Антология - Поэзия Африки

• Название: Поэзия Африки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1973

В настоящее издание включены стихотворения поэтов Африки.

Вступительная статья Роберта Рождественского

Составление и примечания: М. Ваксмахер, Э. Ганкин, И. Ермаков, А. Ибрагимов, М. Курганцев, Е. Ряузова, Вл. Чесноков.

Статья к иллюстрациям: В. Мириманов.

Стихи в переводе: М. Ваксмахер, М. Кудинов, А. Ревич, М. Курганцев, Ю. Левитанский, И. Тынянова, П. Грушко, Б. Слуцкий, Л. Некрасова, Е. Долматовский, В. Рогов, А. Сергеев, В. Минушин, Е. Гальперина, А. Големба, Л. Тоом, А. Ибрагимов, А. Симонов, В. Тихомиров, В. Львов, Н. Горская, А. Кашеида, Н. Стефанович, С. Северцев, Н. Павлович, О. Дмитриев, П. Антокольский, В. Маркова, М. Самаев, Новелла Матвеева, Э. Ананиашвили, В. Микушевич, А. Эппель, С. Шервинский, Д. Самойлов, В. Берестов, С. Болотин, Т. Сикорская, В. Васильев, А. Сендык, Ю. Стефанов, Л. Халиф, В. Луговской, A. Эфрон, О. Туганова, М. Зенкевич, В. Потапова.

---

ЖОЗЕ КРАВЕЙРИНЬЯ[215]

Матушка Сакина Перевод Ю. Левитанского

[216]

В обманчивом блеске города разноязыкого
сердце ее на миг поддалось и дрогнуло,
когда прощалась она сквозь слезы —
до свиданья, Жоан!
Ей запомнился поезд,
запомнилась песня колес его,
по рельсам стальным
выстукивающих монотонно —

Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи!

А она осталась,
осталась на земле Шибуто
вместе с матушкой Розалиной,
вместе с дедушкой Массинге,
с десятью гектарами этой земли,
которую надо засеять
семенами Компании[217],
чтобы дали они урожай.
Ах, матушка Сакина,
душа ее днем и ночью
пребывала под покрывалом кошмара
и растворилась потом в десяти гектарах
плантаций цветущих…
Поезд тронулся с места,
окутанный облаком дыма,
и колеса его монотонно запели —

Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи,
Жоан Тавассе уехал на копи…

А матушка Сакина
знай себе сына качает,
над маисом хлопочет
да над хлопком колдует,
колдует,
хлопочет.

Стихи о будущем гражданине Перевод Ю. Левитанского

Я пришел из неведомой части
нации, еще не возникшей.
Я пришел — вот он я, глядите!
Не для себя я на свет явился,
и ты, и он, и они…
Все мы — братья.
Есть любовь у меня —
раздаю ее вам, не жалея.
Только любовь,
которая мной безраздельно владеет, —
ничего иного.
Сердце есть у меня и голос,
это ваше сердце и голос, —
я пришел из страны, не возникшей покуда.
О, любви у меня сколько хочешь,
и я раздаю ее щедро,
любовь, из которой я весь состою.
Я!
Любой человек и любой гражданин
нации, еще не возникшей.

Гимн моей земле Перевод Ю. Левитанского

Кровь названий —

есть кровь названий.

Пей ее, если можешь,

ты, который так их не любишь.

