Неизвестно - Кублановский Год за год

• Название: Кублановский Год за год
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Солженицын пригласил меня на свое выступление на Рождественских чтениях, кажется, 1996 года. Его слово там так же ушло в пустоту, как и в Думе. Патриарх — и это не могло не выглядеть ненарочито — перешептывался с отцом Иоанном (Экономцевым).

Позже о. Владимир (Воробьев) вспоминал о солженицынском выступлении этом с недоуменным возмущением (на Соловках). Задело, что А. И. сказал, что многочасовые помпезные и пышные праздничные службы, транслируемые по ТВ, никак не приваживают бедствующий народ к православию. В общем, выступил вполне в духе христианского демократа из “Вестника РХД” и “парижского движения” в целом. Нашим серьезным “обрядоверцам” это уж никак не могло прийтись по душе. Да и меня, честно сказать, смутило. Хотя понимаю и Солженицына: простоватому зэку от такого изобилия парчи и золота душно.

В Москве уже 3 часа, похороны в Елоховском подходят к концу. И здесь у нас, как в Москве, дождь с отвесными хлопьями редких крупных снежинок.

Есть у А. И. две публицистические вещи, язык которых тяжел и искусственен — совершенно не годится для адресатов: “Письмо вождям Советского Союза” Брежнев назвал “бредом”. Да он просто не мог помимо прочего разобраться в языке “письма”: первое же предложение — в абзац. Некоторые фразы и я-то распутываю с трудом. Искусственный натужный язык.

Ну и “Как нам обустроить Россию” написано в тоне “а мы просо сеяли, сеяли”. Неудача, несмотря на замечательное “Немного подальше”. Публицистическое выполнение общественного задания.

Молодежные (анархические) беспорядки в Греции. Молодые бесы с закрытыми по глаза лицами. Бьют пожилых. Уже неделю. Полиция либеральничает.

После моего “пушкинского слова” подошел ко мне в перерыве Илья Глазунов.

— А главного-то вы все-таки не сказали.

— ?

— Дантеса-то к нам прислали.

— Кто? — вырвалось у меня.

Глазунов лукаво покачал головой:

— А то вы не знаете…

После писания в закутках, на коленях и на маленьких плоскостях Солженицын в Вермонте осуществил мечту, так необходимую ему для работы (чтобы не теснясь разложить материалы), — столы по периметру больших просторных помещений. Так же потом — и в Троице-Лыкове.

Профессиональный патриотический тамада В. К. однажды подошел ко мне пожимать руку после моего короткого слова на пушкинском вечере в Пскове. “Очень, очень хорошо! Между Сциллой и Харибдой, между Сциллой и Харибдой”, — и смотрит лукаво-понимающими глазами. И я подумал: бедный, бедный! Всю жизнь приходится ему с осторожностью выстраивать свои отношения, чтобы у патриотов слыть своим, но и либералов не отпугнуть. Бррр… То ли дело я: давным-давно послал всех на и живу свободным человеком, не стараясь угодить никому, не боясь, что кто-то невзлюбит. Трудно? Не просто. Зато как свободно!

На смену советизму в первую очередь должна была прийти социальная и властная правда, а не рынок. Но откуда было взяться ее носителям? А столичная интеллигенция просмотрела, не заметила новую моральную катастрофу (увлеченная антисоветской риторикой).

11 декабря — 90 лет Солженицыну.

На подлете к Москве в иллюминаторе классический русский пейзаж: ровная, в меру серебряная луна — над бескрайней снежной равниной до горизонта — равниной облаков. Потом вошли в них, и луна оказалась размытой в радужном мареве. С этими перелетами — совсем потерял всю жизнь сопровождавшее меня чувство несообщаемости миров: западного и здешнего.

Одним словом — в это трудно поверить, — но А. И. становится, как теперь говорят, брендом нынешнего агитпропа. На пользу ли это его памяти? Бог весть. Экстренное перемеинование улицы, почтовая марка, фильмы по всем каналам, сообщения в новостях, конференция, выставка и т. д. и т. п. — “радуйся и веселися”. Ан нет: понимаешь, что тут спланированная акция, а отнюдь не прозрение нации — в отношении своего врачевателя.

Но по Российскому каналу фильм очень пронзительный: великий человек! великая душа! И Наталья подробно рассказала, почему раздумал А. И. похорониться в Бёхове. “Тебе далеко ездить будет, два часа”. — “Да не волнуйся, буду ездить часто”. — “А часто станешь ездить — дело пострадает”.

12 декабря, пятница.

Здоровый конформизм Гёте. Так русские гении не умеют.

Какой лаконизм:

…Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный.

Погиб и кормщик и пловец!..

