Анатолий Марченко - Звездочеты

• Название: Звездочеты
• Автор: Анатолий Марченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1979

Анатолий Марченко — автор повестей «Дозорной тропой», «Смеющиеся глаза», «Юность уходит в бой», «Как солнце дню» и романа о Ф. Э. Дзержинском «Третьего не дано».

Роман «Звездочеты» — многоплановое, остросюжетное произведение. Его хронологические рамки — предвоенные годы и суровое время Великой Отечественной войны.

Главные герои книги — военачальники и солдаты, пограничники и чекисты, представители творческой интеллигенции. Значительное место в романе отведено советской разведчице, действующей на территории гитлеровской Германии.

---

— Эх, кабы знать да ведать, где нынче обедать? На том свете — лучше питания не найти. А главное — никаких тебе знаков отличия и никаких тебе команд! Где она, та часть? Адресок подкинешь? Иль на свою заставу пошлешь? Так от нее одни головешки остались…

— Именно на заставу! Приказываю!

— Ты на меня не шуми, кричать тебе сейчас ужасно вредно, — лениво процедил Глеб. — Ты лежи смирнехонько, сил набирайся да слушай. Я исповедоваться хочу.

— Пошел ты к черту со своей исповедью! — взорвался Семен. — Я тебе не поп! Не знаю, кто ты по званию, еще раз приказываю: бегом на заставу!

Оба они говорили медленно, но даже в вынужденной медлительности Семена прорывалась ярость, а слова Глеба были унылы и монотонны, как осенний обложной дождь.

— Бесполезное дело, — не шелохнулся Глеб. — За гриву не удержался, так за хвост не удержишься.

— Ты что, приказ не выполняешь? — Пена всклубилась на пересохших, будто прикасавшихся к раскаленному железу, черных губах Семена, и он, сцепив зубы, чтобы не застонать, приподнялся с земли, дотянулся до нагана, но тот, глухо звякнув, выпал из сведенных судорогой пальцев.

— В муках рождается человек, в муках и гибнет, — молитвенно произнес Глеб. — Гонится человек за счастьем, по всему свету его разыскивает, а оно — рядом. В муках счастье, в муках человеческих. И чем горше муки, тем слаще счастье. А чистого счастья нет, все перемешалось, переплавилось: в добре зло тлеет, в ангеле бес сидит, в скромнике себялюбец, в бессребренике — скряга. И что же получается? А вот что: правда — она из кривды выходит. Несправедливость верх берет: над правдолюбцем хохочут, распутному хвалу воздают, мыслящего травят как зайца гончими. Человек глотка воздуха жаждет — его огнем душат, он хлеба просит — ему камень кладут. Любящих гордыня одолевает, и, глядишь, от любви той одна зола осталась, пепел один. Да и разберешься — была любовь-то? Может, то ненависть на себя ее обличье приняла, а ее за любовь посчитали. А кто обманут? Человек, опять-таки человек. Жизнь, она как зорька утренняя, полуденным светом сменяется, а там и мраком ночным. А человек сгоряча, не подумавши, не разобравшись, глаза не протерев, зорьку эту за всю жизнь свою принимает, о ноченьке ему подумать недосуг, а как эта ноченька беспросветная на ум ему придет, он ее тут же и отогнать норовит: авось еще долго до нее, авось стороной обойдет. Так и обманывает самого себя, одной зорькой хочет прожить, за счастье свое принимает. А где оно, счастье? Да если б было оно, так разве имело бы цену? Цена у того, чего нет, что недосягаемо. Манит, манит тебя, бежишь к нему, а оно от тебя — не ухватишь. Призрак — вот что дорого, вот чему цены нет…

«Не иначе рехнулся… — подумал Семен. — Не может нормальный человек так рассуждать».

— Гитлер, сказывают, чистый вегетарианец, мяса за всю свою жизнь ни грамма не сожрал, а видал, как сиганул! С первого прыжка!

— О Гитлере откуда данные? — насторожился Семен, чувствуя, как злость к этому человеку горячей волной накатывается на сердце. — За одним столом с ним обедал?

— Эва, как поворачиваешь… — обиженно сказал Глеб. — Об этом в газетах было. Газет, видать, не читаешь, начальник.

И то, что Глеб заговорил обиженным тоном, еще сильнее взбесило Семена.

— Ты… вот что, — негодуя на свое бессилие, раздельно произнес он. — Добром не уйдешь — пеняй на себя.

— Воюй… — усмехнулся Глеб. — Только с кем в бой пойдешь? Добры молодцы в чистом поле полегли, беспробудным сном спят. И разбудить некому. Солнце вон уже как поднялось, а они спят.

— Слушай, — поняв, что Глеба не пронять угрозой, попробовал взять уговором Семен. — Ты живой, я живой — двое нас, понимаешь?

— От тебя проку — что? — Выгоревшие брови Глеба чуть дрогнули. — Ты как птица подбитая, не взлетишь. А я свой карабин в реке утопил. Сроду я его не любил, карабин. И — в воду, аж булькнуло. Круги по воде — и никакой тебе войны!

— Ты что же, в плен нацелился? — ожесточившись, спросил Семен.

— Я не трус, не думай, — поспешно, будто самому себе, сказал Глеб. — Я по танку стрелял, по смотровой щели… По тому самому танку, который тебя чуть не перепахал. Потом — гранатой, а он, стерва, прет и прет. Ты ихние танки видал?

