Федор Крюков - Спутники

• Название: Спутники
• Автор: Федор Крюков
• Жанр: Русская классическая проза

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского в казацкой семье.

В 1892 г. окончил Петербургский историко-филологический институт, преподавал в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Статский советник.

Начал печататься в начале 1890-х «Северном Вестнике», долгие годы был членом редколлегии «Русского Богатства» (журнал В.Г. Короленко). Выпустил сборники: «Казацкие мотивы. Очерки и рассказы» (СПб., 1907), «Рассказы» (СПб., 1910).

Его прозу ценили Горький и Короленко, его при жизни называли «Гомером казачества».

В 1906 г. избран в Первую Государственную думу от донского казачества, был близок к фракции трудовиков. За подписание Выборгского воззвания отбывал тюремное заключение в «Крестах» (1909).

На фронтах Первой мировой войны был санитаром отряда Государственной Думы и фронтовым корреспондентом.

В 1917 вернулся на Дон, избран секретарем Войскового Круга (Донского парламента). Один из идеологов Белого движения. Редактор правительственного печатного органа «Донские Ведомости». По официальной, но ничем не подтвержденной версии, весной 1920 умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, схвачен и расстрелян красными.

С начала 1910-х работал над романом о казачьей жизни. На сегодняшний день выявлено несколько сотен параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном» Шолохова. См. об этом подробнее:

---

Учитель сипло кашлянул и робким голосом заговорил:

— Благодарю вас, господа… Не могу выразить, как я тронут вашим… так сказать… вашим молодым участием… вот именно… лаской вашей милой, а не громкой звучностью приписанных мне тут качеств…

В это время нахлынула, сдвинув гимназистов к вагонам, и потопила все звуки длинная цепь переселенцев. Стремительным пестрым потоком, с грязными чувалами и сундуками на спинах, с плачущими детьми на руках, рысью, подгоняемые жандармами, шумно топоча ногами, долго перекатывались мужики и испуганные бабы с одного конца длинной платформы на другой. В самом хвосте этой мазаной, оборванной, оторопелой вереницы бежала девочка-подросток в белой сермяжной кофте, в мужских сапогах. Она тащила за собой испуганно упиравшегося мальчугашку в серой шапке и тяжелых чеботах, а правой рукой прижимала к груди лубочную картину — в узенькой рамке без стекла — изображение Богоматери, измятую и прорванную сбоку. А по пятам отстававшего мальчугана в высокой шапке шла легкой, подрагивающей походкой дама в золотистом шарфе и рядом с ней бритый толстый господин в панаме. Оба глядели на оторопевшего мальчика, с трудом громыхавшего неуклюжими чеботами, и весело смеялись.

— Пар-рдон! — строго сказал подъесаул. Гимназисты оттерли его от вагона первого класса, еще плотнее сгрудившись вокруг учителя, который продолжал что-то говорить. Подъесаул раздвинул плечами ближайших к нему юношей и, разрывая кольцо, попал в самый центр толпы. Педагог с букетом отодвинулся с торопливой предупредительностью и тоном вежливым, но немножко колким — показалось так подъесаулу — сказал:

— Ви-но-ват-с…

Золотистый шарф не повернул к вагону. Не останавливаясь, он двигался вперед, за переселенцами, в ту сторону, где лениво сопел локомотив. Подъесаул был удивлен и обижен. Это показалось ему вероломством. Вытягивая шею, он видел, как блеснула против фонаря шелковистым отблеском золотая корона на голове прелестной незнакомки и затерялась в неровном свете платформы, утонув в старых платках, картузах и облезших шапках.

— Что это за бритая морда? Прохвост какой-нибудь, наверно…

Подъесаул презрительно засопел носом и строго огляделся.

Прижатый к вагону, что-то продолжал мямлить педагог:

— Не заслужил такого лестного… такой лестной… как бы сказать, — аттестации…

Жидкий, сиплый, спотыкающийся голос был совсем не эффектен, и что-то тусклое, серенькое-серенькое, жалкое было и в побелевшем от давности бархатном околыше форменной фуражки, в потертом пальто и во всей смирной, приземистой, плотной фигуре мужицкого склада. А гимназисты все-таки напирали и с жадным вниманием вслушивались в его слова, нескладные и робкие, теряющиеся в шуме вокзала. Подъесаул в бок глядел на невзрачного оратора, слушал, но насмешливо дразнила мысль о даме в шарфе и ее бритом спутнике, неотвязно кружилась, колола и ядом разочарования отравляла сердце.

— Сказать вам хотелось много, — долетал до подъесаула голос учителя, — да вот слов нет… Нет у меня их… таких, чтобы выразить самое мое… то, что больше всего волнует сейчас сердце… Думал-думал я… нет!.. Иное слово ухватишь, — не то… «Мысль изреченная есть ложь»… Слов-то много, возвышенных и звонких… И жестов красивых, трогательных… Сниму вот фуражку да поклонюсь на все на четыре стороны: милые мои, славные мои, дорогие… дети сердца моего!.. Да боюсь я этого… театральности этой… Одно лишь могу: прощайте! Лихом не помяните… Будьте мудри яко змии, цели яко голуби… И… да… и пусть дни вашей жизни будут светлее наших…

А интересно, кто этот черт… бритый?.. — спрашивал себя подъесаул, рассеянно глядя на маленькую возню среди малышей гимназистов, — они пробирались к учителю, который стал раздавать цветы из своего великолепного букета. Это было веселое, смешное, милое зрелище, но подъесаул чувствовал от него лишь тошную досаду и раздражение.