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою.

Получается, что их в челне было трое. А между тем: “Нас было много на челне”. Но это никак не удивляет почему-то. И какой авангардный глагол, что ветер (штормовой) измял лоно волн.

15 декабря.

Вот уже четвертый месяц у нас подрастает типичный парижский пуделек Дантон. Тусе приснилось, что “у него выросли крылышки и он летает по комнате” — похоже на правду.

Неизвестный мне прежде факт: Гончаров впервые читал “Обломова” Фету, Боткину и Тургеневу — в Париже (в конце августа 1857 г.). И в Париже Гоголь за 20 лет до того узнал об убийстве Пушкина.

“Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить Обломова” (Тургенев).

1430. В Елоховском (я уже не бывал там лет 12; а когда-то там сторожил, и лед колол, и снег чистил). В воздухе — еще на улице — запах увядающих белых роз, полукругом венки — даже от… “главного прокурора Москвы” (!). От эстонского правительства — что приятно. В соборе толчея, молебен у временного деревянного “надгробия”. И тоже цветы. Вот патриарх… вроде бы был не ярок. Но лицо к старости — хорошело и осветлялось. И в этой негромкости — оказалась сила. И после смерти видно стало, как народ любил и уважал своего патриарха.

Еще осенью заехал ко мне в Париж погостить на несколько дней друг

детства из Рыбинска.

— Ну, как там у вас? Кажется, новый мэр…

— Да все плохо, Юра.

— ?

— Народ деградирует.

В двух словах все сказал. Не надо было больше и спрашивать ничего.

После коммунизма не дали народу подняться. С головой окунули его в цинизм. Но ведь есть и те, кто в Елоховском, и там светло.

Теперь, когда мне 61 с гаком, я говорю себе, и, может быть, говорю с чрезмерным азартом: во-первых, не прогибайся (чтобы не происходило отравляющее душу умаленье собственного достоинства), а главное, не ропщи, уясни себе наконец, что твой ропот не приведет ни к чему хорошему, ни к чему, ради чего ты ропщешь. Таков закон джунглей, который называется человеческим общежитием.

Ведь твой “ропот” — вторичное твое дело? Вторичное. Ну так и Бог с ним. Главное — донести главное, и донести максимально эффективно. А со всем остальным — по-тютчевски: “Молчи, скрывайся и таи”. Будь я “нейтральнее” — большего бы достиг в деле… популяризации своей поэзии.

Кто не гнул спины под серпом и молотом,

тот живет и в старости водянистой,

не страшась рубашки с потертым воротом,

лишь была бы чистой.

16 декабря, вторник.

Визави солж. могилы прислонен к стенке часовни большой венок подвядающих (с 11 декабря) неизвестных мне красивых желтых цветов. На черной ленте: “Александру Исаевичу от невесток”…

Донской игумен умудрился превратить даже и под коммунистами поэтичнейшее место Москвы в китч: танки, самолет и даже зенитная установка. Погост за шлагбаумом “работает” два дня в неделю: в субботу и воскресенье с 10 до 16. За тобой ходят охранники с повязками, напоминают: “Закрываемся”. Крест Шмелевых совсем рассохся, стянут скотчем. Могилы Деникина и Ильина — провалившиеся песочные горки. Вход в храм окружен щитами с безвкусной мазней на религиозные темы; старый яблоневый сад вырубили — взамен хилые саженцы.

И плита Чаадаева совсем заржавела.

Не выходит из памяти некрасивая сцена возле гроба А. И. Стоим с Н. неподалеку от Струве. Вдруг подлетает Виктор Москвин, за плечом Сараскина: “Отойди, пожалуйста, вон туда на паперть, там тебе будет удобнее. Там и жена у меня стоит” (?!) Что за распоряжение? Но уже бугай-охранник берет за локоть.

Я, конечно, не шелохнулся, окаменел, сознанием погружен в другое.

Похороны Солженицына не повод для знакомства с твоей женой, Витя.

17 декабря, среда, 8 утра.

Покойный Феликс Светов на старости лет простодушно объяснял возникновение своих христианских романов достоевского объема тем, что, выгуляв в семь утра пса, не ложиться же было спать. Вот и садился писать. Так и я, выгуляв затемно Дантошу (уже все кафе открыты; за стеклами своих мастерских маячат и портной и сапожник — обломки “старой Франции”!), сажусь за эти записки...

Помню, на кухне Димы Борисова на Речном вокзале за водкой говорили о главном Феликс, Зоя Крахмальникова, Мелик Агурский — и где теперь все? Целый пласт жизни той, подсоветской, чистой по сравнению с нынешней, канул в Лету. “Погиб и кормщик и пловец…”