Ночная Всадница - Дочь Волдеморта

• Название: Дочь Волдеморта
• Автор: Ночная Всадница
• Жанр: Фэнтези

Пэйринг: Гермиона Грейнджер/Люциус Малфой/Новый Мужской Персонаж, Лорд Волдеморт/Беллатрикс Блэк/Джинни Уизли, Гарри Поттер, Нарцисса Малфой/Люциус Малфой/Северус Снейп, Рон Уизли, Драко Малфой, Новый Персонаж

Рейтинг: R

Жанр: General/Drama/Romance/Adventure

«…В дощатом этом балагане

Вы можете, как в мирозданье,

Пройдя все ярусы подряд,

Сойти с небес сквозь землю в ад…»

---

— Вот уж свечку не держала, — хмыкнула Джинни. — А диалоги в сценарии не прописаны. Только круг тем.

— С ума сойти с вами!

* * *

Джинни Уизли считала то, что с Генриеттой могут говорить только Гермиона и ее змея, вселенской несправедливостью, — и дулась на обеих так, будто они нарочно всё это устроили.

Открытие того, что Етта умеет четко изъясняться на парселтанге, сильно расширило горизонты для ее матери.

Как и все маленькие дети, юная мисс Саузвильт думала образами и ощущениями. Гермиона любила ее ласково–струящиеся мысли, и умение видеть их во многом помогало ей в уходе за малышкой. Но одно дело — разбирать ассоциативные образы, клубящиеся в голове маленького ребенка, и совсем другое — слышать, как он сам умело облекает их в слова.

Генриетта не начала думать на парселтанге, но она могла молниеносно обращать в шипящие звуки всё то, о чем хотела сказать: обращать так умело и ловко, как не всегда смог бы перевести даже опытный детский педиатр–легилимент.

Мистер и миссис Грэйнджер с невольной дрожью наблюдали за тем, как их еще толком не ходящая внучка издает глубокое гортанное шипение, искривляя личико и выгибая крошечный язычок. Со стороны это действительно смотрелось дико, и Генриеттина манера изъясняться пугала до дрожи, в особенности тех, кому не дано было понять значения этих звуков.

Откровенно говоря, новая тенденция внушала опасения и Гермионе. Ее начали преследовать неприятные мысли о том, что она родила какого‑то монстра — мысли были неясными, подсознательными, пока не перетекли в ночные кошмары. Первый такой сон приснился ей на третий день после того, как знакомство с Алирой открыло в Генриетте эту странную особенность. Вечером Гермиона с Джинни и Робби ходила в маггловское кино, на мистический триллер об экзорцистах. Той же ночью во сне Генриетта на руках своей матери внезапно распахнула не изумрудно–зеленые, а угольно–черные, пустые глаза; впилась острыми желтыми коготками глубоко в кожу Гермиониных рук и, не отрывая от нее взгляда, раскрыла густо усыпанный акульими зубами рот, начав изрыгать непонятное во сне, гортанное шипение, переходящее в визгливый хохот.

Когда девочка полоснула своими острыми, как бритвы, коготками по лицу матери, лишая ее глаз, женщина проснулась в ужасе и еще долго не могла потом успокоиться.

Джинни довольно мрачно выслушала повествование об этом кошмаре. Впрочем, ее тоже немного напрягало Генриеттино шипение. А однажды ведьмам даже пришлось стирать память Робби, при котором малышка внезапно заговорила по–змеиному, страшно его перепугав. Но Джинни всё равно не считала опасения Гермионы закономерными или уместными.

— Тебе нужно перестать накручивать себя постоянно, — бурчала она. — Это древнее наследственное умение. Разумеется, ей проще говорить на языке, который не нужно учить! Животные ведь с рождения владеют той речью, которой общаются между собой! Не учат, как люди, медленно и натужно. Знание парселтанга у нее в крови, вот она и пользуется умением говорить так, пока по–другому еще не умеет.

— Здесь ключевое слово «животные», Джинни, — мрачно отметила Гермиона, — это‑то меня и пугает.

— О Великий Мерлин! — всплеснула руками рыжая ведьма. — Что за новый бред?! Страшно подумать, какую еще глупость ты сочинишь… Знаешь ведь эту легенду, о том, что Салазар Слизерин был потомком Медузы Горгоны и волшебника–героя Мантасара Слизерина?

— Лучше, чем ты думаешь, — поморщилась Гермиона. — Он должен был ее убить, но полюбил и был обращен в камень во время их первой ночи. Родившегося потом малыша забрала к себе вдова Мантасара и вырастила, предварительно выколов ему глаза. Мальчик был нелюдим и находил общий язык только со змеями, которых понимал. А потом он полюбил знатную леди Айвен за ее неземной голос и был вынужден с ней бежать, спасаясь от гнева ее могущественной семьи. Она родила шесть дочерей, каждой из которых выкалывали при рождении глаза, но когда на свет появился седьмой ребенок, мальчик, мать предпочла обратиться в камень, но взглянуть хоть раз в его очи — и оказалось, что потомки Горгоны не унаследовали этой пагубной особенности своей бабки. Они лишь понимали змей.