Над городами грядущего
рассвет наступает,
и в названьях тоска проступает,
и Мако́мию[218] я называю, и Метенго-бала́ме[219],
и Мете́нго-бала́ме — это теплое слово придумано нами,
и Макомии нету другой.
Я кричу: Иньяму́ссуа[220],
Массангу́ло[221], Мута́мба[222]!
И другие названья, звучащие нежно и гордо,
мне на память приходят, и я, своей родины сын,
их отчетливо произношу,
чтобы их красоту подчеркнуть.
«Чулама́ти! Маньо́ка! Шиньямбани́не![223]
Намарро́й[224], Морумба́ла[225]! — кричу. — Намапо́нда[226]!»
Вместе с ветром, который колышет листву,
я кричу: «Анго́ше[227], Зобуэ́[228], и Марру́па[229], и Мишафуте́не[230]», —
семена собираю и корни тшумбу́лы[231]
и ладони свои погружаю в прохладную землю Зиту́ндо.
О, прекрасные земли моей африканской страны,
и прекрасные, легкие, быстрые, мудрые звери,
что живут по лесам моей родины милой,
и прекрасные эти озера, прекрасные реки,
и прекрасные птицы небес моей родины милой,
и названья прекрасные эти, любимые мною, —
на языке суахили[232], широнга[233],
на диалекте шангана, битонга,[234]
на диалекте макуа, хитсуа,
на языке африканцев, живущих в Мепонда,[235]
Рибауэ, Моссуризе, Завала,
Шиссибука и Зонгоэне,
на клочках моей милой земли.
«Киссимажуло! — в глотках клокочет. — Киссимажуло!»
И в ответ им из гущи деревьев микайя
откликается зычно:
«Аруангуа!»
И при лунном сиянье
светлейших ночей Муррупулы[236],
и на влажных зеленых равнинах Софалы[237]
я тоску ощущаю
по невыстроенным городам и кварталам Киссико[238],
и по щебету птиц африканских
из Мапулангене[239],
по деревьям, растущим в Массинга[240],
в Мушилипо[241] или в Намакурра[242],
по широким проспектам сверкающим Пиндагонга[243] —
по проспектам, которых никто не построил покуда,
по домам в Бала-Бала, в Мугазине, в Шиньянгуанине,[244]
тем домам, о которых никто и не слышал покуда.
О, соленая грудь, цвета пены морской — бухта Пемба,
и теченье реки Пунгуэ и реки Ньякаузе,[245]
Инкомати, Матола,
и напор Лимпопо, ее бурные воды!
Ах, Замбези, ее виноградные грозди,
что стынут на солнце,
и огромные ягоды, что созревают одна за другою,
амулеты банту[246], винограда янтарного груды!
И звериный пронзительный голос шанго и импала,[247]
нежный взгляд антилопы,
чуткий шаг эгосеро,
и стремительный бег иньякозо по земле Фуньялоуро[248],
Маазула[249] бессмертного дух на мостах Маньуана[250],
птица секуа[251], гордо парящая над Горонгоза,
рыба шидана-ката[252] в сетях рыбаков из Иньяка[253],
идиллически тихая заводь Билене Масиа,
яд змеиный на травах земли
той, которой владеет царек африканский Сантака,
шипендана певучий напев и звучанье тимбила,[254]
плод сладчайший ньянтсума[255], имеющий вкус терпковатый,
сок мапсинши поспевшей,
цвет мавунгуа желто-горячий,
на губах остающийся вкус куакуа,
Ненгуз-у-Суна[256] таинственное колдовство.
Как чисты вы, названья времен
свободных стволов мукаралы[257],
шанфуты, умбилы,
водной глади свободной,
и свободных набухших плодов перезрелых,
и свободных участков земли, подходящих для празднеств,
и свободных участков земли для полночных костров!
Я кричу: «Масекезе, Ньянзило, Эрати»[258], —
и деревья макайя ответствуют мне: «Амарамба[259],
Муррупула и Нуанакамба[260]», —
и названья, звучащие девственно, я обновляю,
и уже африканец без страха сжигает
зловещие перья вороньи[261] —
и на этом кончается
культ
божества Шикуэмбо[262]!
И под возгласы птицы, зовущейся шипалапала,
зверь кизумба свои пожелтевшие острые зубы
в африканские желуди влажные хищно вонзает,
пока грянут победную песню свою огневую
вновь рожденной луны
барабаны.