— Последняя пуля у меня в патроннике… — прошептал Семен.

— Прибереги, — сочувственно вздохнул Глеб. — А только в плен мне никак нельзя. Немец в первое время злой будет. Недосуг ему с пленными разбираться — коммунист ли, беспартийный ли. Переждать придется, а как отгромыхает — вот тогда мозгами и пораскинем. Посмотрим, как оно повернется — спиной ли, лицом ли.

— Изменник ты! — снова схватился за наган Семен.

— Истрать пулю-то, истрать, — посоветовал Глеб. — Всего девять граммов, не жалко.

— Фашист!

— Нет! Не-ет! — что есть силы крикнул Глеб, сам испугавшись, что его могут услышать издалека. — Не ставь клеймо!

— Хуже фашиста! — уже без зла, как об окончательно решенном, сказал Семен. — Только себя любишь, свои болячки считаешь. Стрелять надо, а ты карабин в реку? Соринка в глазу, а ты на солнце поклеп возводишь. Пословицы и те под себя подладил. Черную душу чистым словом хочешь отмыть?

— Мильонами привык считать… Один человек для тебя — ничто, — слова с обидой сказал Глеб.

— Сейчас — мильонами! — отчеканил Семен. — Хочешь, чтоб на тебя одного молились? Оружие утопим и будем глядеть, как ты корчишься, тоской исходишь? А кто от матерей наших пулю отведет? Россию кто заслонит? Веры в тебе нет, Глеб, или как там тебя… Без веры ты что? Труха!

— Труха? — удивленно протянул Глеб. — А ты приложи, прислони ладонь-то. Положи наган и прислони. Вот сюда, к груди. Бьется? Живое оно! Живой я! — задыхаясь, повторил Глеб.

— Живые — те, что на заставе полегли. Вот те — живые, — оказал, хмурясь, Семен.

— Гибнуть не хочу! — воскликнул Глеб. — Меня на свет породили зачем?

— И как ты среди нас жил? — недоумевая, спросил Семен. — Одним воздухом с нами дышал, на одной парте сидел, по одной земле ходил?! Невероятно!

— Ан нет, очень даже вероятно. Жалеешь, что не раскусил?

— Жалею, — признался Семен. — Таких, как ты, с ходу не раскусишь. Небось исусиком прикидывался. Оборотни — они всегда прикидываются. Без войны таких не раскусишь. Таких только война из щелей выжить сумеет. А вообще-то сами мы виноваты… Бывало, подлость прощали, подонкам улыбочки дарили. Надеялись, авось совесть у них просветлеет. А у них вместо совести — ржа.

Глеб не отзывался. Семен, обессилев от долгого разговора, нервно дрожал, тщетно пытался сомкнуть веки. Где-то в стороне заставы все еще дыбила земля, лес вздрагивал, будто невидимый леший нещадно тряс стволы деревьев.

— А хочешь, я им скажу, что ты никакой и не командир, — вдруг нервно спросил Глеб. — Боец, и все. Рядовой из рядовых. Глядишь, все обойдется, колесница мимо прогрохочет. Кому охота под колеса-то? А там мы свое возьмем. Придет времечко. Главное, момент не пропустить. Как обернется не по-ихнему — мы им в спину…

— Значит, и нашим, и вашим? — очнулся Семен. Он помолчал и добавил: — Всяких видал. Такого, как ты, — первый раз.

И, сказав это, умолк, будто Глеба больше не существовало. «Вот отлежусь и поползу. На заставу», — облегченно подумал Семен.

— На плюс всегда свой минус имеется, — медленно, будто каждое слово приходилось выталкивать изо рта, продолжал говорить Глеб. — Возьми, к примеру, людей. Один смеется, другой горькими слезами умывается. Один родился, а другой в тот же миг богу душу отдал. На день ночь имеется, на тишину — гром, на солнце — тень… Вот и война — она для чего? Природа равновесия требует. Войны нет — и мир не за понюх табаку. Грош ему цена в базарный день… — Он помолчал, ожидая возражений Семена, но не дождался. — Слушаешь небось и диву даешься — чего это он разговорился? А чего тут не уразуметь? Молчал я долго, ох как долго — вот в чем стержень-то! А теперь выговориться желаю. Досыта! То, что думаю, а не то, что требуется, хочу сказать. Не слушаешь… — укоризненно добавил он. — А вот ногу зря не даешь перевязать. Кровью изойдешь, пожалеешь: поел бы репки, да зубы редки…

Если бы в эти минуты Семен не сомкнул веки, то, к своей радости, он бы увидел, как на изгибе лесной дороги, раздвигая длинным, настороженным стволом нависшие над ней кусты, появилась пушка, которую на руках тащили артиллеристы. Увидел бы он и то, как дернулся было со своего пня Глеб, но тут же застыл на нем.

— Эй, артиллерия! — вскочил на ноги Глеб, словно артиллеристы намеревались без остановки катить пушку дальше. — Раненому помогите. Тут у меня лейтенант, пограничник.

Артиллеристов было четверо — неполный расчет. Двое тащили пушку, упираясь руками в колеса, двое, положив изогнутые правила станин на плечи, направляли ее движение, помогая катить. Увидев вскочившего на ноги Глеба, они остановились, опустили на дорогу лафет и, вытирая потные лица рукавами гимнастерок и пилотками, подошли к нему. Один из них, щуплый, гибкий, как прут лозы, наклонился к Семену, нащупал пульс.