Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)

• Название: Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)
• Автор: Альберто Моравиа
• Жанр: Проза

---

- Учти, что все эти крестьянки себе на уме. Ты думаешь, она интересуется тобой просто так?

- А из-за чего же еще? Тогда я не выдержал и сказал:

- Она знает, что ты богач, я ей рассказал об этом. В этот же самый день она и закинула тебе удочку.

Случалось ли вам бывать в поле, когда надвигается гроза и тучи застилают солнце? Вот так точно потемнело лицо Энрико, когда он узнал правду. Но парень не сдавался.

- Я маляр и только! Может, завтра останусь без работы. Пусть берет меня таким, каков я есть, или отказывается.

- Она от тебя не откажется, потому что знает, что ты только изображаешь индейца, - ответил я, уходя.

В тот же вечер я сказал Ириде:

- Не забывай, что третий всегда лишний: либо я, либо Энрико.

- Что ты хочешь сказать?

- Делаешь вид, что не понимаешь? Значит, предпочитаешь Энрико. Тогда будь здорова.

Мы стояли, как обычно, у изгороди. Я ушел, и она меня не окликнула: выходит, попал в точку.

Я решил, что с этим делом покончено, и, право, меня это не так уж огорчило. Кроме всего прочего, мне ужасно надоела эта бесконечная болтовня. Я не крестьянин, и стоять часами на улице, подпирая изгородь, - такая любовь не по мне. Я начал работать с особым усердием, как настоящий маляр, только и думая что о работе. И, как положено настоящему маляру, когда мы закончили покраску всех комнат виллы, остался без работы, что не трудно было предвидеть. Случилось так, что, в последний раз ожидая автобуса у остановки "Гробница Нерона", я встретился с Энрико, который прохаживался по асфальтированной площадке. Улыбаясь, я сказал:

- Ну вот, настал момент, когда я сделался безработным по-настоящему, а ты только изображаешь безработного. Вот тебе и "изучение"!

Он ответил серьезно:

- Я тоже безработный.

Я едва удержался, чтобы не обругать его или не отлупить как следует, и только спросил:

- А Ириде?.. Как она отнеслась к твоей безработице?

- Ириде мне очень сочувствует. Она едет со мной в Рим.

- Ты на ней женишься?

- К сожалению, не могу... Я ведь женат, хотя с женой мы давно не живем. А Ириде будет со мной.

Подошел автобус, и я сказал:

- Что ж, привет, Энрико!

И вскочил на подножку. С тех пор я его больше никогда не встречал.

Год спустя, проработав все утро в одном доме на площади Морозини, я шел по улице Кандия и вдруг издали заметил стройную фигуру Ириде. Она шла медленной, усталой походкой с кошелкой в руке и останавливалась перед каждой витриной с недовольным видом, какой бывает у человека, которому очень хочется что-то купить, да не на что. Я ускорил шаг, догнал ее и некоторое время следовал за ней по пятам.

Это была все та же Ириде, которая мне так нравилась, только усталая, плохо и небрежно одетая. И тем не менее тонкие черные завитки на ее нежном затылке с новой силой разбудили во мне прежнее чувство. Теперь она стояла перед витриной обувной лавки и задумчиво смотрела на белые туфельки. Я опустил глаза и понял, в чем дело. На Ириде были грубые туфли - да какие там туфли, просто опорки, давно потерявшие и форму и цвет. Я подошел к ней вплотную и шепнул:

- Что же Энрико тебе их не купит? Денег у него хватает...

Она обернулась с такой резкостью, как будто оса ее ужалила. Но тут же узнала меня и без улыбки ответила: - Как же! Купит мне их Энрико... Завтра!

- Что ж так? Ведь у него богатый отец.

- Да он и слышать не желает об отцовских деньгах. Хочет, чтобы мы жили на его заработки, а я была у него прислугой.

В общем видно было, что девушка обижена всерьез. Она попросила проводить ее до дому. Я взял кошелку, и мы пошли вместе.

Она жила в квартирке из двух комнат и кухни в скверном домишке в одном из переулков, выходящих на улицу Кандия. Энрико привез сюда мебель, купленную еще в те времена, когда он был студентом. Мебель была из металлических трубок, голая, холодная, точно где-нибудь в амбулатории или в больнице.

- Это такой упрямец, - сказала Ириде, вываливая на кухонный стол содержимое кошелки, - что и сказать невозможно! Я ему твержу: помирись с отцом, скажи ему, что тебе надо учиться, он тебя золотом осыплет. Куда там! Он отвечает, что для меня его отец не существует... Как бы не так! Еще как существует!

И она уселась перебирать фасоль, широко расставив ноги, не произнося больше ни слова. Я подошел к ней, взял ее за подбородок и сказал:

- Уж тогда лучше бы тебе было встречаться со мной, а? Как ты думаешь, Ириде?

Она внимательно на меня поглядела и вновь начала рассказывать, будто я к ней и не притрагивался!

