Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

• Название: Сергеев Виктор. Луна за облаком
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Ночью Трубин не спал. Ходил по комнате, думал, прислушива­ясь к звукам на улице. Фаины Ивановны не было дома, она дежури­ла в больнице у Софьи. В памяти всплывали далекие видения и обра­зы, когда они оба с Софьей были молодыми.

...Степь ложится сразу же за станцией. Дорога змеится среди мо­лодого зеленого хлеба. Горизонт подпирают горы. Над горами черное небо, его то и дело разрезает молния. Погромыхивает гром. Григорий идет туда, где горы. Там Софья. Можно бы переждать грозу на стан­ции. Но он не может ждать. Идет по дороге, пьет степной, на хлебном настое, воздух.

Черное небо все растет и растет. Первые кати дождя — круп­ные. очень разреженные — со стуком ударяются о дорогу и долго ни одна из них не попадает в него. Это его удивляет.

Молнии, одна за другой, падают в хлеба. Немножко страшно. Один в степи. Гром гремит так, что степь, кажется, не выдержит и расколется на части. Но колется на части гром, а степь лежит, при­жимает к себе молодые побеги хлеба. Дождь уже льет, как из ведра. Потоки воды летят вместе с ветром, несутся по дороге, обрушиваются на уставшего путника. Только бы его не подсекла молния... Говорят, что молния любит одинокие деревья и столбы. А он один на всю степь и сойдет за дерево, и за столб сойдет... Один за всех.

Одежда намокла и тянет камнем, ботинки вязнут в размокшей земле, зода заливает лицо — ничего не видно. Черное небо и потрки дождя

А горы близко и далеко. Значит, и Софья близко и далеко. Иног­да он поворачивается спиной к дождю и отдыхает.

Но вот над горами уже светится небо. Свет этот растет и растет. Гром гремит позади, и молнии падают где-то возле станции.

Дождь шуршит в хлебах, прощаясь со степью. По речке прыга­ют, надуваясь и лопаясь, светлые шарики. Теперь уже шумят не дождь и не ветер, а ручьи.

— Гри-ша-а!—слышит он знакомый голос и не верит в то, что этот голос летит над дорогой.

Она сбегает к нему со степного изволока, так же промокшая до нитки, как и он. Они стоят и смеются, забыв о дожде, молнии, громе.

Из-за бугра, где виднеются верхушки берез, совсем близко от них играет пионерский горн.

...Все это прошло и ничего из этого не вернешь. Она сказала ему в больнице: «Моя любовь уже не может ничего тебе дать». Вроде бы он слышал от кого-то такие же слова. От кого же? Да, да, слышал, надо вспомнить. Ах, да! От Чимиты Догдомэ. Это было в аэропорту, когда он ее провожал. Она сказала, что есть на свете любовь, кото­рая чем-то напоминает луну за облаком — не светит и не греет. И Софья считает, что такая любовь есть.

...Софья умерла под утро, когда Трубин забылся в коротком тре­вожном сне. Ему снилось, как он шел куда-то в тяжелой намокшей одежде. Было тягостно, холодно. А он все шел и шел, с трудом пере­ставляя ноги, надеясь, что встретит Софью, не ту, что оставил в больнице, а ту, что оставил в далекой юности.

Ну, что же, Трубин... Кончились упреки в том, что ты холоден душой, что живешь лишь рассудком, что ты чересчур свободен и уп­рям. Никто уже не скажет тебе в минуту счастливой откровенности, что «как бы то ни было, а ты лучше всех», никто не спросит «сколь­ко лет этому тополю», никто не позовет тебя к обеду, никто не спря­чет голову на твоей груди. Ну, что же, Трубин... Можешь снова пой­ти к Флоре, смотреть на нее в красном полумраке, а она будет рас­сказывать, что пишет ей из колонии Ленчик Чепезубов. Можешь ис­кать встречи с Дашей. Если она согласится, если она простит тебя. Но напрасно ты пойдешь к Даше, тебе уже никогда не стоять с ней долгими зимними вечерами на куске земли, ограниченном стеной до­ма и забором. Не стоять и не прислушиваться к шарканью ног про­хожих, к звяканью железа на крыше.

Ну, что же, Трубин... Совсем ты остался без родственников. Не­кому теперь ходить по двору с веником, с лейкой по огороду, возить­ся на кухне с обедами. Фаину Ивановну, разбитую горем, увезла к себе в деревню сестра.

Вот и осиротел твой дом, Трубин.

Глава двадцать третья

Бульдозеристу не стоило больших трудов подкосить сосну. Широкое стальное лезвие ударило в янтар­но-крапчатый ствол, сосна вздрог­нула, затрепетала хвойными лапами, усыпая землю иглами. Взревел мотор. Стальное лезвие отползло от дерева для того, чтобы взять раз­бег. И снова тяжелый тупой толчок, и в рокочущий звук мотора вошел скрежет и хруст ломающегося дерева. Ствол накренился и стал косо падать. Ветки, задев кабину бульдозера, с мягким шелес­том закачались и ткнулись в песок.

