Антология - Поэзия Африки

• Название: Поэзия Африки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1973

В настоящее издание включены стихотворения поэтов Африки.

Вступительная статья Роберта Рождественского

Составление и примечания: М. Ваксмахер, Э. Ганкин, И. Ермаков, А. Ибрагимов, М. Курганцев, Е. Ряузова, Вл. Чесноков.

Статья к иллюстрациям: В. Мириманов.

Стихи в переводе: М. Ваксмахер, М. Кудинов, А. Ревич, М. Курганцев, Ю. Левитанский, И. Тынянова, П. Грушко, Б. Слуцкий, Л. Некрасова, Е. Долматовский, В. Рогов, А. Сергеев, В. Минушин, Е. Гальперина, А. Големба, Л. Тоом, А. Ибрагимов, А. Симонов, В. Тихомиров, В. Львов, Н. Горская, А. Кашеида, Н. Стефанович, С. Северцев, Н. Павлович, О. Дмитриев, П. Антокольский, В. Маркова, М. Самаев, Новелла Матвеева, Э. Ананиашвили, В. Микушевич, А. Эппель, С. Шервинский, Д. Самойлов, В. Берестов, С. Болотин, Т. Сикорская, В. Васильев, А. Сендык, Ю. Стефанов, Л. Халиф, В. Луговской, A. Эфрон, О. Туганова, М. Зенкевич, В. Потапова.

---

называвшемся «Cabe»

Перевод Ю. Левитанского

Сколько людей погибло?

Те, кто там был, и мы.

I

Был огромен корабль,
был, огромен корабль, только он не пришел никуда.
Были трюмы полны,
были трюмы полны, но они не пришли никуда.
Было много кают,
было много кают, но они не пришли никуда —
на мели оказался корабль.

Послушный товар, размещавшийся в трюмах,
предназначен был на продажу.
И когда огромный корабль Компании сел на мель,
пассажиры с золочеными пуговицами на мундирах
тут же с бедой смирились.

Но вы не печальтесь, матери,
не грустите, отцы и братья,
невесты скорбящие и печальные сестры,
не орошайте слезами разлуки
платков своих белых.
Корабль Компании, к счастью, был застрахован,
и груз этот, в море погибший,
тоже был застрахован.
Вы, отцы престарелые, не отчаивайтесь напрасно,
ибо ущерб сполна возмещен владельцам
корабля, чье названье три дня мелькало в газетах
и уже никогда
не появится больше.
У груза живого в трюмах
своей истории не было,
и поэтому никаких происшествий
судовой журнал не отметил.

Были там сыновья и братья,
черные, белые, желтые и мулаты,
женихи, футболисты,
почти солдаты,
с фотографиями на удостовереньях личности —
мундир цвета хаки, ряд пуговиц золоченых,
губы, не произносившие слов ученых,
глаза, философских вопросов не ведающие —
рок-н-ролла любители страстные,
самой своей юностью уже прекрасные,
и все они дом свой оставили, чтоб однажды,
освещенные взрывами рвущихся боеприпасов,
утонуть в пучине морской.

II

Кто кричал?
Это груз был всего лишь.
Кто горел?
Это груз был всего лишь.
Кто на воздух взлетел?
Это груз был всего лишь.
Кто исчез навсегда?
Только груз.

Груз живой израсходовал вскоре последние силы
рук горящих и ног,
стекленеющих глаз, обожженных ладоней последние силы,
поглощенные пламенем адским последние крики
перед самым концом.
О, живой этот груз до последнего мига боролся
под печальные звуки прибоя и легкого ветра,
шелестящего в пальмах у стен городских Келимане,
головой колотился о стену,
и под звуки шагов, доносившихся с палубы верхней,
обдирал себе руки до крови, чтоб выйти наружу,
а потом уже сдался и уже не увидел пейзажей зеленых,
что обещаны были ему,
о которых мечтал он когда-то.

