Е. Бирман - Протоколы с претензией

• Название: Протоколы с претензией
• Автор: Е. Бирман
• Жанр: Современная проза

Роман идей.

 "– Ну, вот не преклоняюсь я перед Нельсоном Манделой, – говорит Я. – Конечно, освобождение одного народа от подчинения другому – дело, заслуживающее уважения. Но мне этого мало... А ты вот попробуй сделать свой народ...  красивым!"

" – Афросионизм – это любопытно, – заинтересовались члены Кнессета..."

"– Проблема, как всегда, в материальных средствах, – оправдывает Я. опасения Баронессы, – я предлагаю для этой благородной цели интернационализировать под эгидой Организации Объединенных Наций все нефтяные запасы Ближнего Востока, а деньги от продажи нефти потратить на образование детей в Африке.

Идея встречается бурным восторгом в Кнессете Благородного Призыва. Кнессет тут же принимает резолюцию об увековечении памяти Я. Теодора Герцля Африканского.

– Это должна быть конная статуя – Я. Теодор Герцль Африканский на чистокровном арабском жеребце, – предлагает Б."

"Баронесса заносила его слова в протокол. Как ты говоришь, политкорректность – это гладить по головам и мыть руки? "

"– Не забывайте, – говорит Я. в задумчивости, и его взгляд, кажется, устремлен куда-то поверх правосудия, – англосаксы ведь и генетически – те же немцы, только их, в отличие от немцев, заклинило на свободе."

---

  Коленки сестры – в вечных ссадинах. “Я срезаю углы”, – объясняла она. В какой-то момент ее взросления она была выше других сверстниц в музыкальной школе, и ее усадили за виолончель. “Эту дуру нужно вечно держать между ногами и только один раз за весь концерт делать на ней – бры-ынь”, – рассказывала она о своем участии в сборном концерте музыкальной школы, на который был приглашен известный композитор, оставивший участникам концерта автограф на их учебниках. Этот автограф, как свое высшее музыкальное достижение, она с гордостью показывала гостям. Иногда виолончель поднималась по лестнице дома их родителей, неся на себе его сестру. “Моя лошадь”, – говорила она. План избавления от “лошади” был разработан ею при соучастии Б. Обычную школу становится слишком трудно совмещать с музыкальной, согласились родители после того, как она пропустила неделю в школе из-за гриппа. Выбор был сделан в пользу школы общеобразовательной. Когда на следующий день ее подружка по несчастью со скрипкой в руках долго орет снизу из колодца двора: “Выходи! Я знаю, ты дома. Что мне, одной тащиться туда?” – она приседает на полу, обхватив руками футляр виолончели. “Чтобы эта дура, – говорит она о виолончели, – не хлопнулась на пол в самый неподходящий момент”.  Вечером они вместе поливали из чайника тряпку перед входной дверью. “Только тряпку и освежили за весь день”, – ворчала мать.  Виолончель вскоре продали, пианино осталось.

  Он не помнил, когда появились два одеяла на их постели. Помнил только, что отметил – так удобнее. Когда кто-то из знакомых пошутил по поводу того, как смотрела его жена на своего консерваторского профессора, когда он попросил ее сыграть в учебной программе местного телевидения, Б. вспылил, наговорил резкостей, глаза жены смотрели с укором, в них готовы были показаться слезы.

  Сестру ему почти не приходилось защищать в школе. Мальчишку, дернувшего ее за косу (было больно, объяснила она), увели в медкабинет вытаскивать из ладони ученическое перо “звездочка”. Девочку, попавшую в нее камнем, привела жаловаться мать, в ее руках были клочья волос пострадавшей. Когда сестру уговорили выйти из туалета, где она заперлась, ее все еще горящие справедливым гневом глаза на фоне распухшего носа заставили жалобщиков молча развернуться и уйти. Еще приходила жаловаться мать маленького мальчика, пристроившегося по малой нужде прямо у стены дома, чтобы сэкономить время и быстрее вернуться к игре в футбол. Возвращавшаяся из школы сестра, внезапно появившаяся из-за угла, ловко извернулась и щелкнула мальчика по отросточку, прокомментировав: “Пп-и-у! Летает!”

  Что-то уже сдвинулось в нем и через полтора месяца он соврал ей, что любит другую женщину. Известие было принято ею в том замкнутом молчании, в котором проходила их жизнь в последнее время.

  – Где же твоя новая любовь? – осторожно и с опаской спросила его мать вскоре после развода.

  – Уже разлюбил, – коротко ответил Б.

  Честность его сестры – ее врожденное качество, она родилась с ним, как с глазами и голосом, оно прикреплено к ней прочно, как ухо, и она никак не может привыкнуть к мысли, что только что рожденный ею ребенок может иметь имя, которое носят годами взрослые люди. Она долго называет его “этот чудак” и смотрит на вновь образовавшийся кусочек жизни с удивлением постороннего, а на себя в зеркало: я – мать?

  Не сыграла ли в их неудаче какую-то роль ее мать? Нет. Пожалуй – нет. Женщина она была практичная, расчетливая, но не злая. Когда однажды они ехали к ней на день рождения, Б. предложил смять угол большой коробки конфет, которую они везли ей в подарок, и съесть две штуки, чтобы образовались две пустые ячейки.

