зловещее полотно. И тогда все смолкло и уединенный дом, объятый тишиной жаркого июльского полудня, погрузился в волшебный сон среди зеленых деревьев.

Назавтра, в воскресенье, был день рождения Афонсо да Майа. Почти все друзья дома ужинали в «Букетике»; кофе был подан в кабинет Афонсо. В кабинете окна были открыты, и гости наслаждались теплым, звездным, безмятежным вечером. Крафт, Секейра и Тавейра курили на террасе. В углу дивана Кружес благоговейно внимал Стейнброкену, который с важностью рассказывал о развитии музыкальной культуры в Финляндии. А вокруг Афонсо, сидевшего в своем старом кресле, беседа шла о деревне. За ужином Афонсо высказал намерение в середине месяца отправиться в Санта-Олавию; и предполагалось дружеское паломничество на берега Доуро. Крафт и Секейра поедут вместе с Афонсо. Маркиз обещал в августе нанести туда визит в «благозвучной компании», как он выразился, с другом Стейнброкеном. Дон Диого колебался, опасаясь дальней дороги и деревенской сырости. И все просили присоединиться к ним Эгу вместе с Карлосом, как только Карлос завершит наконец сбор материалов для своей книги, которая удерживает его в Лиссабоне «за рабочим столом»… Однако Эгу деревня не прельщала. Деревня, говорил он, хороша для туземцев. Человек, по мере того как он цивилизуется, все более удаляется от Природы; и торжество прогресса, Рай на Земле, предвкушаемый идеалистами, видится ему, Эге, сплошным городом, который занимает целиком весь земной шар: там повсюду одни дома из камня и лишь кое-где сохраняются крошечные заповедные розарии, дабы можно было украсить розами алтарь Справедливости…