Бульдозерист поддел изодранную, поцарапанную сосну и под­толкнул ее в канаву. И хотя кора на ней была местами побита и содрана, ветки все уцелели и незаметно было, чтобы сильно постра­дала хвоя.

Трубин смотрел на это повергнутое дерево, и ему думалось о том, что ничто живое еще не умерло в сосне и если поднять ее и как-то сцепить ствол с корнями, то она, сосна, так и будет расти здесь годы...

«А Софья умерла быстро, как-то сразу, не успев никого подго­товить к своей смерти,— пришло ему в голову, когда он смотрел на капельки смолы, проступившие сквозь порванную кору повергнз*- того, но все еще живого дерева.— Умерла сразу, и вот уже наутро заострился нос, глаза ушли глубже и вся она стала маленькой и ху­дой. Сразу... не успев никого подготовить, умерла».

Шум мотора мешал, не давал сосредоточиться. Трубин увидел, как бульдозерист, набрав разбег, направлял нож на уродливый пень, торчавший из песка. Но пень был могучее ствола и устоял после тяжелого и тупого напора. Машина взяла задний ход, задрав лезвие ножа. Мотор рокотал все сильнее и вдруг, взревев и при­спустив нож, бульдозер кинулся на искромсанный пень и снова отошел, не одолев его. Все вокруг было изрыто гусеницами, и Тру­бин видел в песке белые раны порванных корней, тех самых, что

Окончание. Начало в .\s.\s 1, 2, 3.когда-то кормили дерево и держали его на земле. Теперь дерево было сломано, повергнуто и отброшено со своего места, а корни продолжали, как ни в чем не бывало, цепляться за землю, словно бы здесь ничего еще и не произошло...

«Да, Софья умерла быстро,— опять подумал Трубин.— Ее уже давно нет со мной. Весна вот... А она умерла зимой, когда снег ле­жал на клумбах. И Даша шла по больничному двору в валенках... Как давно! А все еще жива... в памяти, в сердце, даже в вещах. И долго ли так? Ах как долго все это будет! Терзать, томить, мучить воспоминаниями и снами. Бедная Софья... Как она неосторожно по­ступила с собой!»

Мотор рокотал за окном и сбивал с мыслей. «Сколько он еще будет возиться с этим пнем?»—с раздражением спросил самого се­бя Трубин и подошел к окну. Пня уже не было, только щепки ва­лялись там и тут, а бульдозер накатывался все туда же, рвал и кромсал уже корни — то последнее, что оставалось от росшего здесь когда-то дерева.

Григорий то смотрел на поверженную сосну, то на бульдозер и думал о том, что совсем скоро окрестные жители забудут о том, как погибло дерево. И никто не вспомнит о сосне, что росла здесь и давала тень кусочку песка и пищу и отдых пролетавшей птице.

Рокот мотора затихал. Бульдозерист отъезжал к краю двора, чтобы оттуда начать срез бугров.

Двор со всех сторон обступали желтые, зеленые, красные ко­робки крупнопанельных домов. Прощай. Косая тропка, со своими знаменитыми лопухами и репейником! Прощайте, серые, вросшие в сыпучую землю, домики, с картофельными грядками на задах, с собачьими цепями через весь двор, с замшелыми срубами колод­цев!

Григорий вспомнил старую улицу, где он жил когдз-то с Софь­ей и Фаиной Ивановной. Представил тополь и яблони, когда-то так волновавшие Софью. Стало немного грустно и захотелось хоть на мгновенье увидеть все это, почувствовать те запахи и услы­шать те шумы, что принадлежали той старой улице и ее обитате­лям. Он вспомнил дядю Костю, непревзойденного матерщинника, Славу Быховского, крановщицу Грушу, карточную королеву всей этой компании...

Трубин как-то уже после смены квартиры повстречал дядю Кос­тю и тот неожиданно заговорил с ним, обрадованный тем, что пе­ред ним бывший сосед.

— И мы теперь не веревочкой подпоясываемся,— балагурил дядя Костя, улыбаясь.— Три комнаты, кухня, ванна... Рачее-тс нас окошки от ставен никогда не освобождались, так вашу так... Извините на слове. А только у самых стекол, бывало, шаркали с утра до ночи всякие прохожие, полюбите мою мамашу... Извините на этом слове. Один шаркоток стоял. Бывало, какая живая копейка завелась — на водку!

— Вы что, не пьете?—не удержался Трубин.

— И не спрашивайте, Григорий Алексеич. Ни-ни...

— Неужели не употребляете?

Дядя Костя весело хмыкнул:

— По субботенькам... как же... Только по субботенькам! А Ва- нюшку-то помните, Григорий Алексеич? Старуха его сказывает... Завербовался он куда-то: не то в Магадан, не то... А перед тем снял в квартире титан и пропил. Пропил!— с удовольствием повтори.-: дядя Костя, радуясь тому, что он не такой, как Ванюшка.

За окном видно, как лошадка, потряхивая удилами, потащиласо двора поверженную сосну. И тут же бульдозер, глухо урча, ки­нулся разделывать землю...