III

Плыли в каютах мужчины,
плыли в каютах мужчины,
плыли в каютах мужчины —
этот груз, на воде сгоревший,
для продажи был предназначен,
и кричал он, страхом охвачен
перед кладбищем своим соленым,
перед тем металлом каленым.

Матери, сестры,
отцы и братья,
друзья и невесты,
плыли они вместе с ними,
одетыми в свои мундиры защитного цвета,
на которых желтые пуговицы мерцали,
словно звезды той ночи кровавой.
Плыли в каютах пассажиры,
почти женихи и почти солдаты,
почти мужья и почти мужчины,
и почти еще дети, помнящие еще ясно,
как совсем недавно за ящерицами гонялись.
И все они до единого жались к стенам,
и предсмертные голоса их слились воедино,
и это было предсмертное их прозренье,
последнее их презренье
к огню и дыму,
последнее и мучительное мгновенье
любви, навсегда отвергнутой и напрасной.

IV

Плыли в каютах парни,
юноши плыли в трюмах,
плыли почти мужчины.
Их старые матери плачут,
все глубже морщины на лицах
отцов их, друзей и братьев.

Окаймленные рамкой черной,
с фотографий глядят их лица,
и в глазах у них — удивленье,
и уже им не измениться.
У груза, в огне сгоревшего,
в подводных лесах погибшего,
истории, собственно, не было.

Африканская пауза Перевод Ю. Левитанского

Огненный шар, окрашенный
в цвет моего отчаянья,
над морем, над далью синей.
Разгадываю в одиночестве
значенье каждого жеста
и сладость каждого слова,
прибоя морского тайну,
молчанье вдвоем, сочувствие
твоих теплых и бледных рук.
Шепчу твое имя,
заполнившее
собою сумрак вечерний,
с восторгом гляжу
в загадочные
зеленые твои глаза.
И перебираю пальцами
волос твоих прядь тяжелую,
цвета луны, родившейся
над морем в вечерний час.
Ты здесь или ты мне привиделась?
Прикрываю губами глаза твои,
ресниц твоих —
птиц озябших —
касаясь едва-едва.

Прекрасная история, которую я расскажу однажды Перевод Ю. Левитанского

Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную
историю о белой девушке, здесь родившейся,
здесь, на моей опаленной зноем земле.
Я расскажу вам о том, что ее улыбка
излучала нежность и добротой сияла,
глаза ее были ласковы, как обещанье
свежего хлеба, а ее молочные руки
были белы, как белые флаги мира.
Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную
историю о белой девушке, здесь родившейся:
я черный мальчишка худой, а она — сестра моя,
я черный грузчик в порту, а она — сестра моя,
мне шагу ступить не дают, а она — сестра моя,
моя, и твоя, и всем нам вместе — сестра.
Когда-нибудь удивительную и прекрасную
историю о белой девушке, здесь родившейся,
непременно я расскажу.

Пораженье Перевод Ю. Левитанского

Звучанье квартета
над нами —
все вокруг оживает.
Плавное движенье
непроизвольно
изображает «прощай»,
неприметная улыбка
таит в себе некую резкость.
Стены вокруг неприступны,
и птица
бьется с мольбой о стекло
и машет крылами
в полете.
Шаг
подчиняется ритму ударных,
и улыбка твоя
в двух гранях ночного стекла
кажется еще холоднее.

Возвращенье Перевод Ю. Левитанского

Я хочу, чтоб и после был слышен
мой голос непогребенный,
мужественный, как кинжал.
Чтоб исчезла в земле лишь память
о жестах незавершенных,
а не голос кричащий мой —
я буду кричать в набрякшем
молчанье утра, в котором
зреет грядущий день.
И будет ли это страстный
мой голос непогребенный
или руки мои, спокойно
скрещенные на груди, —
хочу, чтоб меня услышали,
увидели,
ощутили
мятежным и обнаженным,
таким, каков я и есть.
Но, став и растеньем даже,
я буду тянуться к звездам,
а пока я цветок срываю,
им пальцы мои пропахли,
а глаза мои смотрят в небо,
которое не продается,
но которое может всякий,
даже стоя на четвереньках,
над собой всегда увидать.

