Юрий Герт - Семейный архив

• Название: Семейный архив
• Автор: Юрий Герт
• Издательство: Seagull Press Owings Mills, MD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 0-9714963-2-3

---

Он писал: «Так как заветнейшая моя мечта заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны земного шара теснее и крепче, чем любые договоры и дипломаты, так как подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в конечном итоге, всех народов земли), я буду счастлив, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональный контакт великие народы России...»

Уитмен являлся — для меня — преддверием к Маяковскому. Их роднили масштабы, грандиозность чувств, современные образы, словарь... Маяковский, думалось мне, вырос из Уитмена...

Что до Мелвилла, то я читал его «Моби Дик» в Гагре, лежа на крупной гальке, возле пронизанного солнцем до самого дна моря... То было время моего увлечения экзистенциализмом — конец шестидесятых, ощущение воскресающего сталинизма, желания не сдаваться ему, противостоять — без всякой надежды победить надвигающийся морок... И вот — Мелвилл... Сосредоточенная, безнадежная погоня за Белым Китом... Упрямая, безумная воля Ахава... Разумеется, был уже прочитан «Старик и море», но после «Моби Дика» мне казалось, что Хемингуэй сидит у Мелвилла в левом кармане... Но если «Старик и море» ложились в ситуацию поражения шестидесятых, поражения не дерзко парящих в небесах, а вполне реальных планов, то — откуда возник Мелвилл? Как в середине прошлого века почуял, к чему приводит извечная борьба со Злом? Ведь в том, ХIХ-м веке, еще существовали радужные иллюзии, еще не угасла вера в человека, его возможности, его силу?.. Мелвилл был провидцем, пророком, человеком двадцатого века, неведомо как очутившемся в ХIХ-м...

А Торо? Ближайший друг Эмерсона?..

Я купил книгу Торо «Уолден, или жизнь в лесу» в начале шестидесятых, она показалась мне скучной, я вернулся к ней в сумеречную эпоху Брежнева—и прочитал в один присест... В то время люди нашего с Аней возраста стремились получше одеться, обставить квартиру, съездить в Болгарию или Чехословакию—романтические мечтания «оттепели» увяли. Молодежь не знала, куда себя девать: ей хотелось высоты, полета, но и она увязла в мещанстве, прежние идеалы вызывали у нее только саркастическую усмешку...

В 1850 году Конгрессом США был принят закон, по которому беглых негров-рабов полагалось вылавливать и возвращать на Юг. Торо написал в связи с выдачей одного из невольников, приурочив свое выступление к празднованию Дня Независимости: «Я жил весь последний месяц, охваченный чувством громадной, неизмеримой потери. Сперва я не мог понять, что со мной. Потом я понял — я потерял родину». Это соответствовало и моему настроению — родная земля уходила у меня из-под ног...

«Думали ли вы когда-нибудь о том, что за шпалы уложены на железнодорожных путях? Каждая шпала — это человек, ирландец или янки. Рельсы проложили по людским телам, засыпали их песком и пустили по ним вагоны. Шпалы лежат смирно, очень смирно... Я с удовольствием узнал, что на каждые пять миль пути требуется целая бригада людей, чтобы присматривать за шпалами... Ведь это значит, что они когда-нибудь могут подняться».

Могут подняться... Но когда, когда?..

С писателями из окружения Эмерсона, «золотым фондом» Америки, ее «золотым веком» я познакомился сто лет спустя после расцвета их творчества. Это были мои писатели. И когда я думал об Америке, я думал прежде всего о них. О Хемингуэе, Фолкнере, Стейнбеке, Драйзере, Джеке Лондоне... О Чаплине, Спенсере Тресси, Кенте... Это была м о я Америка... И было досадно, что именно там, в «Американских Афинах», развернулся наш спор, и за нашими оппонентами стояла, по их мнению, вся Америка, хотя то была всего лишь часть Америки — Америка «деловая», Америка бизнеса, Америка доллара, Золотого тельца... Такой грезилась им будущая Россия... Им — не нам...

5. 

Спустя год мы приехали, а точнее — прилетели в Бостон во второй раз. И на сей раз это были — для нас с Аней — в самом деле «Американские Афины» — из-за встречи с Наумом Коржавиным. Виктор Снит-ковский привез нас к нему — в маленькую, заставленную старой мебелью, заваленную книгами, порядком захламленную квартирку — и казалось, он сам, Наум, едва вмещается в нее — круглоголовый, разбухший, улыбающийся, в чем-то похожий на увеличенного до странных размеров ребенка... Мы сидели в задней комнатке, тесной от книжных стеллажей, от компьютера, подаренного Науму его почитателями к семидесятилетию, от бумаг, черновиков, набросков... Мы говорили — о чем?.. Конечно же — о России, о чем еще можно было говорить, находясь в Америке, в Бостоне?.. Люба принесла сваренную из пшеницы кашку, чай и горку таблеток — для Наума. Когда-то, в 1963-м, приехав в Караганду, Наум печально и по-секрету, пряча глаза, сообщил, что разводится со своей женой, что в Кишиневе он встретил другую женщину... И прочитал посвященные ей стихи;

Тихий ангел, храбрый заяц,

Жду тебя... Иди, иди!..