Резко звякнул два раза станционный колокол.

Учитель вошел на площадку вагона и замахал фуражкой. В ответ просыпались звонким каскадом молодые голоса:

— Прощайте, Михаил Иваныч!

— Счастливый путь!

— Не забывайте!

Малыши с увлечением закричали ура, — всегда, видно, рады случаю, шельмецы, пошуметь, произвести дебош. Улыбаясь мягкой улыбкой, кричал им учитель:

— Прощайте, господа!.. прощайте… Прощайте, мои родненькие! Что?.. Ничего не слышу!.. Ну да… прощайте! Не поминайте лихом!..

Третий звонок. Тронулся поезд. Подъесаул вошел в вагон на ходу, — за шумом и толкотней он упустил из виду свою даму, не видел, вошла ли она в вагон, осталась ли?

Стоя в дверях, он пристально всматривался в толпу, оставшуюся на платформе. Отодвинулась станция со своими огнями, проплыли деревья в сером шелке. Гимназисты махали фуражками и бежали рядом с вагоном, обгонялись, кричали что-то. Ушла платформа. На минутку выступили черные силуэты домов, резко очерченные на белом зареве городских огней, большой фабричный корпус сверкнул рядами освещенных окон, — и все скрылось за черной цепью товарных вагонов. Неподвижные и угрюмые, они сухим, отрывистым грохотом проводили убегавший поезд. Прогремел мост, побежали тихие подгородние слободки. Вдали, на горе, в городе, белыми пятнами обозначался ряд электрических фонарей, ниже дрожала сеть золотых огоньков, но пахло уже полем, зеленым, закутанным в мягкий сумрак простором. И гостья незваная, грусть одиночества, беспричинная и внезапная, сжала вдруг сердце подъесаула Чекомасова, точно что-то дорогое и милое навсегда осталось в этом чужом, незнакомом городе, и уже никогда не найдет он его впереди, куда несется грохочущий поезд…

Вошел в вагон. На половину задернутый газовый фонарь освещал, по прежнему, единственную пару ног в лакированных сапогах, — длинный чиновник в железнодорожной форме спал на диване без подушки, запрокинув голову навзничь. Подъесаул нечаянно задел за его длинные ноги и сказал: пардон! Спящий всхлипнул протяжным, меланхолическим вздохом, пошевелился, поднял голову.

— Пардон! — повторил подъесаул.

— Какая станция, а? — встревоженным голосом спросил чиновник.

— Проехали О….

— Проехали?!

Чиновник порывисто поднялся и сел. С изумлением и упреком уставился на офицера.

— Черт бы ее забрал… всю эту фабрику!..

— Проспали, что ль? — участливо спросил подъесаул.

— Как не проспать, — судите сами! Две ночи напролет глаз не сомкнул… Каторжнее нашего дела нет: ответственность!.. Смотри да смотри, а прозевал — начет! Коммерческое дело, например, есть такое дело… Там сколько названий надо знать… Как ты узнаешь, что это: сурепа или горчица? Немецкая азбука!..

Чиновник с упреком качнул головой, поскреб ее обеими руками и прибавил:

— Придется, верно, до скрещения ехать…

И с видом полной безнадежности снова завалился спать.

В купе рядом, против места, занятого подъесаулом, сидел учитель — тот самый, которого провожали гимназисты. Подъесаул сел к окну, на свой диван, погладил ладонями колени, побарабанил по ним пальцами и вкось, осторожно, кинул взгляд на своего нового спутника. Лицо простое, плебейское, широкое и немножко как будто рябоватое, белокурая бородка тремя кустиками, серые, должно быть, близорукие глаза глядят из-под белых бровей немножко устало или грустно. Все какое-то тусклое, смирное, ни одной яркой черты.

Подъесаул, человек по натуре общительный, компанейский, был доволен соседством: все-таки будет с кем перекинуться словом. Поговорить с людьми он любил, но в эту поездку выпала полоса особенно скучная: второй день ехал почти одиноко, в пустом купе. Устал молчать, устал изучать остроты юмористического листка, наедине размышлять о разных предметах, прислушиваться к ровному, однообразному стуку, который бесконечным ремнем тянулся рядом с поездом. Этот стук наводил дрему, скуку, рождал мечты, иногда новые мысли, удивительно счастливые, блестящие мысли, внезапные и сверкающие, но сейчас же и путал их, застилал сухою мглой, едва только подъесаул более пристально останавливал на них свое изумленное внимание. Будь человек возле, можно бы с удовольствием поделиться с ним; развить этакий какой-нибудь диспут, блеснуть самобытностью мнений. Но никого не было. И все текучее, неуловимое богатство этих внезапных озарений погибало втуне.

Подъесаул шумно вздохнул, — винный запах прошел густою струей по вагону.

— Закуска здесь недурна, но водка теплая, — хриповатым басом сказал он, дружелюбно глядя на учителя.

Учитель слегка качнул головой в бок и ответил сиплым, грустным голосом:

— Д-да… тут вообще…

И тоже вздохнул в знак безнадежности. Помолчали.

Мягко вздрагивал вагон, покачивал, убаюкивал. А кто-то таинственный и неугомонный стучал внизу, под полом. Четко, уверенной, опытной рукой, через ровные промежутки, отбивал обрывистый такт, и была какая-то угрюмая жалоба в этом стуке: труд-но… труд-но…