Человек, я сей мир покину,
головы своей не склоняя,
будет голос мой жить, как волны,
что рождаются в море и гибнут,
чтобы снова родиться в нем!

Поэма Африки Перевод Ю. Левитанского

На губах моих толстых
бродит отсвет сарказма,
колонизующего мой материк материнский,
и сердце мое отказывается услышать
с плоскими шутками смешанный наполовину
англо-романский синтаксис новых слов.

Они меня любят единственной правдой своей евангельской,
мистикой пестрых стеклянных бус и мистикой пороха,
своих пулеметов логикой убедительной
и оглушают песнями чужестранными,
в равной степени чуждыми мне и странными.

Они одаряют меня величьем
героев своих, официально дозволенных,
славой своих «роллс-ройсов» и городов своих каменных,
публичных домов своих радостью каждодневною.
Они меня тянут к их богу гладковолосому,
и на губах моих тает
привкус абстрактного хлеба,
миллиона абстрактных хлебов.
И взамен амулетов старинных, когтей леопардовых,
они продают мне благословенье свое и позорную
метрику сына отца, никому не известного,
сеансы стриптиза, бутылку вина кисловатого,
специально для черных белыми предназначенного,
фильмы, в которых герой карает предателей
и разит дикарей со стрелами их и перьями —
поцелуями пуль и газа слезоточивого
цивилизуют они бесстыдство мое африканское.

Монеты висят у меня на шее, кружки латунные
вместо прежних празднеств моих в честь обрядов свадебных,
или в честь дождя, или в честь урожая нового.
И я понимать начинаю: люди, которые создали
электрический стул, Бухенвальд или бомбу атомную,
у детей Варшавы отняли детство, придумали
Голливуд, ку-клукс-клан, Аль Капоне, Гарлем и так далее,
уничтожили Хиросиму, и прочее, прочее —
этим людям понять не дано аллегорий Чаплина,
ни Платон им, ни Маркс, ни Эйнштейн и ни Ганди неведомы,
и что Лорку убили, об этом они не слышали —
сыновья чудовищ,
изобретших инквизицию,
породивших пламя, Жанну д’Арк поглотившее,
они распахивают мои поля
плугами с маркою «Made in Germany»,
но ушами своими, от джазовых ритмов оглохшими,
не услышат уже деревьев голоса тихого,
и по книге небес читать уже не научатся,
и в глазах их, наполненных блеском металла холодного,
умирают лесные цветы, их цветенье щедрое
и лирический щебет птиц их уже не трогает,
и порывы могучих крыл над полями ранними,
и невидимая скорлупа небосвода синего.

Нет, не видят они и борозды эти красные,
за невольничьим кораблем на воде лежащие,
и не чувствуют, как на пути корабля идущего
я при помощи колдовства вызываю яростный
гнев костей этих острых, как сабли, уныло пляшущих
океанский дьявольский танец, батуке моря…

Но на сине-зеленых дорогах, путях отчаянья,
я прощаю прекрасной кровавой цивилизации,
отпускаю ей прегрешенья ее — аминь!
Под тамтамы моих племен, под звучанье грозное,
мой любовный клич, словно семя, ложится в темную
благодатную почву невольничьих кораблей…

В дни равноденствия над родимой землей вздымаю
самую лучшую песню народа широнга,
и на белой спине наступающего рассвета
дикие мои пальцы преисполнены ласки —
как безмолвная музыка дротиков и кинжалов
племени моего воинственного, прекрасных
и сияющих, словно золото, ввысь воздетых
в беспокойном чреве моей африканской ночи.

МОГИМО[263]