— Салазара Слизерина назвали в честь основателя этого рода волшебников–змееустов, — кивнула Джинни. — Вот видишь, всё закономерно и даже естественно.

— Знаешь, то, что во мне и моем ребенке течет кровь Медузы Горгоны — почему‑то меня не утешает.

— Это может быть только легендой, — развела руками Джинни.

— Прежде чем пытаться заморочить мне голову, научись пристойно окклюменции, Вирджиния, — устало вздохнула Гермиона. — Ты вспомнила эту историю, чтобы вызвать у меня гордость и тщеславие, а когда не удалось — быстро съезжаешь на «это может быть просто легендой»?

— С тобой невозможно общаться!

— А если она так и будет говорить только на парселтанге? — тихо спросила женщина, пропуская мимо ушей сетования подруги. — Зачем учить английский язык, если тебя и так все понимают.

— Во–первых, не все, а только ты и Алира, — насупилась Джинни, обиженно прикусывая губки. — Ну хочешь, я поговорю об этом с милордом? — через минуту добавила она.

— Не нужно пока. Посмотрим, что будет дальше. Только ты же всё равно поговоришь…

Джинни покраснела.

— Ты забиваешь голову какой‑то невообразимой ерундой, — погодя сказала она. — Накручиваешь себя по пустякам. Расслабься, Гермиона! Всё же хорошо. Всё налаживается. И вообще, я считаю, что тебе нужно пойти навестить Люциуса. Серьезно: живет он сейчас один…

Гермиона и сама постоянно думала о старшем Малфое.

Он ворвался в ее жизнь, сорвав сонное оцепенение и развеяв обыденность. Наводнил голову потоком сбивчивых мыслей.

Всё это было бесконечно неправильно. Но в ее отношениях с Люциусом Малфоем изначально что‑то было неизменно неправильным, кричаще–неправильным — и именно это придавало им неуловимое, грубоватое очарование. Но если когда‑то Гермиона могла закрывать глаза на «анормальную сторону вопроса», то теперь ей казалось, что они слишком далеко зашли за невидимую черту допустимого.

Его сын разрушил ее жизнь.

Она убила его единственного ребенка.

И после этого Люциус может приходить к ней и говорить все те слова, которые он говорил? А она может слушать его, может хотеть его, может с ним спать? В этом было что‑то противоестественное, животное.

И дурманяще–заманчивое.

Гермиону почти оставили ночные кошмары — вместо них пришли другие сны, от которых она тоже просыпалась в жару и вся покрытая потом. Просыпалась, каждый раз готовая бросить все к дементорам и побежать к нему — чтобы удариться о стальной блеск глаз, чтобы выслушать едкие насмешки и потом забыть обо всем, что терзало ее совесть и разум, отдаваясь животным инстинктам в его объятиях.

Но наваждение спадало, и Гермиона корила себя вновь и вновь.

Этого не могло, не должно было быть.

Не потому, что его сын разрушил ее жизнь; не потому, что существовала Нарцисса; не потому, что сама Гермиона была вдовой лишь полгода; не потому, что встречалась с добрым и милым Робби; и не потому, что растила маленькую дочь.

Этого не могло быть потому, что всё это — лишь извращенная идея ее отца. Потому что только его авторитет мог заставить нормального человека наступить на всю свою гордость и идти по первому приказу ублажать ту, кого ненавидишь. Говорить то, что указано. Делать то, что указано. Если бы она могла читать его мысли, он и думал бы то, что указано. Потому что так велел Темный Лорд.

Нет, она не имеет права поступать так с ним. Это грязно, подло, жестоко… Она и так принесла слишком много горя семье Малфоев, пусть и не по своей инициативе. А ведь она никогда не желала зла ни Люциусу, ни Нарциссе — несмотря ни на что. Но неизменно причиняла боль, причиняла ее всем тем, кто ее окружает. Всю свою «темную» жизнь. Каждому — в разной мере, в разные сроки. Но каждому.

Так какое же право она имеет использовать Люциуса теперь — так низко, так мерзко, так отвратительно?

Джинни может говорить всё, что угодно. Джинни очень изменилась. Для нее теперь воля Волдеморта стала истиной в последней инстанции. Она, кажется, могла бы спокойно стоять и смотреть, как он начал бы бойню на улицах Лондона или как разрушил бы целый мир. Как там было у Гриндельвальда? «Ради общего блага»? Высших целей. Любых целей. Кажется, Джинни смогла бы простить Волдеморту даже убийство своих близких. Гермиона была уверена, что смогла бы. Придумала бы для себя, почему.

Так что говорить о чувствах какого‑то Люциуса Малфоя? Тем более он ведет себя так, будто у него вообще нет чувств.

Но так не бывает.

И ведь, химерова кладка, Темный Лорд затеял всё это именно потому, что она, Гермиона, начнет рассуждать подобным образом. Забьет свою голову этими мыслями, постоянными и неотвязными, и, во–первых, позабудет другие переживания, а, во–вторых, отвлечется от маггловского мира. И даже от Генриетты. Даже ее шипящая, словно одержимый бесами, крошка сейчас отходила чуть ли не на второй план из‑за постоянных, неодолимых мыслей о старшем Малфое.