Навершие реликвария. Народность бакота (Габон). Дерево, покрытое латунными пластинами. Высота 68 см. Частная коллекция, Париж

Ода живому грузу, погибшему во время пожара на корабле, называвшемся «Cabe» Перевод Ю. Левитанского

Сколько людей погибло?

Те, кто там был, и мы.

I

Был огромен корабль,
был, огромен корабль, только он не пришел никуда.
Были трюмы полны,
были трюмы полны, но они не пришли никуда.
Было много кают,
было много кают, но они не пришли никуда —
на мели оказался корабль.

Послушный товар, размещавшийся в трюмах,
предназначен был на продажу.
И когда огромный корабль Компании сел на мель,
пассажиры с золочеными пуговицами на мундирах
тут же с бедой смирились.

Но вы не печальтесь, матери,
не грустите, отцы и братья,
невесты скорбящие и печальные сестры,
не орошайте слезами разлуки
платков своих белых.
Корабль Компании, к счастью, был застрахован,
и груз этот, в море погибший,
тоже был застрахован.
Вы, отцы престарелые, не отчаивайтесь напрасно,
ибо ущерб сполна возмещен владельцам
корабля, чье названье три дня мелькало в газетах
и уже никогда
не появится больше.
У груза живого в трюмах
своей истории не было,
и поэтому никаких происшествий
судовой журнал не отметил.

Были там сыновья и братья,
черные, белые, желтые и мулаты,
женихи, футболисты,
почти солдаты,
с фотографиями на удостовереньях личности —
мундир цвета хаки, ряд пуговиц золоченых,
губы, не произносившие слов ученых,
глаза, философских вопросов не ведающие —
рок-н-ролла любители страстные,
самой своей юностью уже прекрасные,
и все они дом свой оставили, чтоб однажды,
освещенные взрывами рвущихся боеприпасов,
утонуть в пучине морской.

II

Кто кричал?
Это груз был всего лишь.
Кто горел?
Это груз был всего лишь.
Кто на воздух взлетел?
Это груз был всего лишь.
Кто исчез навсегда?
Только груз.

Груз живой израсходовал вскоре последние силы
рук горящих и ног,
стекленеющих глаз, обожженных ладоней последние силы,
поглощенные пламенем адским последние крики
перед самым концом.
О, живой этот груз до последнего мига боролся
под печальные звуки прибоя и легкого ветра,
шелестящего в пальмах у стен городских Келимане,
головой колотился о стену,
и под звуки шагов, доносившихся с палубы верхней,
обдирал себе руки до крови, чтоб выйти наружу,
а потом уже сдался и уже не увидел пейзажей зеленых,
что обещаны были ему,
о которых мечтал он когда-то.

III

Плыли в каютах мужчины,
плыли в каютах мужчины,
плыли в каютах мужчины —
этот груз, на воде сгоревший,
для продажи был предназначен,
и кричал он, страхом охвачен
перед кладбищем своим соленым,
перед тем металлом каленым.

Матери, сестры,
отцы и братья,
друзья и невесты,
плыли они вместе с ними,
одетыми в свои мундиры защитного цвета,
на которых желтые пуговицы мерцали,
словно звезды той ночи кровавой.
Плыли в каютах пассажиры,
почти женихи и почти солдаты,
почти мужья и почти мужчины,
и почти еще дети, помнящие еще ясно,
как совсем недавно за ящерицами гонялись.
И все они до единого жались к стенам,
и предсмертные голоса их слились воедино,
и это было предсмертное их прозренье,
последнее их презренье
к огню и дыму,
последнее и мучительное мгновенье
любви, навсегда отвергнутой и напрасной.

IV

Плыли в каютах парни,
юноши плыли в трюмах,
плыли почти мужчины.
Их старые матери плачут,
все глубже морщины на лицах
отцов их, друзей и братьев.

Окаймленные рамкой черной,
с фотографий глядят их лица,
и в глазах у них — удивленье,
и уже им не измениться.
У груза, в огне сгоревшего,
в подводных лесах погибшего,
истории, собственно, не было.

Африканская пауза