  – Скажем, что кто-то из нас в последний момент случайно сел на край коробки и эти две конфеты раздавились. Извинимся.

  – Зачем? – спросила пианистка.

  – Иначе она отправит коробку в свой подарочный фонд, передарит ее кому-то по случаю, и мы этих конфет сегодня даже не попробуем. А очень хочется, – добавил Б.

  Его жена покраснела и не засмеялась, а он на это надеялся. Вспомнив этот эпизод, сидя на Зеленом Диване, он хоть и старался не делать сравнений, но все же сделал: Баронесса тоже не засмеялась бы? Наверное, переложила бы коробку подальше от него, но потом не сдержала бы смех. Ее ведь всегда смешат чужие проказы.

  Детей от Пианистки у Б. не было, чему он был рад после развода. Но через много лет это стало болезненной занозой в его памяти. Этот кусок его жизни не оставил материальных свидетельств своей значимости. Теперь он никак не мог вспомнить точно ее голоса. Лицо восстанавливали фотографии. Голос, не заключенный предусмотрительно ни в какую емкость для хранения звуков, должна была хранить память. Должна была, но не сохранила.

  Фотографии помогли вспомнить спортивную гостиницу в хвойном лесу за городом, в которой они сняли номер. Вечерами они возвращались со спектаклей через затихший зимний лес, весь в глубоком снегу, по утоптанной дороге, а утром он отдергивал портьеру с начинавшегося от пола окна в полстены, и сразу за этой стеклянной полустеной лежал белый снег до самой опушки леса. Белыми были и простыни, и наволочки. Утром она не зарылась в одеяла и подушки, когда свет из-за убранной портьеры залил комнату, отразившись от снега и ее тела. Мир сверкал холодом и чистотой.

  Другая фотография представляла их у моря во время свадебного путешествия, которое длилось только три дня. Они сняли совсем маленький деревянный флигелек, где было место только для кровати. А больше им ничего и не нужно было. Они оба смотрели в объектив, а за ними было море. Даже на фотографии видно, как она молчалива, но глаза у нее здесь очень живые – она разучивает пьесу для моря, флигеля и высокого узкого ложа.

  Себя на фотографии Б. оглядывает лишь мельком. На ностальгию по собственной юности у него недостает терпения.

  Глупая история, в очередной раз подводит он плачевный итог.

  С Я. и его женой Б. познакомился в Еврейском Государстве в классе изучения иврита. Он стал часто приходить к ним и чувствовал, что ему были рады.

N++; О ЛИБЕРАЛЬНЫХ ПРОФЕССОРАХ И ОСТРОВЕ ПИНГВИНОВ

  Услышав предложенную тему, А. в задумчивости положил ногу на ногу. Б. сразу закипятился. Он сослался на Рабле, Рабле сослался то ли на Гаргантюа, то ли на Пантагрюэля. Согласно признанным авторитетам, лучшее средство для подтирания – кошка.

  –  Нет, – бушевал Б., – кошка полезна, она ловит мышей, она красива. Задницу нужно вытирать либеральными профессорами. Где вы видели либерального профессора, который бы хоть раз в жизни поймал мышь?

  –  И все – уроды, – добавил немногословный В.

  –  Не преувеличивайте, – возразила справедливая Баронесса.

  – Может быть, это возраст сказывается, но я тоже, кажется, расстаюсь со своей либеральной молодостью, – грустно заметил Я.

  – Когда начался твой отход от либерализма? – спросил его Б.

  – С начала последней интифады, – ответил Я. – Но заметил я его на ступенях Элизейского дворца.

  – Где? – переспросил А.

  – На Острове Пингвинов, – уточнил Я.

  Галломан Б. разъяснил аллегорию Анатоля Франса, поймав вопросительный взгляд А.

  – Нет, – продолжил тем временем Я., – я не был в гостях у Императора Острова Пингвинов, не стоял на ступенях Элизейского дворца, на них принимали с нежностью Доброго Дедушку маленькой Интифады, а потом с них почти сталкивали нашего Генерал-пианиста, а я был среди зрителей, на зеленом диване перед телевизором SANYO 28''.

  – Я помню эту сцену, – сказал Б., мрачнея. – Как хотелось мне тогда, чтобы Генерал-пианист сказал Императору что-то в высшей степени дерзкое, например вот так: “Милостивый государь, мне выпадали на долю нелегкие задачи, я ликвидировал террористов на вражеской территории, переодевшись женщиной. Переодевшись политиком, я играл на рояле перед всей страной, но никогда, слышите, сударь, никогда не паду я так низко, чтобы глотать лягушек на Острове Пингвинов”. И с этими словами он достал бы из-под носового платочка в нагрудном кармане пиджака маленький дамский пистолет и... вернувшись домой, чтобы успокоиться и привести нервы в порядок, исполнил бы на 1-м канале фортепьянный концерт. Желательно собственного сочинения.

  Таков Б. Такого высокого стиля жаждет он в управлении государством. Тем временем в свежем воздухе, текущем из сада, запахло дипломатическим инцидентом. Несдержанность Б. может ввергнуть нас в пучину конфликта на европейской арене, считает Кнессет. Мало нам арены Ближневосточной. Но Б. уже понесло.

  – Одна итальянская журналистка утверждает, что Слизняк мечтает о Нобелевской премии Мира, – говорит Б. – Добивается доступными ему средствами.