Это и была Люба. В Москве мы однажды столкнулись в прихожей, она входила, я уходил и не успел толком разглядеть ее... Здесь, в Бостоне, она показалась мне уже не молодой, со следами непростой жизни на лице, с лучиками морщинок, бегущих от уголков темнокарих, с вишневым отливом глаз, с голубоватыми тенями в подглазьях, но при всем том сохранившей прежнее обаяние и красоту. А когда она появилась, неся мелкие тарелочки с кашей, когда вспомнились мне давние коржавинские стихи, мне показалось — в комнатку вошла та, давняя Караганда 1963-го года, с Мишкой Бродским, Пичугиным, Премировым, Берденниковым, Авербухом, Кесслером, Караганда — с ее дымящимся от мороза воздухом, с ее по-шакальи завывающими ветрами, степными, бесящимися в ущельях между домов... И Москва — Москва унылых диссидентских семидесятых, и Москва 1989-го, времен «перестройки», приезда в Москву Наума Коржавина, его выступления в доме архитекторов... О Господи, все, вся жизнь вместилась в эту комнатушку, в эту бостонскую комнатенку... Почему и зачем мы здесь?..

Та же мысль, не мысль — то же тоскливое недоумение стискивало, как железные клещи виноградинку, мое сердце, когда через день или два Коржавины со своим приятелем ленинградцем Натаном Готкаргом приехали к Снитковским. И снова, за обильно уставленным стоном, шла речь о России. Не помню в точности, о чем тогда говорилось, мы с Аней саркастически отзывались о Гайдаре, о Ельцине, о губящих Россию реформах, Наум в отместку назвал меня коммунистом... Но чем и как могли мы — отсюда — помочь России?..

В «Эллинах» я писал об антисемитизме в стране, которая была и остается моей родиной... Наум принял христианство и, говоря, чуть не каждую минуту крестился и что-то бормотал о Христе... Я не спрашивал его, что заставило его креститься—думаю, два фактора: вера в Бога и сопровождающие эту веру обряды в христианстве более либеральны, так сказать, чем в иудаизме, а второй фактор — ощущение себя внутри русской культуры, причастным практически к русской, а не еврейской истории, и — отчуждение от еврейской ментальности, неприятие ее. Но это лишь мои догадки, не больше. Другое дело — чрезмерная совестливость, которую Наум всегда носил в себе. Чрезмерная — т.е. не знающая меры, перехлестывающая, распространяющаяся не только на себя... В 1992 году Наум опубликовал в «Новом мире» мемуарную повесть «В соблазнах кровавой эпохи». В рецензии Михаила Золотоносова, опубликованной в «Московских новостях» за 1 ноября 1992 года, сказано: «Украинские крестьяне, считавшие виновниками голода в основном евреев (как можно понять Коржавина), отомстили им во время гитлеровской оккупации. Реконструируя мысли друга юности Яши Гальперина, волею обстоятельств оказавшегося в оккупированном Киеве, автор пишет, что Яша должен был ощущать себя виновным перед людьми, пострадавшими в 1933 году и теперь пытавшимися отомстить: «Их тоже надо было опасаться, против них надо было принимать меры предосторожности, но безусловной правоты перед ними Яша не чувствовать не мог». Почему не мог? Да потому, что некие евреи участвовали в организации голода. Яша Гальперин, как Эмма Мандель, которому тогда было восемь лет, несут поэтому групповую ответственность. Манипулируя понятиями вины (в юридическом смысле) и греха (в теологическом), Коржавин пытается посадить евреев на скамью подсудимых, делая их если не виновными, то греховными.

Во-первых, понятие коллективной или групповой ответственности само по себе является преступным. Во-вторых, рождение антисемитизма, будь то Украина, Франция, Испания, Германия или Соединенные Штаты — отнюдь не 1933 год. В-третьих, сам рецензент фальсифицирует историю, говоря об «организации голода», словно голод был целью, а не следствием неумелой политики. Все это создает один из тезисов антисемитизма, и Золотоносов, полемизируя с Коржавиным, сам подыгрывает антисемитам.

Однако не об этом хотелось мне сказать.

В 1958 году Наум написал одну из своих главных вещей — «По ком звонит колокол». Ему было 33 года — возраст Христа, возраст прозрений, откровений, озарений... Поэма (иначе ее не назовешь) заканчивалась строками: