Збигнев Сафьян - Ничейная земля

• Название: Ничейная земля
• Автор: Збигнев Сафьян
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Политический детектив
• Год: 1991
• ISBN: 5-289-00950-7

Збигнев Сафьян в романе «Ничейная земля» изобразил один из трудных периодов в новейшей истории Польши — бесславное правление преемников Пилсудского в канун сентябрьской катастрофы 1939 года. В центре событий — расследование дела об убийстве отставного капитана Юрыся, бывшего аса военной разведки и в то же время осведомителя-провокатора, который знал слишком много и о немцах, и о своих.

---

Барозуб лежал на пляже с закрытыми глазами, слышал шум моря и чувствовал на своем лице горячие лучи солнца. Сейчас он встанет, и они с Зосей побегут в воду. Песок был горячий, ноги глубоко зарываются в него, потом холод, белая грива пены доходит до груди. Они плывут рядом, перед ними только волны, закрывающие горизонт. Больше никогда ему не придется плавать. Врач заявил: «Избегать чрезмерных напряжений». Нет, опасного ничего нет, но нужно беречь себя. Знаменитый Ежи Барозуб должен беречь себя.

Он поднял рюмку.

— Твое здоровье, Завиша. Мне очень жаль, братец, но на меня не рассчитывай. Да и к тому же ты считаешь, что можно кому-то это объяснить? Если хочешь иметь чистую совесть, помоги Зденеку и постарайся, чтобы у него был хороший адвокат. А что касается письма Юрыся, то Вацлав Ян знает, и этого нам достаточно. Мы, взрослые люди, должны, дорогой, руководствоваться здоровым скептицизмом…

Барозуб хотел ему объяснить, но не смог. Не найдя слов, он просто замолчал. Ротмистр Завиша-Поддембский не понимал Ежи Барозуба. Правда, вначале Барозуб чуть было не поддался искушению. Он уже даже представил себе большие заголовки в газетах: НОВЫЙ СКАНДАЛ АВТОРА «ГУСАРСКИХ ПЕСЕН». СМЕЛАЯ АТАКА НА ГРЯЗЬ, ЗЛО, ПОДЛОСТЬ. Всем известно, что он никогда не был певцом смиренным, он не строил памятников из цветных стекляшек. Он умел постоять за себя, и не только перед Вацлавом Яном, когда полковник оказался не у дел, а даже в Бельведере, перед Ним, раскладывающим пасьянс. Маршал собрал карты и спросил: «Так что же, деточка?» А Барозуб на это, коренастый, смелый, вдохновенный: «А вам, пан маршал, начхать на польскую культуру». И если бы только раз! За права польских писателей, за фонды — ибо нет литературы без денег, за демократическое преобразование общества, ну, вот хотя бы в последний раз в острой, ибо так ее можно назвать, стычке с Вацлавом Яном. Нет, Ежи Барозуб ни в чем себя не может упрекнуть. Но правда ли это, уж так ли ни в чем? Он может сказать: я защищал их от них самих. Один из тех, кто видит острее. Я создавал образы из плоти и крови, людей, а не кукол, а если иногда им становилось больно, пронимало до костей — это хорошо! Барозуб вспомнил торжественный прием у Коменданта, это было несколько лет назад, подошел Смиглый, он тогда еще не был маршалом, взял его под руку. «Я читал твой «Дом», — сказал Смиглый, — пожалуй, ты уж слишком, зачем надо было показывать, как три полковника скачут в никуда по пустым польским полям? Карикатура на нас!»

«Я на вашей стороне, — сказал тогда Барозуб. — Я на вашей стороне, и ты должен это понять. Я сам скачу вместе с ними, я — Барозуб, и я расчищаю дерьмо на нашем дворе, не стыдясь этой работы, ибо этот двор мой и мое место здесь, в этой Бригаде, которая его чистит. Чего ты хочешь? Сладеньких стишков? Из конфеток легенды не создашь».

Легенда… Вьюга пела и посыпала его голову белым снегом.

— Будь честным, Барозуб, можешь ли ты быть честным? Можешь с Вацлавом Яном пойти против Рыдза?

— Могу, потому что это внутри Бригады, потому что это драка во время марша в наших шеренгах, тут нет посторонних…

— Ты уверен, что тут нет посторонних? Шутишь, Барозуб.

— Нет, не шучу. И дело не в Зденеке, не в рапорте Юрыся, не в благородстве Напералы или еще кого-то, а важно, Завиша, другое, фундамент нашей жизни, как ты этого не видишь, солидарность и верность. Если верность не тем, с которыми ты, без малого, тридцать лет… если не верность идее, в которую ты перестал уже верить, то верность себе самому, собственной своей жизни. А я, Барозуб, должен быть верен еще и своим книгам.

А ведь в то же время он думал иначе, как будто для самого себя писал другую роль или бесстрастно исследовал уже написанный текст.

Недавно несколько бессмертных из Академии подписали протест против приговора одной белорусской коммунистке, которая якобы принимала участие — или не принимала участия — в нападении на полицейский участок. Барозуб, конечно, не подписал. Он шумел, объяснял. «Справедливость, демократия, — говорил он, — громкие слова, суть которых бывает обычно сомнительной и неоднозначной. Писатели должны руководствоваться особым чувством ответственности. В трудной ситуации, в которой сейчас находится страна, следует хоть в чем-то доверять правительству, а не разжигать неприязнь, ненависть, подозрительность». Сколько раз он это повторял? Сколько раз проклинал себя за то, что не может иначе, что ему нельзя иначе? Разве он мало написал в «Доме полковников»? Разве не показал собственную душевную раздвоенность? Да, зло разрастается всюду, но нужно верить, что люди, обычные, не святые, медленно, шаг за шагом, очистят эту помойную яму. И делают они это потому, что хотят вырвать сорняки, чтобы было хоть немного лучше, немного справедливее… Нужно верить. Нужно подобрать подходящих людей. Иметь вождя, который, как полковник Адам из «Дома полковников», то есть Вацлав Ян, лишен всякого эгоизма, не обращает внимания на мелочи жизни… Двадцать четыре трупа. Он подумал о двадцати четырех, которые погибли от полицейских пуль. Вацлав Ян приказал, и Вацлав Ян взял всю ответственность на себя.

Неожиданно Барозуба охватил страх. Он ускорил шаги, Маршалковская была уже вся белая, и ему вдруг показалось, что на улице нет домов, что он идет по полю, по бездорожью и не знает, какая тропинка, проложенная через заснеженные сугробы и заледенелые глыбы, ведет к станции.

Слишком поздно, подумал он. Для меня — слишком поздно. Значит, я должен поверить, как утверждает Завиша, что Вацлав Ян хотел капитулировать? Что страх помутил разум, что они не знают и не слышат, а просто ведут грязную игру, откровенно спасают собственные шкуры, презирают правду? И что тогда? В помойку «Крылатую легенду», «Гусарские песни»! Барозуб прозрел! Барозуб предал! Улыбающиеся рожи в литературных салонах, расфуфыренные девицы в кафе! Теперь их праздник! И одиночество, самое страшное одиночество, потому что друзья уже стали вчерашними друзьями, а враги — вчерашними врагами.

— Послушай, Завиша, я тебе объясню, как это делается. Ты начал вести расследование по поручению Вацлава Яна, ты искал для него бомбу, которую он мог бы использовать, если бы захотел. Давай посмотрим правде в глаза: те люди, которых полковник собрал, хотят что-то в Польше изменить. Они верят, что он будет руководить лучше. Вацлав Ян не захотел использовать твою бомбу, у него были свои соображения, и к этим соображениям нужно отнестись серьезно. Ведь мы ни от чего не отказываемся, Завиша, и ничего не разрушаем из того, что создал Комендант: ни его мыслей, ни нас самих. Подумай! Как можно так самоубийственно… Мы только…

Что: только?

Наконец-то Барозуб сел на деревянную лавку вагона. Вагон был почти пуст. За окном белый туман, только мигают огни фонарей… Он закрыл глаза, поплотнее закутался в пальто. Только не думать. Ну, о Гонорате можно. Гонората входит к Стефану и садится в кресло у окна. Свет падает на лицо Гонораты, Стефан наклоняется над ней, но не целует. Он не может заставить себя поцеловать ее, он знает, что Гонората ему изменила. И эта измена — отвратительна, Гонорату вынудила не любовь и даже не страсть, а просто скука, скука…

И диалог, который сейчас нужно написать, самое важное место в книге… Барозуб почувствовал, как этот диалог ему омерзителен, ему не хочется, он будет плоским и неинтересным. Видимость, условность. Как дошло до того, что он, Барозуб, стал рабом условности? Ибо его условность — это когда он делает вид, давайте притворимся, дорогие читатели, я будто вас развлекаю судьбой Стефана, а вы будто бы не знаете, что я хочу вам сказать, что случится дальше… Я его из объятий любовницы, из этой мансарды в Кракове, где Стефан сейчас отхлещет по щекам Гонорату, отправлю в легионы, заставлю маршировать в Первой кадровой роте, а потом оставлю его где-то под Кельцами, под Ожаровом или на берегу Стохода… Я заставлю его сомневаться и проклинать весь свет, впрочем, я еще не знаю, что с ним станет дальше, не буду этого скрывать. А вы, читая, скажете: держись, парень, мы знаем, что все кончится хорошо, Польша восстанет из праха. Так что не стесняйся, бей эту Гонорату, поступай как мужчина. Иди вперед в мундире легионера. Но если бы я сейчас оставил Стефана в Кракове и одновременно, ибо все происходит одновременно, посадил за письменный стол в сегодняшней Варшаве… Ведь и вы, и я, мы знаем, до чего он дошел: до поезда, идущего в Константин и тяжело пыхтящего в снегу. Так что давайте не будем себя обманывать: мансарда, любовь, грязь, окопы, любовь, почести, Гонората, увядание… Прежде чем я успею написать, мы проедем еще несколько остановок, и неизвестно, что с нами случится. Так что я должен уже сегодня уложить Стефана в гроб, чтобы заполучить его всего, доподлинного, чтобы вас не обманывать, оставляя его под Кельцами, и сегодня же велю ему при полном параде отправиться на Повонзковское кладбище, чтобы иметь возможность сказать: о нем больше ни слова.