- И потом я всегда одна. Есть у него кое-какие приятели, но они с ним говорят о вещах, которые меня совсем не интересуют. За весь год мы раз или два были в кино. И только и знаю, что плачу. Уродиной стала...

Я тем временем притянул ее к себе, так что лицо ее почти вплотную прижималось к моему.

- Разве это жизнь? - продолжала она. - Если так пойдет и дальше, я в один прекрасный день брошу его и вернусь домой. Там я тоже работала, как лошадь, но по крайней мере знала, что у моего отца никаких денег нет и ему нечего мне дать.

Теперь наши губы почти соприкасались.

- Ты же знаешь, Марио, что ты мне всегда нравился, - произнесла она едва слышно.

Ну, в общем я сказал, что хочу на ней жениться, чтобы она собирала свои тряпки и отправлялась со мной. Поверите ли? Некоторое время она колебалась, опустив голову, ухватившись за изголовье кровати, как тонущий за обломок корабля. Колебалась она не из-за Энрико, а из-за его денег. Она на них рассчитывала, ставила на них свою жизнь. Ведь она была настоящая крестьянка и ей, конечно, трудно было отказаться от них окончательно. Наконец она решилась, но тут ее охватила злость. Она подошла к столику, на котором лежали книги и тетради Энрико, и одним движением смахнула все на пол. Потом принялась топтать эти книги и тетради, а когда обессилела, опустилась на стул и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Я понял, что Ириде отказалась от всего, и этой своей искренностью она еще больше мне понравилась.

А затем она спокойно собрала свои вещи в чемодан, написала прощальную записку, разложила по местам книги и тетради, и мы ушли.

И если кто хочет нас повидать, приходите на улицу Вашеллари, где мы теперь живем. Сейчас я работаю, зарабатываю, сколько могу, и это настоящий заработок, безо всяких тайных надежд на отца, который мог бы меня содержать. Возможно, завтра я опять останусь без работы, и это будет настоящая безработица, тоже без всяких тайных надежд. И если я покупаю Ириде туфли, то это хотя и скромные туфли, но настоящие, не поддельные, не заменитель тех во много раз лучших туфель, которые я мог бы купить на деньги богача отца. В общем мы с Ириде не играем в индейцев, как Энрико. Мы и есть настоящие индейцы.

Прощай, предместье!

Неизвестно почему, эти кинематографисты, начав снимать фильм, вместо того чтобы использовать настоящие лачуги, которых в поселке Гордиани было полным-полно, взяли да и построили сами по всем правилам искусства посреди лужка новехонький маленький барак. Но разве кино не должно быть правдивым? А если оно должно быть правдивым, то им тогда свой барак надо было строить так же, как были построены много лет назад все бараки поселка: без высокого фундамента, так, чтобы, когда льет дождь, потоки желтой воды со всплывшими тараканами затопляли весь дом; без уборной - ведь на соседнем пустыре есть общественный нужник; без кухни, потому что для стряпни достаточно иметь какой-нибудь старый бидон из-под бензина; со стенами из уложенного в один ряд полого кирпича или, еще лучше, из брикетов прессованной соломы, которые летом кишат насекомыми. Они же построили показательный, образцовый барак. Если бы все лачуги в Гордиани были похожи на него, то этот поселок не был бы таким адом, как теперь. В Гордиани перед бараками в землю, наподобие изгороди, воткнуты палки, они как бы отделяют участки один от другого. За этими заборами протекает вся жизнь: стирают белье, готовят обед, моются и чистятся, делают домашнюю работу, беседуют.

Они тоже обнесли свой барак хорошенькой изгородью из бузины. Но за ней у них не было ни ручейка грязной, серой от мыльной пены воды, ни кучи гнилого тряпья и заплесневелых от сырости старых ботинок, ни облупленного ночного горшка, в котором растет чахлый кустик мяты, ни сохнущих на проволоке детских пеленок, ни белеющего среди грязи осколка тарелки, ни многих других мелочей такого же рода... Да и как бы они могли все это предусмотреть? Это создает сама жизнь, кино здесь бессильно. А как воспроизвести закопченную, осыпающуюся, некогда розовую штукатурку на стенах бараков? Эта штукатурка до сих пор испещрена надписями: "Долой войну!", "Вон немцев из Италии!", но теперь от дождей надписи выцвели и расплылись, как чернила на промокательной бумаге. Они в свой домик, разумеется, напихали все, что обычно стоит в бараках: широкую двуспальную кровать и маленькую детскую кроватку, комод с фигурками святых на нем, два соломенных стула и так далее. Но эти вещи выглядели там как-то безжизненно, будто в лавке старьевщика. За версту было видно, что на этих кроватях никто никогда не спал, что этот комод пуст, что перед этими фигурками святых никто никогда не молился. А запах бараков! Запах единственного за весь день блюда - овощного супа или макарон с томатным соусом, - смешанный с запахом пота, грязного белья и дымом? Как бы они воспроизвели этот запах? Впрочем, я совсем позабыл, что кино не передает запахов.